Сомнамбулический поиск неведомого Кадата 25 страница
Колотит в гонги и молитвы шлет
Чужим богам из чрева смрадных нор.
Колдобин сторонясь и нечистот,
Меж стен гнилых я крался, словно вор.
Потом свернул в какой-то темный двор,
Надеясь, что застану в нем народ.
Но двор был пуст, и проклял я тот час,
Когда нашел дорогу в эту глушь.
Вдруг двадцать окон осветилось враз,
И в них замельтешили – что за чушь! –
Танцующие толпы мертвецов.
Все, как один, без рук и без голов!
Голубятники
Мы шли через трущобы. Грех, как гной,
Коробил кладку стен, и сотни лиц
Перекликались взмахами ресниц
С нездешними Творцом и Сатаной.
Кругом пылало множество огней,
Повсюду колотили в барабан,
И с плоских крыш отряды горожан
Пускали в небо черных голубей.
Я знал, что те огни чреваты злом,
А птицы улетают за Предел,
Но с чем они вернутся под крылом,
О том я даже думать не хотел.
И каждый испытал священный страх,
Взглянув на то, что было в их когтях.
Колодец
Сет Этвуд в свои восемьдесят лет
Затеял рыть колодец у ворот.
На пару с юным Эбом старый Сет
Трудился дни и ночи напролет.
Мы думали – одумается дед,
Но вышло все как раз наоборот:
Эб тронулся, а Сет дал задний ход
И сам себя отправил на тот свет.
Как только был закопан дедов гроб,
Мы бросились к колодцу – злу вине –
Но в нем нашли лишь ряд железных скоб,
Терявшийся в зловещей глубине.
И скольверевка ни была б длинна,
До дна не доставала ни одна!
Наследник
Кто шел в Зоар, выслушивал совет:
Не пользоваться бригсхильской тропой,
Где Душка Боткине, вздернутый толпой,
Оставил по себе кошмарный след.
Отправившись туда, я увидал
Плющом увитый домик под горой
И вздрогнул – он смотрелся как жилой,
Хотя и сотни лет пропустовал.
Пока я наблюдал, как меркнет день,
Из верхнего окна донесся вой.
Я поднял взор – в окне мелькнула тень –
И я помчался прочь, едва живой.
Будь проклят этот дом с его жильцом –
Животным с человеческим лицом!
Гесперия
Заря, в морозной дымке пламенея
Над шпилями и скатами строений,
В страну заветных грез и настроений
Зовет меня, и я слежу, бледнея,
За тем, как облака – то каменея,
То истончаясь в череде вращении –
Претерпевают сотни превращений,
Одно другого краше и чуднее.
Гесперия – страна зари вечерней.
Там Время начинает свой отсчет,
Туда от века избранных влечет
Из дольних сфер, что созданы для черни.
Влечет неудержимо, но увы! –
Туда не попадем ни я, ни вы.
Звездовей
В известный час скупых осенних дней,
Когда в окне затеплится свеча,
По улицам, сухие листья мча,
Гуляет звездный ветер – звездовей.
Печной дымок, послушный лишь ему,
Творит за пируэтом пируэт –
Он вторит траекториям планет,
А с юга Фомальгаут сверлит тьму.
В такую ночь поэты узнают
Немало тайн о югготских грибах
И о цветах, что в сказочных садах
На континентах Нитона растут.
Но все, что в этот час приснится им,
Уже к утру развеется как дым!
Антарктос
В глубоком сне поведала мне птица
Про черный конус, что стоит во льдах
Один как перст – над ним пурга глумится,
На нем лежит тысячелетий прах.
Та часть его, что подо льдом таится,
В былые дни внушала Древним страх.
Теперь о ней не помнит и Денница,
Единственная гостья в тех краях.
Иной смельчак, пройдя через невзгоды
Ледового пути – мороз, буран –
Сказал бы: Что за странный жест природы –
Создать такой неслыханный курган!
Но горе мне, узревшему во сне
Взгляд мертвых глаз в хрустальной глубине!
Окно
В старинном доме с лестницей витой,
Где жили мои прадеды, одно
Манило и влекло меня – окно,
Заложенное каменной плитой.
В плену у грез, я с детства жил мечтой –
Узнать, какой секрет хранит оно,
И часто подходил к нему. Темно
И пыльно было в комнате пустой.
Лишь много лет спустя в свой уголок
Я пару камнетесов пригласил.
Они трудились, не жалея сил,
Но, сделав брешь, пустились наутек.
А я, взглянув в проем, увидел в нем
Тот мир, где я бывал, забывшись сном.
Память
В посеребренной звездами ночи
Дремала степь, вся в лагерных кострах,
Чьи языки, в стада вселяя страх,
Лизали мрак, остры и горячи.
На юге – там, где степь во всю длину
Ныряла вниз – темнел зигзаг стены,
Как будто некий змей из глубины
Там камень превратился в старину.
Куда попал я и каким путем? –
Метался я, судьбу свою кляня.
Вдруг чья-то тень, поднявшись над костром,
По имени окликнула меня.
Приблизившись, я встретил мертвый взгляд.
Зачем я пил надежд напрасных яд!
Йинские сады
За той стеной, чьих лет никто не счел,
Чьи башни поросли седыми мхами,
Лежат сады с нарядными цветами,
С порханьем птиц, и бабочек, и пчел.
Там стаи цапель дремлют над прудами
И царственные лотосы цветут,
Там звонкие ручьи узоры ткут
Среди деревьев с яркими плодами.
Так думал я, наивно веря снам,
В которых уж не раз случалось мне
Приблизиться к внушительным вратам
В той исполинской каменной стене.
И вот я у стены… но где же вход?
Вы мне солгали, сны! В ней нет ворот!
Колокола
Из года в год в часы ночного бденья
Я слышал колокольный перезвон,
Протяжный и глухой – казалось, он
Заоблачного был происхожденья.
Среди полузабытых грез и снов
Искал я ключ к разгадке этой тайны
И, думается, вспомнил не случайно
Шпиль в Инсмуте и белых чаек зов.
Но как-то в марте шум дождя ночного
Взбодрил мне память, где царила мгла,
И я припомнил, словно сон бредовый,
Ряд башен, а на них – колокола.
И вновь раздался, звукам ливня вторя,
Знакомый звон – со дна гнилого моря!
Ночные бестии
Какие подземелья их плодят,
Рогатых черных тварей, чьи тела
Влачат два перепончатых крыла,
А хвост – двуострый шип, в котором яд?
Они меня хватают и летят
В миры, где торжествуют силы зла,
Где разум обволакивает мгла…
И когти и щекочут, и язвят.
Кривые пики Тока одолев,
Мы с лету низвергаемся на дно
Геенны – там есть озеро одно,
Где часто дремлют шогготы, сомлев.
И так из ночи в ночь, и несть конца
Визитам этих бестий без лица!
Ньярлатхотеп
Он объявился под конец времен –
Египта сын, высок и смуглолиц.
Пред ним феллахи простирались ниц,
Цвет ризы его был закату в тон.
К нему стекался люд со всех сторон,
Охочий до пророчеств и чудес,
И даже дикий зверь, покинув лес,
Спешил к Ньярлатхотепу на поклон.
Все знали, что настал последний час,
И было так: сперва ушли моря,
Потом разверзлась суша, и заря
Скатилась на оплоты смертных рас.
В финале Хаос, вечное дитя,
С лица Вселенной Землю стер шутя.
Азатот
Я вторгся с вездесущим бесом в паре
Из мира измерений – за Предел,
Туда, где нет ни времени, ни твари,
Но только Хаос, бледен и дебел.
Непризнанный ваятель мирозданья,
Он жадно и бессвязно бормотал
Какие-то смешные предсказанья
И сонм крылатых бестий заклинал.
В его когтях надрывно голосила
Бесформенная флейта в три дыры –
Не верилось, что в звуках этих сила
Которой покоряются миры.
Я есмь Его Глашатай, – дух съязвил
И Божеству затрещину влепил.
Мираж
Не знаю, есть ли он на самом деле,
И где – на небесах иль на земле –
Тот край, которым грежу с колыбели,
Седых столетий тонущий во мгле.
Закрыв глаза, я вижу цитадели,
И ленты рек, и церковь на скале,
И переливы горней акварели,
Точь-в-точь как на закате в феврале.
Я вижу заболоченные дали,
Слежу за тенью птичьего крыла
И слышу звон, исполненный печали,
Со стороны старинного села.
Но где тот чародей, что скажет мне,
Когда я был – иль буду – в той стране?
Канал
В одном из снов я посетил район,
Где вдоль домов, ограбленных нуждой,
Тянулся ров, заполненный водой,
Густой, как кровь, и черной, как гудрон.
От вялых струй дух тлена исходил,
Стесняя грудь предчувствием беды,
И лунный свет сочился на ряды
Пустых жилищ с осанкою могил.
Ни стук шагов, ни скрип оконных рам
Не нарушали мрачной тишины –
Был слышен только мерный плеск волны,
Уныло льнущей к мертвым берегам.
С тех пор, как мне приснился этот сон,
Меня терзает мысль: не явь ли он?
Сен-Тоуд
Сен-Тоудского звона берегись! –
Услышал я, ныряя в тупики
И переулки к югу от реки,
Где легионы призраков вились.
Кричал одетый в рубище старик,
Который в тот же миг убрался прочь,
А я направил шаг в глухую ночь,
Не ведая, что значил этот крик.
Я шел навстречу тайне и дрожал,
Как вдруг (я было принял их за бред)
Еще два старца каркнули мне вслед:
Когда пробьет Сен-Тоуд – ты пропал!
Не выдержав, я бросился назад,
И все же он настиг меня – набат!
Знакомцы
Селянин Джон Уэтли жил один
Примерно в миле вверх от городка.
Народ его держал за чудака,
И, правду говоря, не без причин.
Он сутками не слазил с чердака,
Где рылся в книгах в поисках глубин;
Лицо его покрыла сеть морщин,
В глазах сквозила смертная тоска.
Когда дошло до воя по ночам,
О Джоне сообщили в желтый дом;
Из Эйлсбери пришли за ним втроем,
Но в страхе воротились. Их очам
Предстали два крылатых существа
И фермер, обращавший к ним слова.
Маяк
Над Ленгом, где скалистые вершины
Штурмуют неприступный небосвод,
С приходом ночи зарево встает,
Вселяя ужас в жителей долины.
Легенда намекает на маяк,
Где в скорбном одиночестве тоскует
И с Хаосом о вечности толкует
Последний из Древнейших, миру враг.
Лицо его закрыто желтой маской,
Чьи шелковые складки выдают
Черты столь фантастичные, что люд
Издревле говорит о них с опаской,
Веками поминая смельчака,
Который не вернулся с маяка.
Предвестники
Есть ряд вещей, рождающих во мне
Такое чувство, будто бы вот-вот
Одно из тех чудес произойдет,
Которые бывают лишь во сне:
Нагрянет ли незваное извне,
Иль сам я попаду в круговорот
Безумных авантюр, пиров, охот
В уже не существующей стране?
Среди таких вещей – холмы, зарницы,
Глухие села, шпили городов,
Закаты, южный ветер, шум садов,
Морской прибой, старинных книг страницы.
В их дивных чарах – жизни оправданье,
Но кто прочтет их тайное посланье?
Ностальгия
Один раз в год над морем раздается
Призывный клич и гомон птичьих стай,
По осени спешащих в дальний край,
Откуда их пернатый род ведется.
Узнав о нем из грез, они томятся
По рощам, где над лентами аллей
Сплелись густые ветви тополей,
Где все усеял яркий цвет акаций.
Они полны надежды, что вот-вот
Покажется высоких башен ряд,
Но, видя впереди лишь версты вод,
Из года в год ни с чем летят назад.
И купола в холодной глубине
Веками ждут и видят их во сне.
Истоки
Меня не привлекает новизна –
Ведь я родился в старом городке,
Где видел из окна, как вдалеке
Колдует пристань, призраков полна.
Затейливые шпили золоты
От зарева закатного костра,
На крышах – с позолотой флюгера:
Вот истинный исток моей Мечты.
Реликвии эпохи суеверий
Таят в себе соблазн для духов зла,
И те несут нам веры без числа
Из всех миров, где им открыты двери.
Они рвут цепи Времени – и я
Встречаю Вечность, их благодаря.
Древний город
Он гнил, когда был молод Вавилон.
Бог знает сколько эр он продремал
В земле, где наших заступов металл
Из плит его гранитных высек звон.
Там были мостовые и дворцы
И статуи, похожие на бред, –
В них предков нам оставили портрет
Неведомых ваятелей резцы.
И вот – мы видим лестничный пролет,
Прорубленный сквозь грубый доломит
И уходящий в бездну, что хранит
Знак Древних и запретных знаний свод.
И мы б наверняка в нее сошли,
Когда б не гром шагов из-под земли!
Отчуждение
Телесно оставаясь на земле,
Чему свидетель – пепельный рассвет,
Душою он скитался меж планет,
Входя в миры, лежащие во зле.
Пока не пробил час, ему везло:
Он видел Яддит – и не поседел,
Из гурских областей вернулся цел, –
Но как-то ночью зовы принесло…
Наутро он проснулся стариком,
И мир ему предстал совсем другим –
Предметы расплывались, словно дым,
Вся жизнь казалась сном и пустяком.
С тех пор он держит ближних за чужих,
Вотще стараясь стать одним из них.
Портовые свистки
Над крышами и остовами шпилей
Всю ночь поют портовые свистки.
Мотивы их исполнены тоски
По ярости штормов и неге штилей.
Чужие и не внятные друг другу,
Но слитые секретнейшей из сил,
Колдующих за поясом светил,
В поистине космическую фугу.
С их звуками в туманы наших снов
Вторгаются, туманные вдвойне,
Видения и символы извне,
Послания неведомых миров.
Но вот вопрос: какие корабли
Доносят их до жителей Земли?
Призванный
Тропа вела меж серых валунов,
Пересекая сумрачный простор,
Где из земли сквозь дыры затхлых нор
Сочился тлен неведомых ручьев.
Могильной тишины не оживлял
Ни ветерок, ни шелест листвяной.
Пейзаж был гол, пока передо мной
Стеной не вырос исполинский вал.
Весь в зарослях густого сорняка,
Он походил на призрачный чертог,
И марш ступеней не для смертных ног
Взбирался по нему под облака.
Я вскрикнул – и узнал звезду и эру,
Которыми был призван в эту сферу.
Вечерняя звезда
Я разглядел ее надменный лик
Сквозь золото закатного холста.
Она была прозрачна и чиста.
Все ярче разгораясь в каждый миг.
С приходом тьмы ее янтарный свет
Ударил мне в глаза, как никогда:
Воистину, вечерняя звезда
Способна быть навязчивой, как бред.
Она чертила в воздухе сады,
Дворцы и башни, горы и моря
Миров, которым с детства верен я,
Повсюду различая их следы.
В ту ночь я понял, что ее лучом
Издалека привет мне слал мой дом.
Непрерывность
Предметы старины хранят налет
Неуловимой сущности – она
Бесплотна, как эфир, но включена
В незыблемый космический расчет.
То символ непрерывности, для нас
Почти непостижимой, тайный код
К тем замкнутым пространствам, где живет
Минувшее, сокрытое от глаз.
Я верю в это, глядя, как закат
Старинных ферм расцвечивает мох
И пробуждает призраки эпох,
Что вовсе не мертвы, а только спят.
Тогда я понимаю, как близка
Та цитадель, чьи стороны – века.
Зверь в подземелье
Леденящее предчувствие, назойливо кружившее в моем смущенном, но еще способном противиться сознании, перешло в уверенность. Я был один, окончательно и безнадежно один в лабиринте широкой пасти Мамонтовой пещеры. Топчась на месте, я обводил пространство напряженным взглядом, но ни в одной стороне мне не открылся знак, который указал бы путь к спасению. Не узреть мне больше благословенного света дня, не ласкать взором милые холмы и долины прекрасного мира, оставшегося далеко, мое сознание не могло далее лелеять даже тень надежды. Она покинула меня. Однако жизнь приобщила меня к касте философов, и я испытал немалое удовлетворение от бесстрастия моего поведения: хотя мне приходилось читать о неукротимом бешенстве, в которое впадают несчастные, оказавшиеся в подобной ситуации, я не испытывал ничего даже близкого к такому состоянию и оставался в той же мере невозмутим, в какой осознавал полную потерю ориентации.
Мысль о том, что, должно быть, я вышел за пределы, отведенные для прогулок, ни на минуту не лишила меня хладнокровия. Если смерть ждет меня, рассуждал я, то эта ужасная, но величественная пещера, став моим склепом, окажет мне столь же радушный прием, что и кладбище; и это соображение отозвалось во мне волной спокойствия, а не отчаяния.
Я был уверен: впереди меня ждет последний знак состоявшейся судьбы голод. Я знал, что уделом многих, чей путь я повторял, было безумие; но я чувствовал меня ждал другой конец. Мне некого было винить в моем бедствии, без ведома гида я покинул послушные ряды любителей достопримечательностей и уже более часа блуждал по заповедным переходам; а теперь ясно понял, что мне не отыскать в кружении лабиринта пути, по которому я ушел от своих спутников.
Свет от фонарика бледнел; близился момент, когда кромешная темнота земного зева должна была окутать меня. Внутри тающего неверного круга света я оцепенело рисовал себе точную картину приближающейся смерти. Мне пришел на ум услышанный доклад о колонии больных туберкулезом, которые поселились в этом гигантском гроте, уповая вернуть здоровье в целебном климате подземного мира, с его неизменной температурой, чистым воздухом, умиротворяющим покоем, но обрели лишь смерть, и были найдены окоченевшими в странных и ужасных позах. Грустное зрелище деформированных останков я лицезрел вместе с остальной группой и теперь гадал, какими причудливыми уродствами скажется долгое пребывание в огромной и молчаливой пещере на таком здоровом и сильном человеке, как я. Что ж, зловеще сказал я себе, если голод не оборвет мою жизнь чересчур поспешно, мне представится редкая возможность разрешить эту загадку.
Лучи света свело последней судорогой, и их поглотил мрак Я решил испробовать все возможности спасения, не пренебрегая даже самой призрачной; поэтому собрал всю мощь своих легких в тщетной надежде привлечь внимание проводника залпом глухих криков. Да, испуская вопли, в глубине души я надеялся, что они не достигнут цели, и мой голос, гулкий, отраженный бесконечными изломами поглотившего меня черного лабиринта, вольется лишь в мои ушные раковины.
Тем не менее я насторожился, когда вдруг мне почудилось, что я улавливаю приближающиеся шаги, мягко вдавливающиеся в каменный пол пещеры. Неужели освобождение пришло так быстро? Неужели вопреки моему кошмарному предчувствию проводник заметил мое преступное отсутствие и двинулся по моим следам, чтобы отыскать меня в путаном царстве известняка? Эти вопросы осенили меня радостью, которая росла, и я готов был возобновить крики, чтобы приблизить минуту спасения, как вдруг мой восторг сменился ужасом; слух мой, всегда чуткий, а теперь еще более обостренный полным безмолвием пещеры, донес до оцепенелого сознания уверенность, что шаги не похожи на шаги человека. В мрачной неподвижности подземелья поступь проводника отозвалась бы отчетливой острой дробью. Звук шагов был мягким, по-кошачьи крадущимся. Прислушавшись, я различил в походке четыре такта вместо двух.
Я уже не сомневался, что своими криками пробудил ото сна какого-то дикого зверя, может быть, пуму, случайно заблудившуюся в пещере. Может быть, думал я, Всевышний грозит мне не голодом, а другой, более быстрой и милосердной смертью? Инстинкт самосохранения, еще теплившийся во мне, шевельнулся в моей груди, и хотя надвигающаяся злая сила несла избавление от медленного и жестокого конца, я решил, что расстанусь с жизнью только за самую высокую плату. Как это ни странно, но по отношению к пришельцу я не испытывал ничего, кроме враждебности. Оценив ситуацию, я притаился, надеясь, что загадочный зверь, не различая ни звука, утратит ориентацию, как это произошло со мной, и пройдет мимо. Однако моим надеждам не суждено было сбыться; нечеловеческая поступь неуклонно надвигалась, видимо, зверь чуял мой запах, заполонивший нетронутое пространство пещеры.
Я оглянулся по сторонам в поисках оружия, которое защитило бы меня от нападения невидимого в жутком мраке пещеры противника. Мне удалось нащупать самый большой камень из тех, что валялись повсюду, и я вцепился в него обеими руками, готовясь к отпору и смирившись с неизбежностью. Между тем наводящий ужас шорох слышался уже совсем близко. Впрочем, повадки чудища были странными. Прислушиваясь к его поступи, я не сомневался, что двигается четвероногое существо, перемещающееся с характерным перебоем между задними и передними лапами; однако на протяжении нескольких коротких и нерегулярных интервалов мне казалось, что я различаю походку двуногого. Я ломал голову над тем, что за животное надвигается на меня; должно быть, думал я, несчастное существо заплатило за свое любопытство, толкнувшее его исследовать вход в мрачный грот, пожизненным заточением в бесконечных нишах и проходах. Ему пришлось питаться незрячими рыбинами, летучими мышами и крысами и, может быть, рыбешкой, которая попадается в разливах Зеленой Реки, каким-то непостижимым образом сообщающейся с водами пещеры. Я заполнял свое мрачное бдение раздумьями о том, как коверкает пребывание в пещере физическое строение живых существ, вызывая в памяти омерзительный внешний вид умерших здесь чахоточных: ведь местная традиция связывала уродства именно с продолжительной подземной жизнью. Внезапно меня осенило: даже если мне удастся столкнуться с противником, я никогда не увижу его облика, поскольку мой фонарик давным-давно погас, а спичек я не взял. Мой мозг был напряжен до предела. Расстроенное воображение выдергивало из тьмы, окружавшей меня и все с большей силой давившей на меня, кошмарные пугающие силуэты. Ближе, ближе ужасные шаги раздавались совсем рядом. Казалось, пронзительный вопль рвался наружу, но, даже если бы я решился крикнуть, вряд ли мой голос послушался бы меня. Я окаменел от ужаса. Я не был уверен, что моя правая рука справится со снарядом, когда настанет момент метнуть его в надвигающееся чудище. Равномерный звук шагов слышался рядом, теперь уже действительно рядом. Я различал тяжелое дыхание зверя и, несмотря на шок, все же понял, что oн прибрел издалека и измучен. Внезапно колдовские чары рассеялись. Моя правая рука, безошибочно направленная слухом, выбросила изо всей силы остроконечный кусок известняка, который она сжимала, в сторону темного пространства источника дыхания и шелеста, и удивительным образом снаряд сразу же достиг цели: я услышал, как некто отпрыгнул и замер.
Приноровившись, я бросил второй камень, и на этот раз удар превзошел все мои ожидания; радость захлестнула меня я услышал, как существо рухнуло всей своей тяжестью и осталось простертым и недвижимым. Почти сломленный охватившим меня упоением, я привалился к стене. До меня доносилось дыхание – тяжелые вдохи и выдохи, и я вдруг осознал, что у меня под рукой больше нет ничего, что могло бы ранить зверя. Я не испытывал прежнего желания выяснить, кто есть этот некто. В конце концов что-то близкое к беспричинному суеверному страху заполонило меня, я не решался приблизиться к телу, вместе с тем я более не думал о новой атаке, боясь окончательно погубить еще теплящуюся жизнь. Вместо этого я припустил со всей скоростью на какую только был еще способен, в том направлении, откуда я пришел. Внезапно я уловил звук, скорее даже регулярную после довательность звуков. Через мгновение она распалась на острые металлические дробинки. Прочь сомнения. Это был проводник. И тогда я завопил, я закричал, заревел, даже завыл от восторга, так как заметил в сводчатом пролете мутный мерцающий блик, который, насколько я понимал, не мог быть ничем иным, как приближающимся отраженным светом фонарика. Я бежал навстречу блику и вдруг, не успев понять, как это произошло, оказался простертым у ног проводника. Прильнув к его ботинкам, я, отринув свою хваленую сдержанность и путаясь в словах, бессвязно изливал на ошеломленного слушателя свою страшную повесть, перемешанную с потоком высокопарных изъявлений благодарности. Постепенно я почувствовал, что рассудок возвращается ко мне. Проводник заметил мое отсутствие, только когда группа оказалась у выхода из пещеры, и, интуитивно выбрав направление, углубился в лабиринт проходов, берущих начало в том месте, где он последний раз разговаривал со мной; ему удалось обнаружить меня после четырехчасового поиска.
Слушая рассказ проводника, я, ободренный светом и тем, что я уже не один, стал размышлять о странном существе, раненном мной, которое, скрытое мраком, лежало в двух шагах от нас. Мною овладело искушение прорвать лучом света пелену тайны, скрывавшую облик моей жертвы. Чувство локтя подогрело мое мужество, и я сделал несколько шагов в сторону арены моего испытания. Вскоре мы обнаружили нечто опрокинутое, белое белее, чем излучающий белизну известняк. Продвигаясь со всей осторожностью, мы, словно в едином порыве, вскрикнули от изумления: некто никак не отвечал ни одному мыслимому представлению о существах-монстрах. Перед нами лежала гигантская человекообразная обезьяна, отбившаяся, должно быть, от бродячего зверинца. Ее шерсть была белоснежной, выбеленной конечно же чернильной чернотой подземных чертогов, и на удивление тонкой; редкая на теле, она роскошной копной покрывала голову и ниспадала на плечи. Черты лица этого существа, повалившегося ничком, были скрыты от нас. Его конечности были странно раскинуты, впрочем, в них таилась разгадка смены поступи, на которую я обратил внимание раньше: очевидно, животное передвигалось, используя то все четыре, то лишь две опоры. Длинные, по крысиному острые когти нависали над подушечками пальцев. Конечности не выглядели цепкими, анатомический факт, объяснимый обитанием в пещере, как и безукоризненная, почти мистическая белизна, о чем я уже упоминал. Существо было бесхвостым.
Дыхание слабело, и проводник взялся за пистолет, чтобы прикончить зверя, но тот неожиданно издал звук, заставивший опустить оружие. Трудно описать природу этого звука. Он не походил на крик обезьян, его неестественность могла объясняться лишь воздействием безграничной и могильной тишины, потревоженной теперь бликами света, утраченного странным существом с тех пор, как оно углубилось в пещеру. Звук, глубокий и дрожащий не укладывающийся ни в одну из известных мне классификаций замирал. Неожиданно едва уловимый спазм пробежал по его телу. Передние конечности дернулись, задние свело судорогой. Конвульсия подбросила белоснежное тело и обратила к нам лицо чудища. Ужас, застывший в его глазах, ранил меня и на какой-то момент парализовал мое внимание. Черные, жгуче-угольные глаза чудовищно контрастировали с белизной тела. Как у всяких пленников пещеры, глаза его, лишенные радужной оболочки, глубоко запали. Приглядевшись внимательнее, я обратил внимание на не слишком развитые челюсти и необычную для приматов гладкость лица без следов шерсти. Линии носа были скорее правильными. Словно завороженные, мы не могли оторвать взгляда от жуткого зрелища. Тонкие губы разжались, выпустив уже тень звука, после чего некто успокоился навсегда.