Поощряет ли природа человека открытие нового?
Хотя личность отдельного исследователя всегда формируется в условиях конкретных социально-исторических и мировоззренческих реалий, социокультурная среда, разумеется, не может отменить генетическую уникальность индивида, само наличие изменчивого генетического фактора, определяющего его интеллект, креативные способности, память, уровень эмоциональности, избирательную и в значительной мере неосознаваемую активность индивидуальной психики, существенно повлиять на генетически контролируемые процессы переработки когнитивной информации, а следовательно, и изменить присущий индивиду на протяжении всей его жизни доминирующий когнитивный тип мышления. Но все эти психофизиологические и когнитивные характеристики также определяют личностное “Я” исследователя, его неповторимый мир эмоций, страстей, фантазий, мыслей и каждодневных решений. Естественно, они имеют непосредственное отношение и к проявлениям сугубо личной интеллектуальной инициативы, к процессам порождения на уровне индивидуального сознания новых идей, догадок и предположений, выступающих отправным пунктом любых научных и иных культурно-информационных инноваций. Поэтому независимо от того, в какой степени общество, находящееся на той или иной ступени своего исторического развития, оказывалось восприимчивым к результатам успешной личной интеллектуальной инициативы, было ли оно в состоянии аккумулировать и эффективно использовать творческий потенциал отдельных индивидов или нет, проблема детерминации социально-исторического индивидуально-личностным, когнитивно-личностные аспекты научных революций и других информационных изменений в научном познании не могут быть исключены из поля зрения не только истории науки, но и моделей эволюции научно-теоретического знания.
С точки зрения эволюционной эпистемологии зарождающееся научное познание лишь востребовало и соответствующим образом переориентировало использование когнитивных способностей людей, которые они приобрели в результате предшествующей генетической и культурной эволюции. Эти когнитивные способности и ментальные структуры, по-видимому, либо заранее полностью генетически предзаданы, либо их формирование происходит в соответствии с некоторой генетической программой в ходе взаимодействия человеческого организма с окружающей средой, в зависимости от получаемой извне информации. Как было сравнительно недавно установлено, врожденными, генетически программируемыми механизмами контролируются не только пространственное видение и образное восприятие людей – в частности, их способность трехмерным образом интерпретировать двухмерное изображение, появляющееся на сетчатке глаза, выявлять инвариантную структуру объектов и событий, создавать прототипные образы, выделять классы, конструировать понятия и т.д., – но и наши речевые способности и потребность говорить, некоторые универсальные грамматические структуры и структуры знаково-символического (логико-вербального) мышления. По меньшей мере частично врожденны интеллект, элементарные математические структуры, логические структуры типа modus ponens и modus tollens, способность извлекать информацию о каузальных связях и т.д.
Само собой разумеется, возникновение специальных приемов и методов научного познания было бы в принципе невозможно без наличия уже сформировавшихся специфических когнитивных предпосылок, к которым прежде всего следует отнести весьма богатый репертуар алгоритмов, эвристик, мыслительных стратегий, процедур абстрагирования и неформальных правил вывода, обеспечивающих выдвижение текущих гипотез, поиск решения проблем и т.д. Это – своего рода врожденное программное обеспечение нашей когнитивной системы, позволяющее выявить ключевые признаки объектов и ситуаций, понять и осмыслить их, которое отвечает нашему инстинктивному стремлению к информационному контролю окружающей среды и в огромной степени увеличивает эффективность его реализации. Подобного рода когнитивные стратегии, эвристики и правила, хотя и гораздо более простые, направляют также мышление и поведение животных. Так, например, уже проведенные в свое время Б.Ф.Скиннером эксперименты позволили обнаружить, что поисковое поведение крыс никогда не бывает случайным, хаотичным, а с самого начала направляется определенными врожденными императивами, которые ориентированы на выявление признаков, позволяющих овладеть ситуацией, понять стоящий за этими признаками некий упорядоченный смысловой контекст. В то же время весьма характерно, что эти животные явно отказывались обучаться правилам, которые противоречили их врожденным императивам, или ассоциировать события, если вероятность корреляции между ними слишком низкая. Как и люди, они полностью игнорируют те признаки и события, которые не кодируются их когнитивной системой, не получают соответствующей внутренней ментальной репрезентации, оказываясь тем самым за пределами их понимания[149].
Эксперименты также показали, что люди и животные прибегают к услугам сходных по своему типу ассоциаций для выявления условных связей и корреляций между стимулами, что позволяет предположить о наличии у них каких-то общих когнитивных механизмов и врожденных эвристик. Характерным примером здесь может служить эвристика, обеспечивающая устойчивую ассоциацию между экстраординарными событиями. Воздействуя на эмоциональное состояние людей и животных, такого рода событие (например, электрический шок) фиксируется и сохраняется в долговременной памяти, и если в течение относительно короткого промежутка времени происходит другое экстраординарное событие, то между ними генерируется временная связь. Другие эвристики направляют когнитивные процессы выделения и обобщения признаков, ассоциации событий и т.д., в них задействованы механизмы распознавания сходства, подобия ментальных репрезентаций (образов), а также подключения хранящихся в долговременной памяти знаний. Эти адаптивные, поисковые и иного рода эвристики, таким образом, обеспечивают отбор и предпочтение некоторого класса гипотез, генерируют и управляют многочисленными когнитивными процессами, включая индуктивные обобщения, использование аналогий, выявление каузальных связей и т.д. Кроме того, процессы обработки когнитивной информации, по-видимому, регулируются и направляются определенными ограничениями – например, кодируемостью входного сигнала, относительно небольшой величиной временного интервала как условием образования ассоциативных связей между следующими друг за другом событиями и т.д. Конечно, эти врожденные, генетически запрограммированные в когнитивной системе эвристики, правила и ограничения, несмотря на свою бесспорную адаптивную ценность, все же не гарантируют корректности и адекватности ожиданий, основанных на текущих гипотезах. Но они могут быть полезными, даже если эти ожидания не подтвердятся и повлекут за собой ошибки – идеальный механизм генерации гипотез в принципе невозможен при наличии открытой, изменяющейся окружающей среды.
Разумеется, в отличие от животных, даже высокоразвитых, люди обладают гораздо более сложной когнитивной системой, и наряду с относительно простыми алгоритмами и правилами их когнитивный репертуар включает в себя комплексы взаимосвязанных эвристик, стратегий, а также правил вывода, имеющих особое значение, так как именно они специфицируют общие процедуры, направляющие человеческое мышление. Эти правила указывают на направление поиска решения проблем, контролируют механизмы индукции и неформальной дедукции, использование аналогий и т.д. Лежащие в основе правил вывода императивы, по-видимому, носят врожденный характер и закреплены в нашем генетическом наследии[150]. Однако это не означает, что идеи, понятия и категории возникают в нашей когнитивной системе в соответствии с некоторым генетическим планом и не зависят от механизмов обучения и жизненного опыта. Скорее всего знание развивается из простых врожденных когнитивных единиц, “атомов”, играющих роль строительных блоков, которые объединяются в более сложные информационные комплексы с помощью генетически направляемых операций, механизмов обобщения. Эти информационные комплексы более высокого уровня, в свою очередь, также могут трансформироваться и развиваться (как и сами механизмы обобщения): знание растет и расширяется, становясь все в большей степени зависимым от окружающей среды и все в меньшей степени от исходных когнитивных “атомов”.
Конечно, если речь идет о достаточно развитых формах научного познания, о его исследовательских стратегиях, приемах и методах, то по своему уровню они несопоставимы с когнитивным репертуаром животных или даже ребенка. Богатый методологический арсенал науки может быть освоен только в ходе довольно длительного профессионального обучения и изучения ее как формальной дисциплины. А это требует погружения в вербальный культурно-исторический контекст при том непременном условии, что наше инстинктивное стремление к информационному контролю уже приобрело форму потребности в культурной информации. Однако переход на рельсы культурного развития и возникновение научного познания не отменяют действия генетических механизмов, контролирующих и направляющих наш врожденный когнитивный репертуар. Видимо, в ходе геннокультурной коэволюции эти механизмы подвергаются адаптивным изменениям. В условиях относительного доминирования знаково-символического (логико-вербального) мышления они открывают все больший простор процессам “нисходящей” обработки когнитивной информации и обеспечивают повышение эффективности межполушарной кооперации[151].
Как показывают открытия в области межполушарной функциональной асимметрии и проведенные на их основе психофизиологические исследования механизмов творчества, огромную роль в возникновении нового знания играют неосознаваемые процессы обработки когнитивной информации, которые зависят главным образом от активности правого полушария и проявляются во время сна (а точнее – быстрого сна). Этот вывод хорошо согласуется с многочисленными данными самонаблюдений ученых, их личным опытом первооткрывателей, свидетельствующим о том, что интуитивное озарение, инсайт обычно наступает в полубессознательном, полудремотном состоянии, которое характерно именно для быстрого сна[152]. Выявленные психофизиологами механизмы межполушарной кооперации позволили также объяснить, почему все-таки при пробуждении ученые могут легко пересказать содержание сновидений – как оказалось, в течение всего эпизода быстрого сна правополушарные мыслительные процессы находятся под сознательным “наблюдением” левого полушария, которое сохраняет способность запоминать сценарий сновидения, хотя и не принимает участия в его организации. Открытие когнитивных типов мышления, связанных с функциональной активностью полушарий мозга, создало реальные предпосылки для широкого привлечения теоретико-информационных моделей к анализу когнитивных аспектов индивидуального творчества и тем самым способствовало формированию принципиально нового понимания природы открытия. В результате успешного применения этих моделей впервые появились научные основания полагать, что секрет открытия, секрет рождения новой гипотезы, нового образа и т.д. – в неосознаваемых мыслительных процессах правого полушария, в его бессознательной стратегии обработки когнитивной информации и, наконец, в генетически направляемом стремлении людей к информационному контролю окружающей среды, основанном на безотчетной, инстинктивной вере в то, что наши образы и символы совпадают с реальностью и что их связь при любых обстоятельствах остается непреходящей.
Новейшие биохимические исследования состава и действия нейромедиаторов – особых веществ, обеспечивающих передачу нервного импульса через синапс и информационный обмен между нейронами химическим способом, – в частности, показывают, что генетические изменения, влияющие на их концентрацию (на активность ферментов синтеза и расщепление молекул медиаторов, на количество молекул и т.д.) и функциональные свойства, обусловливают изменения когнитивной системы человека (в том числе ее аномалии и расстройства), его когнитивное поведение и развитие[153]. Как оказалось, основная функция нейромедиаторов сводится к управлению процессами установления (и запоминания) информационных связей, а эффект их воздействия вызывает у отдельных индивидов ощущение удовольствия, аналогичное тому, которые испытывают люди после сытой еды или удовлетворения половой потребности. Природа этого эффекта стала более или менее ясна, когда в ходе соответствующих биохимических исследований было обнаружено, что нейромедиаторы ассоциативной зоны головного мозга, ответственной за воображение и творчество, по своему составу и действию сходны с нейромедиаторами вегетативной нервной системы, управляющей низшими функциями организма. Именно поэтому правополушарные мыслительные процессы, продуцирующие воображаемые образы, ассоциации и мифические сюжеты, а также возникающие на их основе акты творчества, открытия нового (решения инженерных и научных проблем, создание произведений искусства и т.д.) способны вызвать у людей чувство наслаждения, которое можно рассматривать как своего рода “награду” природы за попытку распространения информационного контроля.
Открытие этого генетически предзаданного механизма поощрения актов воображения и мифотворчества, возникающего благодаря подключению биохимии выживания человеческого организма к правополушарным мыслительным процессам, видимо, позволяет пролить дополнительный свет на многие важные аспекты когнитивной эволюции и эволюции мышления. Появляется, в частности, возможность объяснить на его основе не только сам факт наличия у древних (и современных) первобытных популяций людей удивительно богатого репертуара мифов и их активного мифотворчества, но и вычислить появление допингового эффекта, непосредственно вытекающего из феномена веры в сверхъестественное и мысленного оперирования образами божественных существ, сакральными архетипами и образцами, которые в силу магии образа осознавались как тождественные реальности. Эти и ряд других данных, касающихся функционирования правополушарных механизмов творчества, заставляют также весьма серьезно отнестись к предположению, что тексты древних источников, где открытие нового знания прямо связывалось с экстатическим видением и явлением во сне образов божественных существ, дают весьма правдоподобное описание реального мистического опыта избранных, которые скорее всего действительно владели особой техникой, позволявшей искусственно усилить действие нейромедиаторов, спровоцировать их кумулятивный эффект.
Архаические мифы, возникшие судя по всему еще задолго до появления ранних древневосточных цивилизаций (а также удивительно совпадающие с ними по содержанию религиозно-мифологические представления современных первобытных популяций), прямо допускают возможность сообщения между небом и землей, между богами и людьми для некоторых избранных – в первую очередь для шаманов, а затем уже для правителей, культурных героев и посвященных. Согласно этим мифам, когда-то в райские времена человечества, до его “падения”, Землю и Небо соединял “мост”, и можно было беспрепятственно перемещаться с одного уровня на другой, так как не было смерти. Позднее, после появления смерти, “мост” между Землей и Небом могли проходить только “души” умерших, либо “души” тех, кто пребывает в состоянии экстаза. Этот переход труден, так как он сопряжен с противостоянием демонам и чудовищам, которые стремятся уничтожить “душу”, или с другими муками и страданиями “нечестивцев”, перед которыми мост, связывающий Землю с Раем и астральными сферами, становится “острее косы”, “тоньше волоса” и т.д.[154]. Только “души” посвященных легко преодолевают этот “мост”, поскольку они уже перенесли ритуальную смерть и воскрешение и поэтому знают дорогу на небо. Однако некоторым избранным благодаря своей мудрости, посвящению, либо “силой”, “парадоксальным образом”, или в экстазе, как это делают шаманы, еще при жизни все же удается перейти через этот мост. Но и этих избранных, как повествуют мифы, шаманы превосходят своей техникой экстаза, позволяющей им в индивидуальном порядке устанавливать связь с инфернальным миром, обладать непосредственным сенсорным знанием небесных сфер и обитающих там божественных существ.
Таким образом, “избранным положением шаман обязан своей способности приходить в экстатическое состояние”[155], которое достигалось благодаря магической техники эзотерического характера, передаваемой посредством инициации. Эта техника включала в себя довольно сложный комплекс ритуальных манипуляций – употребление определенной еды и питья, использование парильни в сочетании с опьянением парами конопли, курение трав, содержащих наркотики, танцы до изнеможения и иные механические действия, приводящие к “трансу”, “одержимости”, и многое другое. Поскольку, как теперь установлено, довольно широкая группа нейромедиаторов по своему химическому составу и действию сходна с опиумом – именно поэтому они даже получили название “эндогенных (внутренних) опиатов”, – то есть все основания полагать, что непосредственным результатом применения эзотерической техники экстаза оказывалось резкое усиление эффекта воздействия этих нейромедиаторов на периферическую и центральную нервные системы, которое приводило к обретению шаманом состояния “магического жара”, сопровождаемого ощущением огромного наслаждения.
Конечно, “душа” шамана (или другого избранного), находящегося в состоянии экстаза, на самом деле не могла “расставаться” с его телом и совершать “путешествия” на небо или в преисподнюю в прямом смысле[156]. Однако, как свидетельствуют современные научные данные, аналогичные субъективные ощущения, создающие иллюзию своего рода раздвоения личности и высвобождения “души”, которая внезапно обретает способность к автономному, неконтролируемому сознанием “полету”, действительно возникают у некоторых индивидов во время быстрого сна или в состоянии сильного наркотического опьянения. Поэтому мистический опыт шамана скорее всего имел (и имеет, если речь идет о современных первобытных популяциях) под собой вполне реальные основания, получившие соответствующую репрезентацию в содержании древнейших мифов, – в состоянии экстаза, под воздействием внутренних опиатов (и принимаемых наркотических веществ) его высвобожденная “душа” действительно могла “путешествовать”, но, разумеется, не на небо, а по лабиринтам бессознательного и “обозревать” этот таинственный, “инфернальный” мир образов. Несмотря на экстатическое “опьянение” его левое полушарие в какой-то мере, видимо, все же сохраняло способность частичного сознательного контроля, способность пассивно “подглядывать” и “наблюдать” за спонтанными бессознательными мыслительными процессами, порождаемыми активностью правого полушария. Учитывая когнитивные особенности архаического мышления первобытных народов, можно предположить также, что этот сознательный контроль благодаря использованию техники экстаза мог редуцироваться до весьма низкого уровня, а неосознаваемая активность правого полушария резко усиливалась, и это, возможно, открывало дорогу в “туннель” или на “мост”, ведущий в глубинные тайники бессознательного, позволяя одновременно другому “Я” “наблюдать” со стороны за этим экстатическим путешествием “души”. Не исключено, что в силу необратимого характера когнитивной эволюции древние шаманы и колдуны действительно обладали способностью проникать и “обозревать” такие пласты долговременной памяти, которые остаются недоступными представителям современных цивилизованных популяций даже в случае применения глубокого гипноза. И скорее всего именно по этой причине архаическая техника экстаза постепенно утратила свою эффективность и по мере нарастания прогрессивных когнитивных изменений, изменений в доминирующем когнитивном типе мышления первобытных популяций все в большей степени стала дополняться использованием наркотических веществ.
Эзотерические корни науки
Итак, мистический опыт шаманов и колдунов – хранителей адаптивно ценной культурной информации первобытных сообществ охотников и собирателей – по всей вероятности правомерно рассматривать в качестве важнейшей когнитивной предпосылки сакрализации знаний. В свете этого опыта, опиравшегося на особую технику экстаза, которая обеспечивала, судя по всему, доступ к неосознаваемым правополушарным мыслительным процессам, акты творчества, открытия нового знания и их осознание (инсайт) оказались имманентно связанными с образами божественных существ, “являвшихся” людям во время быстрого сна, либо в состоянии экстатического видения. Уходящий своими корнями в доисторическую эпоху, этот мистический опыт, казалось бы, подтверждающий возможность прямого сенсорного контакта избранных с обитающими на небе божествами как источниками сакрального знания, абсолютно достоверных истин, видимо, был успешно ассимилирован наследниками древних шаманов и колдунов – служителями культа (магами, жрецами и т.д.) ранних аграрных цивилизаций. На это прямо указывают сохранившиеся древние тексты, где зафиксированы фрагменты религиозно-мистических учений, повествующие о непосредственном “общении” избранных с инфернальным миром и астральными сферами. Согласно довольно распространенным преданиям источниками содержащихся в этих фрагментах эзотерических знаний[157] первоначально выступали древнейшие индо-арийские мифы и теософские доктрины, а также теологические и космологические учения Древнего Египта, Ассирии и Халдеи.
В своем энциклопедическом (хотя, на наш взгляд, и недостаточно документированном надежными историческими источниками) труде Менли Палмер Холл воспроизводит миф, согласно которому жрецам Древнего Египта эзотерические знания передали “черные маги” Атлантиды: “Перед тем как Атлантида погрузилась в воды, ее духовно просвещенные Инициированные, которые поняли, что их земля обречена из-за того, что свернула с Пути Света, исчезли с этого континента. Унеся с собой священные и секретные доктрины, эти атланты осели в Египте и стали первыми его “божественными” правителями. Почти все великие космологические мифы, лежащие в основе различных священных книг, включают ритуалы Мистерии Атлантов”[158]. Позднее, как, в частности, считал Филон Александрийский, а до него – александрийский комментатор Аристобул (II в. до Р.Х.), древнеегипетская эзотерическая доктрина была по крайней мере частично изложена в книгах пророка Моисея (в его “Пятикнижье”), который прошел инициацию и был посвящен в ее тайны жрецами. Как утверждает М.Холл, “нет никакого сомнения в том, что материал, служащий основой первых пяти книг Ветхого Завета, заимствован из обрядов посвящения в Египетские Мистерии. Жрецы Исиды были глубоко сведущи в оккультной мудрости, и израильтяне во время египетского плена многое узнали от них о значении Божества и способах поклонения Ему. Авторство первых пяти книг приписывается Моисею, но действительно ли он написал их, является вопросом спорным. Есть серьезные доказательства того, что Пятикнижье было составлено гораздо позднее из устных сказаний... Много историй существует о Моисее: как он был найден в корзине в тростниках дочерью фараона, о его принятии в царский дом Египта и его последующем восстании против египетского владычества – все это совпадает в точности с определенными ритуалами, через которые проходили кандидаты в Египетских Мистериях, с ритуалами странствий в поисках истины и понимания. Прослеживается также аналогия с движениями планет. Нет ничего странного в том, что эрудированный Моисей, инициированный в Египте, учил евреев философии, содержащей важные принципы египетского эзотеризма”[159].
Дальнейшее накопление эзотерических знаний нередко связывают с именем Гермеса Трисмегиста, за которым, как полагают, скрывались многие поколения египетских жрецов[160]. Есть также некоторые косвенные данные (причем, видимо, не всегда достоверные), позволяющие предполагать, что древние мистические и философско-теологические представления систематически разрабатывались, сохранялись и накапливались в тайных обществах (школах) посвященных – Мистериях, – члены которых давали обет молчания и сурово наказывались за разглашение “святых истин”. “Наиболее почитаемыми были Мистерии Исиды, Сабазия, Кибелы и Элевсинские Мистерии”... Поклонение солнцу играло важную роль почти во всех ранних языческих Мистериях. Это, возможно, указывает на их происхождение от атлантов, поскольку обитатели Атлантиды поклонялись солнцу. Солнечное Божество обычно персонифицировалось в виде прекрасного юноши с длинными золотистыми волосами, символизирующими солнечные лучи. Золотой Бог Солнца был убит злыми негодяями, которые персонифицировали злой принцип Вселенной. Посредством определенных ритуалов и церемоний, символического очищения и возрождения, этот восхитительный Бог Добра возвращался к жизни и становился Спасителем своего народа. Секретный процесс, посредством которого происходило воскрешение, символизировал те культуры, в рамках которых человек способен преодолеть свою низшую природу и проявить высшую. Мистерии были организованы с целью оказания помощи человеку в пробуждении духовных сил, которые, окруженные похотью и вырождением, спят в его душе. Другими словами, человеку предлагалось учение, позволявшее ему вернуть утерянное состояние... В античном мире почти все секретные общества были философскими и религиозными. В средние века они были религиозными и политическими, хотя оставалось и несколько философских школ”[161]. Но независимо от степени достоверности такого рода гипотез все же нельзя не признать, что многие выдающиеся изобретения – речь в первую очередь идет о письменности и символическом языке математики – стали достоянием человечества только благодаря творческим усилиям посвященных. Конечно, исключительно сложные системы символических репрезентаций (будь то цифры, наглядные геометрические фигуры или иероглифы) действительно позволяли “зашифровать” теологические доктрины и связанные с ними научные знания и тем самым сделать их недоступными для “профанов”.
В свете имеющихся в настоящее время достаточно надежных исторических данных, довольно убедительно свидетельствующих о наличии прочных торговых и культурных связей греков с Древним Египтом по крайней мере с крито-микенской эпохи (и одновременно подчеркивающих неизменное чувство пиетета, которое они испытывали по отношению к достижениям египетской культуры), мысль об ассимиляции и даже прямом заимствовании ранней древнегреческой наукой и философией древневосточных эзотерических знаний, органически вплетенных в ткань религиозно-мистических доктрин, представляется весьма правдоподобной. Как сообщают доксографы поздней античности, культурное влияние ближневосточных народов на Древнюю Грецию особенно усилилось в VII-VI вв. до Р.Х., и этот факт скорее всего свидетельствует о явном мировоззренческом кризисе, о десакрализации и разложении традиционных для греков антропоморфных религиозных представлений. Поэтические речи Ксенофана (из г.Колофона в Ионии), направленные против политеизма и антропоморфизма древнегреческих верований – прямое тому подтверждение, они дают дополнительное основание полагать, что отношение греков к своим многочисленным и очеловеченным богам к VI в. до Р.Х. стало весьма скептическим, породив удивительную для архаического менталитета мировоззренческую терпимость.
С учетом этого обстоятельства становится понятным наивный пиетет древних греков по отношению к более отвлеченным, “космическим” религиозным системам народов ближневосточного ареала – в их ассимиляции и прямом заимствовании многие из них видели путь выхода из затянувшегося мировоззренческого кризиса. Конечно, они переняли из Египта не только имена почти всех эллинских богов, на что в первую очередь обращал внимание Геродот[162]. Доксографы сообщают о многочисленных поездках в Египет поэтов (Орфей, Гомер), законодателей (Ликург, Солон), ученых и философов (Фалес, Пифагор, Евдокс, Платон, Демокрит и др.), откуда они заимствовали искусства, представления о государственных институтах и законодательстве, а также религиозно-мистические доктрины и научные знания. В частности, согласно Диодору, это касается пифагорейской доктрины о переселении душ и их учения о числах, платоновского идеального государства, геометрических и астрономических знаний Демокрита[163]. Более того, как показывают современные исследования сакрально-мифологических истоков теоретической науки, заимствования ранними древнегреческими философами восточных эзотерических знаний, по-видимому, не ограничивались пределами ближневосточного ареала и включали в себя элементы древнеиранских и древнеиндийских религиозно-философских доктрин. Скорее всего далеко не случайным образом последовательность расположения планет у Анаксимандра, например, полностью совпадает с соответствующей последовательностью небесных светил в древнеиранской космогонии зерванизма, а своему “божественному” огню Гераклит придает то же самое значение, что и в иранской религии зороастризма. И как иначе объяснить поразительное сходство некоторых фрагментов древнеиндийской атомистической концепции вайшешики и атомистики Левкиппа и Демокрита, ряда идей философии Веданта и соответствующих положений Парменида и Платона?[164]
На основании этих и ряда других данных[165] древневосточное эзотерическое знание, включавшее в себя наряду с сакрально-мифологическими представлениями, теологическими доктринами и оккультными дисциплинами также и элементы космологии, астрономии, математики, химии и т.д., по-видимому, следует рассматривать в качестве важнейшего источника формирования теоретической науки. Конечно, это знание было заимствовано и ассимилировано древними греками вместе с его религиозно-мистическим обоснованием, предполагавшим прямой сенсорный контакт избранных с божественными существами – носителями новой когнитивной информации. Но это означает, что возникшие на его основе ранняя древнегреческая философия и теоретическая математика носили сугубо сакральный характер и в принципе не могли ориентироваться на какие-то иные формы обоснования. Для ранних пифагорейцев занятия математическими науками (арифметикой, геометрией, астрономией и гармоникой) отвечало целям, которые предписывались религиозно-мистическим учением о числах и теологической доктриной о переселении душ, заимствованными скорее всего у египетских жрецов. Поэтому в математике[166] они прежде всего видели средство катарсиса бессмертной души избранного, которая после своего “очищения” позволяет вспомнить прошлую жизнь. Согласно Пифагору, овладение математическими знаниями, изучение числа как начала устроения мира, числовых отношений, геометрических тел и т.д., лежащих на грани между “телесным” и “бестелесным”, позволяют освободить наш разум (“очи души”) от “оков” и постепенно подготовить их к созерцанию “бестелесных” истинных сущностей, дарящих людям подлинное блаженство[167]. Характерно, что пифагореизм, видимо, возник и существовал (причем довольно длительный исторический период, приблизительно с 531 г. по 440-430 гг. до Р.Х., когда оставшиеся в живых пифагорейцы бежали из Италии) как своего рода тайное общество посвященных, преследующее главным образом религиозные и политические цели. Его учение (так же как это практиковалось и в древневосточных кастах избранных) не подлежало разглашению и должно было оставаться тайной для непосвященных, а все открытия приписывались исключительно Пифагору и освящались его именем.
Первоначально ранние пифагорейцы, видимо, видели свою основную задачу в изучении и овладении весьма сложными символическими методами древневосточной математики[168] с тем, чтобы эффективно использовать их для выявления сакральных числовых отношений и соответствующих геометрических репрезентаций как символов божественных существ. По свидетельству неоплатоника Прокла, именно “так, например, поступил Филолай, посвятивший одним богам угол треугольника, другим – (угол) четырехугольника и иные (углы) иным (богам), и приписавший один и тот же (угол) нескольким богам, и одному и тому же богу несколько углов соответственно различным силам, (находящимся) в нем”[169]. Поэтому, строго говоря, ранних пифагорейцев вряд ли можно рассматривать в качестве пионеров теоретической математики – открытия новых сакральных числовых символов (например, числа десять), либо геометрических фигур и астральных небесных тел не требовали сколь-либо развитого искусства логической аргументации, а лишь применения уже известных правил манипулирования математическими символами (или изобретения каких-то новых математических правил). В этом отношении их открытия принципиально мало чем отличались от достижений древнеегипетских и древневавилонских математиков. Лишь постепенно по мере развития вербальных средств репрезентации когнитивной информации простейшие приемы логической аргументации и характерные для архаического менталитета оппозиции (типа “предел-беспредельное”, “чет-нечет” и т.д.) стали играть заметную роль в математических доказательствах пифагорейцев. Если верить Аристотелю, то в их распоряжении еще не было абстрактного математического понятия числа, как и древневосточные математики, числа они не отделяли от вещей. Их математический атомизм предполагал лишь зачаточную форму геометрической репрезентации арифметических величин – в виде неделимых точек-монад. Реальным “телесным” аналогом этих монад, видимо, выступали обычно использовавшиеся для счета в древних цивилизациях камешки одинаковой величины и формы (круглые и квадратные), с помощью которых выкладывались геометрические фигуры. Согласно учению пифагорейцев, только целые числа должны лежать в основе мироздания и, следовательно, только такие числа и их отношения могут выражать действительные отношения и пропорции Космоса[170].
По-видимому, лишь открытие в V в. до Р.Х. несоизмеримости диагонали квадрата с его стороной, т.е. иррациональности квадратного корня из 2, и появление в связи с этим явных симптомов кризиса раннепифагорейского учения о числе как божественном начале мира послужили отправным пунктом формирования теоретической математики. Не исключено, конечно, что само это открытие было сделано задолго до пифагорейцев математиками Древнего Вавилона, которые успешно решали задачи на извлечение квадратных корней и знали приближенное значение квадратного корня из 2[171]. Но его они скорее всего рассматривали как абсолютно бесспорный результат применения “образцовых”, сакральных математических правил манипулирования символической информацией. В отличие от древневавилонских математиков пифагорейцы конца VI – начала V вв. до Р.Х. уже стремились систематически подкреплять формальные операции с математическими символами логической аргументацией, добиваясь взаимосогласованности и непротиворечивости своего учения как целого. В частности, как полагают многие исследователи, иррациональность квадратного корня из 2 они доказывали, опираясь на свою известную оппозицию “четное-нечетное” и логический закон непротиворечия, и это доказательство скорее всего должно было служить дополнительным весомым аргументом в пользу правильности выводов, получаемых в результате арифметических действий или геометрических построений. Но именно этот путь – путь поиска дополнительной логической аргументации в пользу правильности математических выводов, который в свою очередь определялся устным характером древнегреческой культуры, когнитивными особенностями менталитета греков, их потребностью в речевом осмыслении (понимании) и объяснении – и привел пифагорейцев к обнаружению внутреннего противоречия в структуре своего учения о числе и в конечном итоге открыл математике перспективу собственно теоретического развития. Ведь если, согласно Пифагору, “все есть число”, и только целое число лежит в основе строения Космоса, то как это согласовать с тем, что не все элементы совершенных сакральных геометрических фигур могут быть выражены целыми числами или даже рациональными дробями?
Таким образом, если учитывать возросшую в V в. до Р.Х. в повседневной жизни древнегреческих городов-полисов роль искусства аргументации, то нетрудно предположить, что кризис и крушение раннепифагорейской концепции математики может быть впервые поставили под сомнение ее “божественный”, сакральный характер, которым она изначально обладала в структуре заимствованных с Востока эзотерических знаний и религиозно-мистических учений. Эта по меньшей мере частичная десакрализация открыла древнегреческим математикам уникальную возможность серьезно задуматься над основаниями своей дисциплины и наметить новые пути ее развития.
Г.Ю.Мошкова