С залежалым сердечным товаром

Мифы модернизма

На закате жизни великий поэт-модернист У.Б. Йейтс, огля­дываясь на свой жизненный путь и раскрывая мифологию своей эпохи, пришел к такому выводу:

Теперь, скатившись со ступеней своей лестницы, Я лежу ничком у подножия всех лестниц: В захламленной лавке старьевщика, Торговца залежалым сердечным товаром⁸.

В данном случае «лестница» - это метафорическое представ­ление художника об иерархии ценностей. Когда Софокл или Шек­спир воспроизводили конфликт в виде драмы ценностей, они мог­ли предполагать, что в их культуре существует стабильная систе­ма ценностей, с которой актеры и зрители могут сопоставлять свои мифологические ориентиры. Разрушение этих внутренних, а зачастую и внешних нормативных ценностей лишает художника внешних ориентиров. При уничтожении мифических параллелей и меридианов душа теряет устойчивость, и, по словам Джеймса Джойса, художнику остается лишь снова и снова ковать сознание человечества в горниле своей души⁹ или в ее эмоциональном цен­тре - в лавке старьевщика, торговца залежалым сердечным това­ром. Мэттью Арнольд заметил, что наши современники находят­ся в «блужданье между двух миров: один из них уж мертв, другой

⁸ «The Circus Animal Desertion», in Collected Poems of W.B. Yeats, p.335.

⁹ Portrait of the Artist as a Young Man (Портрет художника в юности) in the
Portable James Joyce, p. 526.

Глава 1

еще бессилен, чтоб родиться»¹⁰. Такая «неприкаянность» - самая яркая характерная черта модернизма. Мартин Хайдеггер сформу­лировал ее несколько иначе: мы живем в переходное время, «ког­да одни боги уже исчезли, а другие еще не появились»¹¹.

Можно сказать, что некое общее мировоззрение последний раз существовало в западном мире, наверное, в 1320 году, когда король и простолюдин могли прийти к такому согласию: «Да, смысл бытия именно таков, таковы наши единые ценности, тако­вы наши истоки и наша эсхатология». Но спустя какое-то время появилась «Божественная комедия» Данте, с ее иерархической лестницей нравственных причин и следствий и «трехступенча­тым»* видением космоса, и достигнутое согласие стало рушиться. После эпидемии Черной Смерти, разразившейся в 1348-1349 году и унесшей около сорока процентов населения Европы (а заодно и многие заверения церкви о спасении), и последующего развития меркантильной буржуазной культуры, основанной на индивидуа­лизме и частной собственности, которую мы теперь называем Ре­нессансом, смысл этого согласия стал постепенно проясняться.

Если раньше крестьянин мог смотреть на башни средневеко­вого собора, который служил воплощением священной власти, или на замок, который воплощал власть светскую, теперь власть креста и скипетра фактически перестала существовать. Ее смени­ла власть государства и популистских идеологий, а также доходя­щих до ажиотажа увлечений, заполнивших мифологический ваку­ум. Видение прекрасного превратилось в мечты о достижении пенсионного возраста и праздной жизни на солнечном побережье Сан Коаст. Мадонну из Шартра заменила Мадонна на MTV**. A спасения ищут в хальционе, «ангельском порошке», экстази*** или в особой кокаиновой «ломке».

Если цель мифа - соединить нас с четырьмя уровнями таин­ства, а в нашей культуре нам остается доступной лишь та или

¹⁰ "Stanzas from The Grand Chartreuse'," in Poetry and Criticism of Matthew Arnold,
p. 187.

¹¹ "Holderlin and the Essence of Poetry", in Existence and Being, pp. 288-289.
* Имеется в виду Ад-Чистилище-Рай. - Прим. переводчика.

** MTV - популярный кабельный телевизионный канал, работающий кругло­суточно и, как всякая поп-культура, отвлекающий людей и от жизненного призва­ния, и от личностного роста. - Прим. переводчика.

*** Halcion, «ангельская пыль» (angel dust), Ecstasy - разновидности наркоти­ков. - Прим автора.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

иная идеология (особенно материализм, гедонизм или нарцис­сизм), то ощущение модернизма превращается во внутреннюю страстную тоску, скрытую за нашим отчуждением. Если бы эти идеологии воздействовали на нас, мы наблюдали бы за тем, как люди проживают символическую драму, о которой говорил Юнг. Но вместо этого мы видим патологические проявления общества, лишившегося общности мифа, а также индивидуальные неврозы людей, подверженных воздействию идеологии, которая больше не соответствует их желаниям и душевному складу.

Со времен согласия, драматически описанного великим Дан­те, произошло несколько больших изменений. Именно эти изме­нения в настоящее время определяют характер модернизма.

Первое и самое очевидное изменение - движение из сельской местности в города, от ручного труда к высоким технологиям, от причастности к великим природным ритмам к культурной фаль­ши. Такой обмен дал нам возможность манипулировать материей, формировать окружающую среду. И лишь очень немногие из нас испытывают хоть какую-то ностальгию по оставленной ими зем­ле. Мы нарушили связь со своими мифологическими истоками. Мы живем, управляя окружающим миром и утратив связь с Вели­кой Матерью; как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, «обутая нога теряет ощущение земли»¹².

Благодаря своей изобретательности мы создали устройства, обладающие гигантской силой, а теперь превратились в их при­датки. Удобства от использования автомобиля и компьютера бы­стро внедрились в человеческую психику, но за каждое из них приходится платить отчуждением от природы и вассальской пре­данностью поддельным ценностям. Это слишком высокая цена -ведь на самом деле мы являемся частью природы, а налет цивили­зации очень тонок.

Наши предки жили в одушевленном мире, в котором душа присутствовала везде. Мы по-прежнему стучим по дереву, призы­вая на помощь обитающего в нем могучего духа, однако считаем такое поведение невинным притворством. Переход от одушевлен­ных культур к культурам, имеющим теологическую основу, ли­шил людей контакта с Великой Матерью и постепенно перенес сакральную власть природы в институты с «божественными» на-

¹² «God's Grandeur», line 8.

Глава 1

званиями, созданные человеком. Этот постдантовский переход от свято-сакральных систем к светскому государству лишил наших современников воздействия ритмов природного цикла. Конечно, такой переход привнес в человеческую жизнь больше комфорта, но вместе с тем причинил ей серьезный ущерб, разорвав жизнен­но важные связи между человеком и таинством. За удобства со­временной цивилизации был заплачен огромный выкуп - утрата важных связей и появление экзистенциального страха. Джеймс Хиллман очень точно заметил:

«Остался только один по-настоящему универсальный, везде­сущий, всемогущий, достоверно существующий в мыслях и де­яниях Бог, соединяющий все человеческое благо в ежеднев­ных выражениях почитания. Имя ему - Экономика. Этого Бога мы вскормили живой человеческой кровью»¹³.

Вместе с десакрализацией природы и постепенным смеще­нием культуры в область светской жизни обязательно происхо­дит распад мифологического сознания. Наверное, нет более серь­езного испытания на прочность связи с мифом, чем смерть Бога. Утверждая это, мы не высказываем метафизическое суждение, ибо независимо от существования метафизической реальности, просто по определению, за границами постижения человеческого разума, где-то на периферии индивидуального ощущения и веры суще­ствует таинство. Но как культурный феномен смерть Бога означа­ет, что мифическое ядро, цементирующее культуру, утратило свою силу.

Таким образом, говоря о смерти Бога, мы можем иметь в виду совершенно разное. Смерть Бога в культуре происходит при замене таинства культурными ценностями, когда, например, его путают с национализмом или расизмом или же его именем превоз­носят власть истеблишмента. В таких случаях жизненная сила, подразумевающая имя Бога, уже покинула образ, оставив только икону. По мнению датского философа Кьеркегора, жившего более ста лет назад, «Бог, которого можно узнать, есть идол, а религиоз­ность, которая создает внешний эффект, тем самым проявляет свою весьма несовершенную форму»¹⁴.

¹³ "Once More into Fray", p. 16.

¹⁴ Concluding Unscientific Postscript, p. 142.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром 33

Философская смерть Бога воспринимается через утрату ос­новной гипотезы, с которой большие массы людей могут связы­вать свой волевой и эмоциональный подъем, то есть чувствовать то, что для них является главным и вместе с тем истинным. Пси­хологическое переживание смерти Бога многократно воспроизво­дится в жизни многих отдельно взятых людей, не ощущающих ни жизненно важной связи с нуминозным, ни своей отчаянной тос­ки, ни приверженности мнимым религиозным системам. Несмот­ря на тревожную настойчивость сознания, ключевым является следующее испытание: связан ли человек с таинством, а если да, то прошел ли он какую-то трансформацию. Любое упрощение -это стремление Эго к самообману.

Разумеется, смерть старого образа и энергетическое истоще­ние сакральной власти во всеуслышание возвестили Заратустра -сумасшедший пророк, созданный Ницше, а также Дарвин и дру­гие ученые, правда, с определенными ограничениями. Библейское учение XIX века «Жизнь Иисуса» (1835) Штраусса, «Жизнь Иисуса» (1963) Ренана, «К вопросу об истоках христианства» (1838) Хеннельса и «Сущность христианства» (1855) Фейербаха демифологизировали истоки западной религии. С одной стороны, это были поиски человека по имени Иисус, а с другой - создание мифологемы Христа, искаженной культурным антропоморфиз­мом и психологическими проекциями.

Пожалуй, утрата нашими современниками этого искреннего учения лучше всего заметна в жалобном причитании искусствове­да Джона Раскина: «Если бы только геологи оставили меня в по­кое, я все сделал бы в лучшем виде без этих проклятых молотков. Я слышу их отзвук в конце каждой библейской мелодии»¹⁵. Про­гуливаясь по саду Кембриджа, писательница Джорджия Элиот заметила, что культуру одушевили три великие идеи: бог, бессмер­тие и долг. Первые две она считала непостижимыми, а третью -необходимым императивом¹⁶. Как мог человек жить нравственно и нести за себя ответственность в цивилизации, потерявшей свое мифическое ядро и эсхатологическую перспективу?

Перспектива современного художника вытекает из дилеммы Джорджии Элиот. Как человеку жить, если, как сказал Йейтс, «все вокруг распадается», если «центр перестал быть сдерживаю-