Временные формы глагола в sae и хопи 5 страница

форму (думаю, что, говоря так, употребляют этот термин в духе учения Фортунатова).

Во-вторых, сказанное делает понятным также и то, почему в предложенной схеме учение о словообразовании отнесено не к грамматике, а, вопреки традиции, к семасиологии. Существует все же вполне очевидное различие между значениями веществен­ными и формальными, и состоит оно в том, что формальные зна­чения передают отношения между знаками мысли, а не сами мысли. Между тем основные явления словообразования — аффикс, корень, основа и пр.-— имеют непосредственное отношение именно к вещественным значениям и их оттенкам. Не трудно понять, что заставляет традицию видеть в учении об этих элемен­тах языка один из отделов грамматики. Причина этого, несомненно, заключается в том, что в словообразовании, как и в грамматике, речь идет не о цельных словах, а об известных элементах слов, а потому и словообразование, подобно грамматике, учит тому, как строится язык. Но ведь и фонетика тоже изучает строй языка, и опять-таки именно строй языка должна изучать лексикология и фразеология, так как организация значений внутри слов и их со­четаний имеет свою технику. Вообще вся система дисциплин, представленная в приведенной схеме, в конце концов имеет своим единственным предметом именно строй языка. Это может казаться недостаточно ясным по отношению к лексикологии, но только тогда, если понимать под лексикологией простое собирание слов и их внешнее, словарное описание. Но если понимать лекси­кологию как науку о значениях слов в их истории, продолжающуюся в фразеологии, в которой изучаются законы сочетания значений слов в их истории, то распространенное пред­ставление о том, .будто лексикология это, собственно, не лингви­стика или «не совсем» лингвистика, сохранит для себя почву разве только в том факте, что явления лексикологии неисчислимы, в то время как число звуков, суффиксов и флексий для каждого языка может быть установлено с точностью до единицы. Но этого рода соображения лишены всякого принципиального значения. Другое дело, что фактическое состояние лексикологии, да и всего семасио­логического отдела остается пока плачевным. Но и здесь будем надеяться на лучшее будущее и активно содействовать тому, чтобы оно наступило.

В-третьих, для лучшего понимания приведенной схемы очень важно помнить, что все ее три основных отдела должны представ­ляться связанными между собой самым тесным и непосредственным образом. Нет формы без звуков, но нет и идеи без формы и, сле­довательно, без звуков, а потому в практическом исследовании всегда возникает множество вопросов, имеющих одновременно зна­чение, свойственное разным отделам схемы. Решение морфологиче­ских и словообразовательных вопросов обычно зависит от состоя­ния наших знаний по фонетике, решение синтаксических и лексико­логических вопросов связано с проблемами морфологии и словооб-

разования, решение фразеологических вопросов невозможно без предварительной разработки вопросов синтаксиса и лексикологии. Таким образом, каждый из очередных отделов служит своего рода введением в следующий и только вместе с последним отделом уяс­няется до абсолютного предела и содержание первого.

Впрочем, дальнейшее рассмотрение взаимоотношений между разными отделами изучения языка, требующее более детального анализа самой структуры языкового знака, выходит за рамки этого рассуждения. Ясно, что внутреннее членение лингвистической дисциплины всегда должно оставаться одинаковым и не зависит от того, какие цели стоят перед исследователем — установление об­щих лингвистических законов или же выяснение истории отдель­ного языка. Поэтому ничего специфичного именно для истории языка предложенная схема лингвистических проблем не содержит. Однако у истории языка есть еще некоторые проблемы, правда, не безразличные и для общей лингвистики, но особенно наглядно обнаруживающиеся как раз в процессе исторического изучения отдельных языков, и вот для указания на эти особые проблемы необходимо, было предварительно построить общую схему линг­вистических дисциплин. Дело в том, что звуки речи, формы и зна­ки не исчерпывают еще собой всего того, что существует в реально действующем и обслуживающем практические общественные нуж­ды языке. Как уже сказано было выше, языковой механизм при­водится в движение не сам собой, а тем обществом, которому дан­ный язык принадлежит. И вот для фактической жизни языка ока­зывается чрезвычайно существенным, как пользуется общество своим языком. Наряду с проблемой языкового строя существует еще проблема языкового употребления, а так как язык вообще есть только тогда, когда он употребляется, то в реальной действительности строй языка обнаруживается только в тех или иных формах его употребления. То, что здесь названо употребле­нием, представляет собой совокупность установившихся в данном обществе языковых привычек и норм, в силу которых из наличного запаса средств языка производится известный отбор, не одинако­вый для разных условий языкового общения. Так создаются по­нятия разных стилей языка — языка правильного и непра­вильного, торжественного и делового, официального и фамильяр­ного, поэтического и обиходного и т. п. Все такого рода «языки» представляют собой не что иное, как разные манеры пользоваться языком. Одно и то же можно сказать или написать по-разному. Содержание, мысль могут остаться при этом вполне неизменными, но изменится тон и окраска самого изложения мысли, а это, как известно, существенно влияет на восприятия содержания и пред­определяет разные формы реакции на услышанное или прочитан­ное. Следовательно, наряду с объективной структурой языкового знака, передающей идеи, в языке существует и своеобразное субъ­ективное дополнение к этой структуре, причем самое важное за­ключается в том, что без подобного субъективного дополнения в

реальной действительности язык вообще невозможен, потому что даже и вполне нейтральная речь, не имеющая никакой специаль­ной окраски, воспринимается на фоне различных языковых вари­антов, так или иначе окрашенных, как отрицательный по отно­шению к ним момент. Нечего и говорить о том, что эти различные манеры говорить и писать, рождающиеся из входящих в коллектив­ную привычку способов пользования языком, имеют свою собст­венную историю и изменяются так же, как изменяются звуки, формы и знаки. Но нельзя забывать также и того, что от истории подоб­ных привычек, фактическое содержание которой, разумеется, предопределено историей объективного строя языка, очень часто оказывается зависящей и сама объективная история звуков, форм и знаков. Таким образом, перед нами новая и очень важная проб­лема истории языка, без изучения которой история языка не может быть полной и в точности соответствующей своему предмету.

Эта новая проблема составляет содержание лингвистической дисциплины, которую следует называть стилистикой, или, поскольку речь идет об истории языка, исторической стилистикой. У истории языка поэтому не три, а четыре отдела, именно: фоне­тика, грамматика, семасиология и стилистика. Возникает важный вопрос о взаимоотношении трех первых отделов и четвертого. Для того чтобы эти взаимоотношения были вполне ясны, необходимо сначала обратить внимание на то, что эта новая дисциплина может быть лингвистической дисциплиной только при том непременном условии, что она имеет своим предметом те языковые привычки и те формы употребления языка, которые действительно являются коллективными. Необходимо тщательно отличать экспрессивные качества речи, имеющие своим источником личные свойства и со­стояния говорящего или пишущего, от таких фактов языковой экспрессии, которые коренятся в общественной психологии и представляют собой проявления именно общественной реакции на принадлежащий данному обществу язык. Это важно потому, что в последнем случае экспрессивные качества речи становятся в сущ­ности уже объективной принадлежностью самих фактов языка, переставая быть только свойствами носителей языка. В самом деле, когда говорят, например, приговора вместо приговоры, то для отнесения этого факта к числу тех, кото­рые характеризуются как язык неправильный, или просторечие и т. п., совершенно не существенно, кто именно так сказал, NN или NN', во всяком случае до тех пор, пока кто-нибудь из NN не заставит нас тем или иным способом изменить самую характери­стику этого факта. Следовательно, субъективными соответствую­щие экспрессивные качества языка являются только по происхож­дению, с точки зрения их психологического генезиса, тогда как реально, в исторической действительности, они существуют как вполне объективные свойства тех или иных звуков, форм и знаков. Вот почему мы имеем право утверждать, что действительно в с а-мом языке, а вовсе не в психологии говорящих и пишущих,

If

которая лингвиста непосредственно не интересует, кроме звуков, форм и знаков, есть еще нечто, именно экспрессия, принад­лежащая звукам, формам и знакам. Из всего этого следует, что одно дело стиль языка, а другое дело стиль тех, кто пишет или говорит. Так, например, изучение стиля отдельных писателей, в котором обнаруживает себя своеобразие их авторской личности или конкретная художественная функция тех или иных элементов речи в данном произведении, всецело остается заботой истории литературы и к лингвистической стилистике может иметь разве только побочное отношение, как и другие проблемы культурной истории. Стиль Пушкина, или, как часто говорят, язык Пушкина, в этом смысле имеет к проблемам лингвистической стилистики отношение нисколько не более близкое, чем его поэтика, мировоз­зрение или биография. Все это не мешает знать историку языка, но все это предмет не лингвистики, а истории литературы. Другое дело, если скажут, что в эпоху жизни Пушкина, может быть, и не без его личного влияния, что существенно только во вторую очередь, звук е вместо о под ударением не перед мягкими соглас-ными перестал обладать экспрессией книжно-поэтического языка и сохранил на будущее время лишь экспрессию церковнобогослу-жебного стиля речи. Это, действительно, лингвистическая проб­лема, но она называется не язык Пушкина, а стилистика русского произношения в первые десятилетия XIX в. Еще хуже, когда под предлогом изучения тех или иных способов «отражения действи­тельности в слове» исследователи языка и стиля того или иного писателя фактически изучают не слово и не его экспрессию, а толь­ко то,что отражено в слове, т. е. тему и отношение к ней. Такого метода здесь не стоит опровергать, но считаю не лишним указать на то, что и он тоже почему-то называется иногда лингви­стическим.

Из сказанного следует далее, что в отличие от прочих лингви­стических дисциплин стилистика обладает тем свойством, что она изучает язык по всему разрезу его структуры сразу, т. е. и звуки, и формы, и знаки, и их части. Таким образом, никакого «собствен­ного» предмета у нее как будто не оказывается. Действительно, стилистика изучает тот же самый материал, который по частям изучается в других отделах истории языка, но зато с особой точки зрения. Эта особая точка зрения и создает для стилистики в чужом материале ее собственный предмет. В отличие от прочих отделов истории языка стилистика имеет дело не с одной, а с многими систе­мами, и в то время, как, напр., для фонетики существенно знать, как противопоставлены друг другу все звуки данной звуковой системы, стилистика изучает вопрос о том, как противопоставлены друг другу отдельные, обладающие стилистической выразитель­ностью звуки разных систем, напр, для эпохи Московской Руси а взрывное обиходного языка столицы и г фрикативное церковно-книжного языка. Далее, для тех дисциплин, которые изучают строй языка, звуки — это одна система, формы —другая, вещественные

значения — третья, и лишь более сложные взаимоотношения между этими отдельными системами в конце концов создают общую и цельную систему всего языка. Для стилистики, наоборот, отдель­ные структурные элементы сами по себе не создают еще системы просто потому, что не все звуки, формы и знаки являются ее предметом, а лишь такие, которые, обладая особой стилистической окраской, противопоставлены звукам, формам и знакам с иной стилистической окраской. Но зато звуки той или иной стилисти­ческой окраски и формы и знаки той же окраски входят в одну стилистическую систему в противовес звукам, формам и знакам другой окраски, и из взаимодействия всех таких систем создается общая стилистическая жизнь языка. Все это говорит о том, что стилистическая система есть понятие вполне своеобразное и со­вершенно не соотносительное, хотя и тесно связанное, с системой звукового, формального и семасиологического строя языка. Сти­листика и вообще не соотносительна с прочими дисциплинами, изучающими историю языка. В области взаимоотношений между первыми тремя отделами истории языка можно было наблюдать известные логические переходы от одной дисциплины к другой, но непосредственного перехода к устанавливаемому теперь чет­вертому отделу истории языка ни от одного из первых трех отделов обнаружить нельзя. Переход к стилистике существует не от фоне­тики, не от грамматики, не от семасиологии, а только от всех этих трех дисциплин, понимаемых как одно целое, сразу. Поэтому эти четыре отдела истории языка лежат не на одной плоскости и не могут быть пронумерованы подряд цифрами от 1 до 4, а представ­ляют собой следующее отношение:

А. Дисциплины, изучающие строй языка.

1. Фонетика (и орфография).

2. Грамматика.

3. Семасиология.

Б. Дисциплина, изучающая употребление языка. Стилистика.

В итоге, следовательно, у истории языка не четыре отдела, а два основных, из которых первый сам делится на три части. Спра­шивается, какие же внутренние деления существуют у второго из этих двух отделов?

. Легко было бы соблазниться внешней аналогией и предложить также и для стилистики внутреннее разделение на фонетику, грам­матику и семасиологию, тем более что она, действительно, за­нимается всеми этими тремя проблемами. Но это было бы серьезной ошибкой, потому что, как вытекает из предыдущего, звук речи как стилистический факт не существует без соотнесенных с ним фактов грамматических и семасиологических. Иначе говоря, по-строение стилистики по отдельным членам языковой структуры уничтожило бы собственный предмет стилистики, состоящий из соединения отдельных членов языковой структуры в одно и ка-

чественно новое целое. Ясно, что способ изложения стилистиче­ской истории языка может быть только один — по отдельным сти­лям каждого исторического периода, выделяющегося в жизни языка. Внутри каждого такого периода описываются и анализи­руются в нужном порядке те стили языка, которые существовали в данное время, причем каждый стиль рассматривается как свое­образная система, противопоставленная другим системам, пред­ставляющая собой известное видоизменение соответствующей сис­темы в предшествующий период и заключающая в себе те противо­речия, которые привели к ее перерождению в период последующий. Последний вопрос, касающийся построения истории языка, за­ключается в том, в каком взаимном порядке должны излагаться обе основные части этой науки, т. е. учение о строе языка и учение о его употреблении,— параллельно, перемежая проблемы соответ­ственно историческим эпохам, или же в порядке последовательно­сти, вторая часть целиком после первой. Фонетика и грамматика в современных компендиумах по истории языков излагаются по-разному (семасиология же обычно совсем не излагается): или по отдельным эпохам в жизни языка, или в порядке самих тем, т. е. сначала целиком фонетика, потом целиком грамматика. Не ка­саясь собственно педагогических выгод той или иной системы, замечу, что с чисто теоретической точки зрения более правильным представляется объединение фонетических и грамматических фак­тов одной эпохи в одно целое, потому что тогда для каждой эпохи можно было бы говорить о языке как цельной и единой структуре. Правда, необходимым условием такого построения языка является такая трактовка звуков и форм, которая исходит из взгляда на язык как на нечто внутренне единое и связанное, но мы уже усло­вились о том, что именно таков идеал нашей науки. И вот теперь спрашивается, где место стилистики в подобном изложении исто­рии языка. Должен ли соответствующий рассказ о стилистической жизни языка заканчивать каждый из отдельных периодов, выделя­емых в истории языка, после того, как рассказаны соответствую­щие фонетические, грамматические и семасиологические факты, или же сначала следует изложить всю фонетику, грамматику и семасиологию по всем эпохам и только после этого приступить к изложению стилистической истории языка как параллельного непрерывного процесса? Представляется несомненным, что второе решение этого вопроса больше соответствует природе предмета. Дело в том, что самое содержание тех процессов, которые опреде­ляют, с одной стороны, развитие языкового строя, а с другой — эволюцию стилистических норм и практики языкового употребле­ния, очень различно. История языка изображает, во-первых, самый механизм языка в его вечном становлении и, во-вторых, приемы, при помощи которых общество пользуется этим механиз­мом для различных целей. Вряд ли будет отвечать существу дела такой исторический рассказ, который станет прерывать изобра­жение одного цельного процесса изображением отрывков другого,

столь же цельного процесса. В этом случае получились бы дейст­вительно отрывки двух исторических процессов, перебивающие друг друга. Самые методы обеих составных частей истории языка и их материалы порой оказываются столь различными, что и с этой стороны их параллельное изложение представляется неесте­ственным. Объединяются эти две части единой науки совсем иначе, просто-напросто тем, что, пока не сказано последнее слово второй части, полной исторической картины жизни данного языка еще нет. Но когда это слово сказано, то все сказанное до тех пор получает иное и подлинно историческое освещение.

В заключение несколько слов об отношении лингвистики к фи­лологии, т. е. к тому научному понятию, которое до сих пор не упоминалось, но, естественно, предполагалось всем ходом предшест­вующего рассуждения. Самое слово «филология» имеет по меньшей мере два значения. Во-первых, оно означает известный метод изучения текстов. Это метод универсальный, и он сохраняет свою силу независимо от того, какую конкретную цель преследует изуче­ние текста — лингвистическую, историческую, литературоведную и т. д. Во-вторых, слово «филология» означает известную совокуп­ность, или, как говорили когда-то, энциклопедию наук, посвящен­ных изучению истории культуры в ее словесном преимущественно выражении. В первом отношении филология есть первооснова линг­вистики, так же как и прочих наук, имеющих дело с текстами, потому что филологический метод истолкования текста, т. е. добывания из текста нужных сведений, как уже сказано, есть метод универсальный. Во втором отношении, наоборот, лингви­стика, и именно изучение отдельного языка в его истории, есть первооснова филологической энциклопедии, ее первая глава, без которой не могут быть написаны остальные. Звеном, непосредст­венно соединяющим историю языка с историей прочих областей культуры, естественно, служит лингвистическая стилистика, так как ее предмет создается в результате того, что язык как факт культуры не только служит общению, но и известным образом переживается и осмысляется культурным сознанием. Совершенно ясно, что вполне сознательное и активное творчество в области языка преимущественно, если не исключительно, направлено именно на стилистические качества языка. Здесь достаточно со­слаться хотя бы на один факт существования так наз. правильной речи. Ввиду этого лингвистическая стилистика может быть на­звана филологической проблемой языкознания по преимуществу.

Е. Д. ПОЛИВАНОВ ИСТОРИЧЕСКОЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ЯЗЫКОВАЯ ПОЛИТИКА¹

С точки зрения традиционных наших представлений о языко­знании (или лингвистике), да еще об историческом язы­кознании в частности, сочетание этого понятия с задачами практи­ческого характера и, в частности, с языковой политикой рисуется; быть может, несколько утопическим. Но, должен пре­дупредить, я вовсе не собираюсь утверждать и доказывать, что историческая лингвистика — это то же самое, что языковая по­литика. Это — вещи совсем разные. И моей задачей здесь является лишь показать, каким образом совмещаются, на правах взаимно полезного симбиоза, обе эти сферы лингвистических интересов в мировоззрении современного и притом советского лингвиста.

Тут необходимо, однако, пояснить прежде всего, что именно представляет собою историческая лингвистика, т. е. та дисцип­лина, которая разработана больше всех других областей линг­вистического знания — настолько, что в глазах многих состав­ляет даже как будто и единственное содержание нашей науки. Историческое языкознание в настоящее время представляет собою совокупность всех сравнительных (или — что то же — срав­нительно-исторических) грамматик всех (из наличных вообще и доныне изученных) языковых семейств, т. е. то, что добыто из конкретной истории всевозможных языков сравнительно-грамма­тическим (или компаративным) методом. Необходимость упомянутьо компаративном методе объясняется здесь просто и единственно тем, что это самый плодотворный с точки зрения полученных ре- зультатов метод и что реальное его значение настолько неоспоримо, что мы именно и позволили себе здесь даже не упоминать о тех i элементах конкретной истории языков, которые добыты не срав-нительно-грамматическим путем, а как-либо иначе. Сущность же сравнительно-грамматического метода состоит в том, что при на личии нескольких родственных между собою языков ² он дает

¹ Е.Поливанов, За марксистское языкознание, изд. «Федерация»,
1931. Статья приводится с сокращениями.

² Каковыми, например, являются отдельные славянские языки: русский,
украинский, польский, чешский, сербский, болгарский, словинский и т. д. и,
наконец, древнейший из известных нам славянских языков — «мертвый»
(т. е. доступный нам лишь в форме древних письменных памятников) древне-

возможность осветить историю развития каждого из этих языков, отправляясь от общего всем этим языкам этапа (т. е. от того со­стояния, с которого именно начинается индивидуальная линия эволюции каждого отдельного языка данного семейства и которое условно называется «праязыковым» состоянием данных языков). Сам же этот исходный этап (или «праязыковое» состояние) в свою очередь становится нам известным (или, как обычно говорят, «реконструируется», т. е. восстанавливается) путем сличения конечных этапов всех данных индивидуальных эволюций, т. е. из сличения современных нам или же литературно засвидетель­ствованных состояний отдельных языков, иначе говоря, отправ­ной пункт истории каждого из данных языков определяется путем сравнения самих этих языков, что и дает повод именовать этот метод исторического изучения сравнительным (или по-латыни компаративным) или сравнительно-грамматическим методом. Не будь в руках линг­вистов сравнительно-грамматического метода, они должны были бы довольствоваться только одним из двух противоположных кон­цов эволюции каждого отдельного языка: позднейшим его состоя­нием. И легко себе представить, насколько их догадки о предше­ствующей эволюции этого языка походили бы на поиски ощупью в потемках. Здесь же, когда даются оба конца подлежащей про­слеживанию нити, остается, собственно говоря, лишь провести линию между двумя точками ; более того — и это в особенности следует поставить на вид тем, кто хочет приписать сравнительно-историческому языкознанию одну лишь цель реконструкции праязыка,— в самых поисках исходного («праязыкового») со­стояния, в тех выкладках, на основании которых проясняется картина общего данным языкам прошлого из совокупности их разнообразнейших современных фактов, неизбежно уже учиты­ваются и, следовательно, определяются известные промежуточные этапы индивидуально-языковых эволюции. И таким образом поиски начального (исходного) пункта языковой истории уже в силу логической необходимости открывают если не все, то по крайней мере некоторые страницы этой истории.

церковнославянский. Или же возьмем другой пример — романские языки: итальянский, французский, провансальский, испанский, португальский, ру­мынский и др., родственные между собою потому, что все они являются потомками латинского языка. В качестве третьего примера назовем уже семей­ство из менее близких друг к другу, т. е. в значительной уже степени расте­рявших взаимное сходство языков,— совокупность так называемых «индо­европейских» языков, куда войдут древнейшие из письменных европейских и ближневосточных языков, именно: древнегреческий, латинский, санскрит (древнеиндийский), древнеперсидский и др., а с другой стороны,— почти все из современных европейских языков: славянские, германские (например, немецкий, английский, шведский, датский и т. д.), кельтские (например, ир­ландский), литовский с латышским, армянский, албанский.

¹ Это не значит, правда, что искомая линия эволюции всегда должна оказаться именно прямой линией.

Поскольку уже пришлось упомянуть о том упреке, который не­однократно делался (да и в настоящее время повторяется — чаще всего, правда, с чужих уст и без знакомства с предметом) по адресу компаративной лингвистики как «науки о праязыках» постольку не мешает здесь ответить: в какой мере и к кому может быть применим этот упрек Обвинение сводится обычно к тому, что «вместо задачи быть историей родственных языков сравни­тельная грамматика не видит и не преследует другой цели, кроме описания и восстановления праязыкового этапа, а между тем сам по себе этот праязыковый этап, или, как принято говорить, пра­язык, в большинстве случаев не представляет никакого практи­ческого, ни даже культурно-исторического интереса ²; и, став на этот путь, компаративная лингвистика таким образом превращает­ся из науки о конкретных формах эволюции языков в науку о «языковом старье».

С тем, что упрек этот в свое время имел некоторое значение в истории нашей науки, я вполне соглашусь. Правда, уже с первых же лет существования сравнительной грамматики индоевропейских языков не раз и вполне определенно было высказываемо, что «ре­конструкция праязыкового состояния — не цель, а лишь рабочее средство компаративного метода, средство, обеспечивающее до­стижение цели — в виде раскрытия истории всех и каждого из данных родственных языков — от ее начального (т. е. «пра­языкового») до ее конечного (т. е. известного уже нам) этапа». Но несмотря на это, был в свое время известный период увлечения индоевропейским праязыком как таковым; дело доходило до переводов на этот общеиндоевропейский язык: в нем хотели видеть, следовательно, именно реальную языковую си­стему (а не средство для объяснения истории других — поздней­ших систем). Реакция против этого увлечения пришла, однако, со стороны самой же компаративистики, и этот «уклон» относится уже ко временам давно минувшим.

На всякий случай упомянем еще об одном обстоятельстве: по­стороннему человеку, если он возьмется просматривать сравни­тельно-грамматическую литературу, легко может прийти в голову мысль, что в ней больше всего и по преимуществу говорится о явле-

¹ Или даже как «науки о праязыке» — по формулировке тех современных
анти-«индоевропеистов», которые, не выходя за пределы аптекарских представ­
лений о лингвистике, убеждены, что она имеет дело только с одним праязы­
ком.

² В частности, индоевропейский праязык — язык неизвестного и неиз­
вестно когда жившего народа, давным-давно исчезнувшего с лица земли,
конечно, не возбуждает сам по себе столь исключительного интереса, чтобы
делать его описание (т. е. возможно более полную реконструкцию) основной и
и единственной проблемой индоевропейского языкознания.

⁸ Имеющей уже более чем столетний возраст: годом создания этой науки можно считать 1816, когда Франц Бопп выпустил свою знаменитую работу о спряжении в древнеиндийском, латинском, греческом и некоторых других индоевропейских языках.

ниях праязыка, а не об истории отдельных языков — его по­томков. Возьмем для примера такие серьезные, чисто деловые книги, как посвященные сравнительно-исторической грамматике латинского и греческого языков: Lindsay — The Latin language и Wright — The Grammar of Greek language; в них мы не только встретим ряды восстановленных праязыковых форм, но и сам материал латинских (resp. греческих) фактов расположен по руб­рикам, соответствующим праязыковым фонетическим и морфоло­гическим единицам. На самом же деле вывод о том, будто эти грам­матики занимаются не латинским (resp. греческим) языком, а праязыком, будет сплошным недоразумением. Прием, состоящий в прослеживании каждого отдельного явления от его исходного (праязыкового) пункта,— это только неизбежный технический прием, обеспечивающий ясное изложение языковой истории. Возьмем, например, два латинских глагола: mingo и mejo. Из данных самого латинского языка совершенно непонятно, почему в нем имеются эти два глагола с одним и тем же значением, а между тем звуковое сходство между ними исчерпывается одним только начальным звуком т. В компаративном же освещении (т. е. тогда, когда привлекается к делу праязыковое состояние) становится до прозрачности ясным, что mingo и mejo являются законными (т. е. статистически-нормальными) образованиями от одной и той же древней основы, именно от основы * meigh , в первом случае с инфиксом п (наличие которого и обусловило — соответственно законам латинской фонетики — сохранность звука g в mingo), во втором же случае, т. е. в mejo,— без этого ин­фикса.