Орден святого понедельника 3 страница

— Мальчик, скажи, Иван — хороший человек?

Я кивнул не раздумывая.

— Вот и я так думаю… — вздохнул старик и уставился в окно. В ванной пару раз звонко хлопнуло, словно кого-то били по щекам, потом послышалась невнятная ругань на незнакомом языке.

— Это же ничего не значит, — попытался объяснить я, косясь на дверь в ванную. — Хороший, плохой, а когда слег попробуют, то все…

— Думаешь? — заинтересовался Мария.

Я промолчал.

— Неверное было решение, — грустно сказал Мария. — Неверное… а как найдешь правильное, не ошибаясь…

Из ванной показались Оскар и Иван.

Оскар был весь в брызгах зеленой воды, злой и сосредоточенный. Иван, в одних брюках, мокрый и взъерошенный, казался пьяным. Он посмотрел на меня, потом на Марию, без всякого интереса. Оскар уронил Ивана на кровать, тяжело, словно куль с мусором, тот присел, уперся руками и тихонько хихикнул. Потом еще раз. Старик молча смотрел на него сквозь черные очки, Оскар брезгливо отряхивал руки, но далеко не отходил.

— Это слег, товарищи! — торжественно сказал Иван, словно кому-то еще не было ясно. — Это машинка, которая будит фантазию и направляет ее куда придется, а в особенности туда, куда вы сами бессознательно — я подчеркиваю: бессознательно — не прочь ее направить.

— Понятно, — сказал Мария.

— Чем дальше вы от животного, тем слег безобиднее, но чем ближе вы к животному… — Иван уронил голову на грудь и замолчал. Потом уставился на старика с легким удивлением. Видно, отходить начал. — Я для вас не авторитет, — вяло продолжил Иван, — но найдутся те, кто поверит…

— Кто-то будет пытать людей в темных подвалах, — мрачно сказал Мария. — Кто-то — обнимать гурий в садах… — Он покосился на меня и не закончил. — Да. А ктото — спасать мир, побеждать слег и объяснять глупому начальству страшные тайны… которые начальство давно знает.

Иван ничего не понимал. В его фантазиях, наверное, тоже были Оскар, Мария, я, и сейчас его мечты так спутались с реальностью, что разделить их он не мог. Смотрел на нас, тер переносицу, хватался за лоб и молчал.

— Я виноват, — тоскливо сказал Мария. — Нельзя было тебя посылать, Иван. У тебя с Амальтеи остался этот комплекс… работать под самим Быковым — не шутка. И ведь знал же, что тебе захочется самому все раскопать, но…

— Вы не виноваты, Мария, — сказал Оскар.

— Виноват! — рявкнул Мария. — Виноват! Иван всегда, всегда старался быть первым! А рядом оказывались такие титаны, что свободно было лишь последнее место! И в космосе, потому-то он и ушел, и на войне, и в интернате, и в управлении. Вот и зрела мечта… оказаться лучшим.

— Я ничего не понимаю… — прошептал вдруг Иван. — Мария… вы же… Оскар… я вас чуть не убил, Оскар! Старик покосился на меня:

— Ты иди спать, мальчик, — ласково сказал он. — Иди. Я замотал головой.

Мария вздохнул. Достал из кармана слег, покрутил в руках.

— Вакуумный тубусоид, — быстро сказал Иван. — Он очень похож на супергетеродин. Понимаете? Случайно поменяли их местами, и все! Надо же было так получиться, что они одинаковые! Роковая случайность!

Мария молчал. Оскар вдруг решительно двинулся в ванную, где продолжал трещать и булькать приемник. Раздался грохот, и наступила тишина.

— Роковая случайность… — снова сказал Иван севшим голосом, глядя на слег в руках Марии. — Перевоспитывать. Внедрять человеческое мировоззрение…

Старик поднялся. Подошел ко мне, положил на плечо руку, и я напрягся.

— Лэн, дружок, скажи, ты стал бы пробовать слег? — спросил он. Очень серьезно.

— Нет, — я замотал головой.

— Ты же слышал, что это очень здорово, — сказал Мария.

— Вот еще, — я фыркнул, покосившись на Ивана. И тут мне в голову пришла мысль, что меня сейчас накормят «Девоном», сунут в ванну и включат слег, чтобы я тоже стал проклятым, как Иван… Вывернувшись из-под руки Марии, я отбежал, но только он ни о чем таком не думал, он опять смотрел в окно и задумчиво говорил вслух:

— Строятся заводы по производству антивещества, космические корабли бороздят просторы галактики, раскапывают древние города, а в то же время… да какое мировоззрение им можно внедрить, Иван! Разве ж это поможет? Старое не уходит само, Иван. Оно цепляется за жизнь, фашистскими путчами, гангстерскими бандами, наркоманами… тянется в будущее, в золотой век. Поздно их перевоспитывать. Вот, — Мария указал на меня, — вот это наша надежда! Они слега не попробуют. И на дрожку не пойдут. Верно, малыш? На всякий случай я кивнул.

— А Страна Дураков… может захлебываться в горячей воде, истреблять друг друга, прыгать через высоковольтные провода, раз нравится. Эволюция, Иван. Жестоко, но справедливо. Прошлое уходит само, без насилия… — Он покрутил в руках слег и с отвращением швырнул о стену. Слег хрустнул и разлетелся. — Надо только…

Он замолчал.

Оскар, который вышел из ванной, взял Ивана за плечо и сказал:

— Но страдают и наши люди. Пек, Римайер, Жилин…

— Мы тебя увезем, Иван, — строго произнес Мария. — Все будет в порядке. Поверь.

Иван дернулся, как от удара.

— Никуда я не поеду! — зло сказал он. — Пока закон об иммиграции позволит — никуда не уеду! А потом нарушу закон! Не может быть, чтобы здесь не оказалось тех, кто ненавидит этот сытый мир! Я помогу им не растрачивать ненависть по мелочам!

Мария вздохнул:

— Пойдем, Иван. Еще поговорим. Пойдем.

Иван встал, зябко поежился, обхватывая плечи. Глянул на меня, и его взгляд прояснился:

— Знаешь, Лэн, я видел чудесный мираж! Ты и Рюг стояли передо мной почти взрослые, вы решили поехать в Гоби, на Магистраль…

Я ничего не сказал, не очень-то мне хотелось ехать в пустыню, где уже лет двадцать строили какую-то магистраль и, видно, собираются строить еще столько же. Мария взял Ивана за руку и, как ребенка, повел из спальни. Иван замолчал и обмяк.

Так он больше ничего и не сказал. Я подождал, пока они не вышли, и в окно проследил, что точно ушли. Потом пошел в ванную, открыл сток и стал убирать разбитый приемник. На полу валялись выпавший слег и супергетеродин, вынутый Иваном. Эти супергетеродины почему-то всегда ломаются. И они во всех приемниках стоят. А слег, который Иван называл вакуумным тубусоидом, по виду точно такой же, и везде продается по пятьдесят центов. Дальше же все просто, правда? Обязательно кто-то слег вместо гетеродина вставит и в ванну заберется.

Может, я и маленький — пока, и трусливый — пусть даже навсегда, только не дурак. Все я понимаю, но кричать об этом не буду. И слег не стану пробовать, лучше уж в пустыне в песке возиться, магистраль эту дурацкую строить…

— Лэн, — сказали из-за спины. Я повернулся — это был Рюг. — Я в саду ждал, — пояснил он. — Думал, вдруг чего…

Он засопел.

— Помоги убраться, — попросил я. — Не хочу, чтобы Вузи это увидела, она расстроится очень.

— А так, думаешь, не узнает? — удивился Рюг. — Иван теперь никуда не уедет… — Взял тряпку, сыпанул на нее порошка, и принялся с сопением оттирать ванну от «Девона». Делал он это умело.

— Ну, узнает, только позже…

Мы убрались в ванной, умылись и не сговариваясь вернулись в холл. Конечно, спать уже не хотелось, да и рассвет наступал.

— Рюг, хочешь, когда вырастем, поедем в Гоби строить железную дорогу? — спросил я. Рюг очень удивился:

— А что, надо?

Я подумал и кивнул:

— Да, наверное. Придется.

За окном светлело, и мы стояли рядом, держась за руки. Какая предстоит работа, подумал я. Какая работа… Только что уж делать, раз мы все прокляты.

Апрель 1997 г.

Алма-Ата

Николай Ютанов

ОРДЕН СВЯТОГО ПОНЕДЕЛЬНИКА

В мастерской повествования любой эпизод отбрасывает тень в будущее.

Хорхе Луис Борхес. «Повествовательное искусство и магия»

Глава первая

Нам предстоит разговор о будущем.

Станислав Лем

Это случилось однажды под вечер. Мой живот, предназначенный исключительно для положения на алтарь науки, был выведен из строя теплым кефиром, который подавали сегодня в институтской столовой. Я лежал на кровати и безмерно маялся животом, как вдруг вспомнил, что завтра приезжает из командировки Стеллочка, а в соловецком кинотеатре уже третий день идет обещанная ей «Кавказская пленница». Будь здесь Витька Корнеев, он бы сообщил мне, что кино — это вырожденчество и маловажность, если вообще не полный кретинизм. И что мне не пузо на одеяле греть надо, а собирать кости и двигать к «Алдану-ЗМ», да подключать КАМАК-периферию для ми-кигами — зеркал Аматэрасу, изготовленных декаду. назад в Опытном Производстве нашего института. У меня даже руки зачесались. Я протянул одну из них и, пошарив в тумбочке, вытащил толстую пачку описаний, отпечатанных на селедочной бумаге. Полистав страницы, украшенные бесконечными РОСТОВСКИМИ ТУ, ТО, ЩА и ССТ, определяющими крепежные нормативы стальных уголков и параметры несметного числа плавких предохранителей, нашел единственную страницу с характеристиками новой ЭВМ. 128 килослов… вчетверо скорости счета, технология «больших интегральных схем». Скорее всего, придется освоить и вторую половину семнадцатого этажа. Поставим шкафы-блоки новой периферии, а десять новеньких вещих зеркал через трансгрессионные кабели — в машинный зал к старому и новому «Алданам»: достойный инструмент для модельного воплощения некоторых аспектов проблемы Ауэрса. Великой проблемы Ауэрса.

Живот явно начал утихать. Я сел и принялся спешно обуваться. Еще успею прогнать пару тестов на центральном процессоре, да и задачка Кристобаля Хозевича Хунты висит: по адекватности моральных и физических пыток. Отдел Смысла Жизни скучать не дает.

Я попытался запихнуть пачку описаний в папку. На пятой попытке махнул рукой и сложил все в авоську. Сунул туда же два заначенных на завтрак бублика. И тут вспомнил. Аж зубы заломило от тоски.

«Товарищ Привалов, вам надлежит завтра явиться на подшефный рыбозавод. Дубелей не присылать. Там вход по пропускам. В таком вот аксепте. Машина по порубке селедочных голов не справляется, а сельдь народ недоедает. — Модест Матвеевич Камноедов помолчал, глубокомысленно вздохнул. — Вы ребята молодые, порубаете головы и свободны. Сбор в пять тридцать у проходной. Будет автобус».

Из-под двери в коридор запахло жареным луком и картошкой. То ли маги-соседи проголодались, то ли лимитные сестры-кикиморы к ужину электроплитку включили.

Впрочем, какие маги в общежитии — я посмотрел на часы — в восемь вечера? Я решил, что черт с ним, с утренним рыбозаводом. Как-нибудь отосплюсь, а вот пару часов потестировать линии не помешает. Заверну Володе Почкину его программу и немного позлорадствую: спрошу у Корнеева, заточил ли тот свой топор для рыбьих голов.

Я взялся за ручку двери, но тут же голос Федора Симеоновича Киврина ласково произнес над ухом: «Побольше т-тренировок, почтеннейший. Дерзайте, дерзайте». Я вздохнул: слуховая галлюцинация — работа Эдика Амперяна. Сделал он это по моей просьбе. Глас совести, как сказал Роман.

С трансгрессией у меня всегда было плохо. И вынесло меня явно в какой-то подвал. В подвале было темно, только на полу, словно экран осциллографа, светился спиральный узор. Похож он был на галактику с маленьким баром — чтото между SBb и SBc по классификации Ван ден Берга. Часть спирали закрывало пятно, типа темного пылевого мешка Конская Голова на нашем Млечном Пути. Создавалось впечатление, что смотрю я на все с одного из ближайших спутников искомой галактики. У меня даже дух захватило: а что если меня занесло на Инфляционный этаж? 06 этом этаже ходили самые дурные слухи. Явился он следствием работы в Институте старого немецкого мага Гейзена фон Берга.

Работал он еще при Петре Алексеевиче в государственном коште и был на ножах со всей Российской Академией. Был он одним из адептов Ордена Боевой (Оборонной) Магии, но по мелочам не разменивался, считая, что врага след поражать в каждой точке пространства-времени. А если враг все же не поразится, то на этот случай (считал Гейзен фон Берг) неплохо иметь мировой кингстон, который следует в должный момент открыть и пустить корабль Вселенной в пучину неизотропности. И тогда все враги непременно погибнут… Петр Алексеевич любил Гейзена фон Берга за прямолинейность, неудержимость по женскому вопросу и прекрасные метеорные фейерверки, устраиваемые последним на дни рождения государя. После смерти Петра Алексеевича Гейзен фон Берг был подвергнут остракизму членами Российской Академии Наук и покинул осиротевшую Россию и официальную науку. И долгое время не проявлял себя на небосклоне научной магии той эпохи. Лишь Кристобаль Хозевич Хунта еще долго встречался с Гейзеном фон Бергом после его внешней и внутренней эмиграции.

После фон Берга остался принцип Всеобщей Инфляции как силы, формирующей Вселенную, и принцип неопределенности, при помощи которого всплывший из безвестности Гейзен фон Берг уже в XX веке пытался столкнуть современную науку в вакханалию квантовой механики и стохастической магии.

Именно в заброшенной лаборатории Инфляционной Магии, по легендам, хранятся — как следствие экспериментов над бесконечностью — тринадцать стаканов, в каждом из которых содержится своя вселенная, хоть одним параметром, но отличающаяся от нашей. И среди них, естественно, знаменитый тринадцатый стакан, куда слита вселенная без любви и дружбы. Где-то там же остался и Станок Небес с натянутой на его раме Возмущенной Матрицей Мироздания. И именно там, где причина никогда не вяжется со следствием, в магическом зеркале Лемуров, являющемся полом пещеры, замуровано мнимое изображение центра мира с разбегающимися галактиками.

Так что мой мандраж можно было понять. Но я решил не отвлекаться и приготовился к повторной трансгрессии, как вдруг увидел девушку, идущую по спирали галактики от края к центру. Шла она напряженно, словно канатоходец по канату, резко вышагивая и не останавливаясь. У ног ее при каждом движении вспыхивали костерки, в свете которых можно было разглядеть ее лицо: то сосредоточенное, как у вечной отличницы, то расплывающееся в счастливой улыбке бесшабашного двоечника. Любопытнейшая девица в одежде из мушкетерского фильма.

Не сразу я обратил внимание, что за идущей дамой наблюдали еще двое молодых ребят. Один — высокий, породистый; другой — низенький, с лицом умного второклассника. Оба — лет тридцати-тридцати пяти, явно из того же театра, что и девица.

И тут девица захохотала и начала трансформацию. Пара шагов — и она стала дамой в длинном парадном платье со шлейфом, еще пара — словно ее облик вылепил сам Сидур на пару с безумным бетонщиком, то она уже шла небрежной походкой юного пионера — в шортах, белой рубашке и красном галстуке. Перед самым исходом спирали хохот девицы уже заполнял все пространство зала. Детское личико вытянулось в козлиную клыкастую морду, изогнулись рога, мохнатые руки вскинулись в победном жесте. Странная девушка шагнула в балдж запечатанной галактики, выкрикнула что-то хриплым басом и исчезла в снопе искр и света.

М-да. Слава старика Мерлина явно кому-то не давала покоя.

Ребята напротив сердито покивали головами. Судя по всему, девушка от них ускользнула. Высокий в расстроенных чувствах ухватился за рукоять то ли меча, то ли шпаги у пояса на перевязи. Низенький презрительно сплюнул. Они развернулись и двинули в дальний конец зала к винтовой лестнице, едва видной в свете факела… Факел! У меня закралось подозрение, что трансгрессировался я даже не в лабораторию фон Берга, а вообще черт знает куда.

— Ребята! — закричал я и, размахивая авоськой, кинулся через зал.

Один из бубликов вырвался из сетки и улетел в темноту.

— Постойте! Какой это этаж?

Но они меня, похоже, не слышали.

Я наступил на рукав нарисованной галактики, и меня, как ту девушку, потянуло по ниточке к центру. Хуже того, я понял, что идти могу только по рисунку, да и то это было непросто. Похоже, рисунок обладал свойствами легендарной композитной пентаграммы, заключавшей в себе не самих людей, богов или демонов, а их поступки, мысли или — хоть это и звучит несколько схоластически — судьбу.

Глава вторая

Кто сказал Дваркину, что он хороший художник?

Из записных книжек принца Брэнда

Я сделал шаг, медленный, вязкий, словно я шел по колено в солидоле. Другой. (Так я и до утра не доберусь до конца зала.) Еще один шаг. И вдруг… Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокой. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом… Справа из леса вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядя в мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, их рассматривая. Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть, немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, что поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил, улыбаясь: — Вы нас не подбросите до Соловца?.. Еще четыре шага. Да на сто двадцать рублей… А как насчет крылышек? Или, скажем, сияния вокруг головы?.. А нам всего один и нужен… Шаг. Еще шаг.

— Композитная пентаграмма, — произнес голос кота Василия с характерными интонациями Ойры-Ойры, — дарит испытуемому понимание схемы мира, но совершенно не терпит отклонения от оной схемы хоть на один бит, ангстрем или хрон.

Я увидел Василия. Он стоял возле дуба, увитого сияющей, словно новогодняя мишура, золотой цепью. На ветвях сидела усталая дриада с фальшивым хвостом из папьемаше. Она явно старалась поддержать реноме Александра Сергеевича Пушкина. Сама же русалка, укрыв торс листьями кувшинки, дремала на мелководье. Рядом, завывая, стирала баньши. Группа невиданных зверей из ирландского, индийского, ацтекского, бушменского и австралийского фольклоров сновали, оставляя многочисленные следы, на неведомой дорожке ошую дуба.

— По существу, композитную пентаграмму, — кот провел лапой по гуслям, — глупо называть композитной, ее суть сводится к информационной структуре первоматерии. Да и пентаграммой она тоже не является, поскольку углов и абрисов в ней может быть сколько угодно, а может и не быть вовсе.

Василий зевнул и рухнул на четвереньки. Гусли со звоном полетели в траву.

— Надоело, — сказал он, — недалеких иванушек уму-разуму учить.

И кот растворился в воздухе. Осталась одна, явно чеширская, улыбка.

Я сделал очередной шаг и попал в густой кисель тумана. Идти стало еще труднее. Шаг, еще шаг. Теперь мне казалось, что я продираюсь сквозь вату. Зачесался затылок. Я замотал головой, вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный: сухая рыбья чешуя… или вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом. Решать, естественно, можно только численно, скажем… Узор вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее: «Ко-о… Ко-о… Ко-о…». Пещера заколебалась, как лодка на волнах. Пол круто накренился, я почувствовал, что падаю.

— Прозрачное масло, находящееся в корове, — с идиотским глубокомыслием произнесло зеркало, — не способствует ее питанию…

В глубине ниши, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонал и загремел цепями.

— Вы это прекратите, — строго сказал я. — Что за мистика! Как не стыдно!..

В нише затихли. Я хозяйски поправил сбившийся ковер и поднялся по лестнице. Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь было царство Федора Симеоновича. Здесь пахло яблоками и хвойными лесами, здесь работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята… Здесь делали все возможное в рамках белой, субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонус каждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здесь конденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех…

…но тут из коридора донеслись голоса, топот ног и хлопанье дверей… через вестибюль все шли и шли покрытые снегом, краснолицые веселые сотрудники… Я был ошеломлен и не заметил, как в руке у меня очутился стакан. Пробки грянули в щиты Джян бен Джяна, шипя полилось ледяное шампанское. Разряды смолкли, джинн перестал скулить и начал принюхиваться. В ту же секунду кремлевские часы принялись бить двенадцать.

— Ребята! Да здравствует понедельник!

Я вырвался из пелены искристого тумана и почти побежал к следующему повороту рукава галактики. Жутко мешалась сетка с техдокументацией и уцелевшим бубликом.

— Амуниция, — сказал я. — Полиция. Амбиция. Юстиция.

В пещере было по-прежнему пусто, а я жутко страдал о потерянном времени. Ни черта не успею, а завтра рыбозавод с непробиваемой КПП-системой.

Меня снова тормознуло. Мне показалось, что на этот раз я влип в жидкую и горячую карамель. Я ощущал себя жуком в янтаре, а каждый шаг мой исчисляется столетиями. С другой стороны, очень может быть, что мне уже удалось пропустить шефскую работу по уважительной причине. Я еле-еле передвинул ногу.

Эдик вдруг сказал:

— Всю зиму у нее цвели орхидеи…

— Гм, — сказал Роман с сомнением.

— Не стал бы Янус сжигать идеального попугая, — убежденно сказал Эдик. Витька встал.

— Это просто как блин, — сказал он.

У меня было такое ощущение, будто я читаю последние страницы захватывающего детектива. Пока они молчали, я лихорадочно суммировал, что же мы имеем на практике… закон этот остается справедлив в отдельности и для нормального мира… Точки разрыва.

Я вырвался в открытое пространство и, вспомнив студенческие младые годы, даже попытался пробежаться. Попытка получилась хилой. Сам себе я напомнил старикашку Эдельвейса, которого всегда несло по мировой линии его «ремингтона»… Да, не к темноте я его помянул: тени снова окружили меня.

— Народ желает знать все детали, — сказал Лавр Федотович, глядя на меня в бинокль. — Однако народ говорит этим отдельным товарищам: не выйдет, товарищи!

— Какого калибра? — рявкнул полковник.

— Хватать и тикать, — сказал Витька. — Я вам тысячу раз говорил, остолопам.

— Диспуты! — вскричал вдруг Панург, ударяя колпаком с бубенчиками об пол. — Что может быть благороднее диспутов? Свобода мнений! Свобода слова! Свобода самовыражений!

— Вуаля, — с горечью сказал Выбегалло, — ледукасьен куон донно женжен депрезан1.

— Народ… — произнес Лавр Федотович. — Народ вечен. Пришельцы приходят и уходят, а народ наш, великий народ пребывает вовеки. Но (как и всякий) он попался в сети Слов, чтобы в них плутать все безысходней: «Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня», «Я», «Ты», «Налево», «Направо», «Те» и «Эти»…

Я сделал последний шаг и оказался в центре композитной пентаграммы. Я увидел наш институт, уходящий фундаментом в бездну знания, туда, где со скрипом проворачивалась в пасти Левиафана ось Колеса Фортуны. Я увидел наш институт, уходящий верхними этажами за горизонт событий. Я видел силовые поля воли и разума Федора Симеоновича, Кристобаля Хозевича, Жиана Жиакомо, видел Витьку и Романа, Эдика и Володю Почкина, окруженных эхом сомнений и сеткой синих разрядов их неудержимой энергии. Я видел путаные пустые блоки отдела Абсолютного Знания и клокочущую пустоту лаборатории Выбегаллы. Я видел нимб над блоком центрального процессора моего старого доброго «Алдана» и холодную бездушную мощь юного «Алдана-ЗМ», опоясанного кольцом зеркал Аматэрасу.

Но самым странным было то, что здание института наискосок, частично скрывая от глаз отдельные этажи, нарушая стройную картину, туманя ясное свечение, пронзала серая пирамида. Чем-то она напоминала мне детский радиоконструктор «Собери радиоприемник»: плотно подогнанные пластиковые кубики со скрытыми внутри транзисторами, конденсаторами, диодами и прочими элементами простейших радиосхем. Что-то щелкало и стучало внутри, и серые кубики ровно и плавно перемещались, как костяшки в игре «15». И казалось, что серая пирамида * Вот воспитание, которое теперь дают молодым людям. каждым шажком коверкает белые стремительные линии. Или наоборот — белые линии оттесняют серые кубики…

Я всмотрелся. Родной вычислительный центр был совсем рядом. Мне безумно захотелось оказаться именно там. Времени ушло уйма, машина стоит. Ребята же скиснут, ожидая, пока я отработаю рыбозаводу. А так я, может, и успею расписать клеммы и оформить автозагрузчик…

Мироздание вокруг меня вздохнуло, спираль композитной пентаграммы сжалась часовой пружиной, со звоном распалась, и я увидел перед собой обтянутую ковбойкой спину Витьки Корнеева.

Глава третья

Чем ворон похож на письменный стол?

Мартовский Заяц

Я обрадовался ему как родному, хоть и заподозрил, что не зря он явился в машинный зал в столь неурочное время.

— Витька, — сказал я грозно, рассматривая одно из зеркал Аматэрасу, уже демонтированное и прислоненное к панели АЦПУ, — кефир в стакане ты сбродил? А может, экскурс по основам начертательного мироздания — тоже твоя работа?

Витька развернулся ко мне. Ехидная улыбка перечеркнула небритую физиономию.

— Это смотря что у тебя больше болит — живот или голова.

— У меня ничего не болит! — рявкнул я. — А вот у тебя сейчас заболит — живот или голова — смотря куда упадет авоська.

— Зря буянишь, — задумчиво сказал Витька, странно глядя на меня. — С кефиром я погорячился: ну поспал бы ты лишний час перед рыбозаводом, и — делу венец. А вот что ты про начертательное мироздание сказанул?..

И тут до меня дошло. Я даже сел на заваленный распечатками край стола. Начертательное мироздание как самая слабо известная область начертательной магии упоминалось в книге Я. П. Невструева «Уравнения математической магии». Упоминалось как высшая ступень оной магии. Описывалось оно системой вариативно-интегральных уравнений Гора-Желязны в анизотропном поле арт-потенциала Ройо-Уилана-Дали. Система квадратурных решений не имела и считалась медленно, поскольку содержала неопределимый параметр ^ — «кси», — с легкой руки Кристобаля Хозевича Хунты названный «каприз». «Каприз» сводил на нет все попытки осуществить заклинание в режиме реального времени, уводя результат в неопределенно-туманное будущее. Поэтому дальше вульгарной материализации нарисованного яблока и привораживания девиц при помощи их портретов начертательная магия не пошла, породив только еще одну из лабораторий отдела Абсолютного Знания — лабораторию поиска Абсолютного Штриха.

То, что увидел я, могло оказаться просто видением, следствием нелинейных эффектов пространственной трансгрессии. Тем не менее видение подобных структур было описано Исааком Ньютоном в сгоревших записках последних лет его жизни. Именно в те годы Ньютон достиг немалых успехов в начертательной магии и смог обрисовать устройство мира. Но записки сгорели и опубликованы не были, хотя и были декриптотанатированы учениками после смерти мастера.

Витька, по-моему, даже забыл о зеркале. Он вцепился в меня как клещ. Он выспрашивал о структуре моей композитной пентаграммы. Тут же материализовал каталог галактик Ван ден Берга и заставил меня искать самую похожую. Время шло к полуночи, и в дверь постучал Эдик Амперян. Он был необычно расстроен, с красными от бессонницы глазами.

— Не прилетал? — спросил он у Витьки.

— Нет, — буркнул Корнеев, — не прилетал, но есть кое-что более интересное, чем твой белый мыш…

В моем рассказе Эдика страшно заинтересовала серая пирамида. Он набросал на распечатке расположение известных и гипотетических этажей института и попросил расчертить, как они соприкасаются с серой пирамидой.

Я расчертил.

— Правнук Невтона, — мрачно сказал Витька. — Минус второй этаж — один из уровней книгохранилища, третий — дирекция и главный механик, и семьдесят шестой — Колония Необъясненных Явлений…

Эдик помрачнел.

— А еще что-нибудь помнишь, Саша?

— Помню, — сказал я, — постоянно пахло то ли тухлой рыбой, то ли гнилой картошкой.

Раздался тонкий свист. Бескрайний стеллаж с колодой перфокарт всколыхнулся, словно отражение на пруду под порывом ветра. В полуметре от пола материализовался старинный письменный стол, повисел секунду и, мощно гупнув об пол, прочно утвердился посреди зала.

На зеленом сукне среди разбросанных бумаг сидела толстая белая мышь и смотрела на меня черными глазками-смородинами.

— Прилетел, — флегматично сказал Эдик. — Звоните Роману.

Глава четвертая

К достоинствам очерков можно отнести и то, что авторы… не просмотрели весь ма глубокого соотношения между законами административными и законами магически ми.

Александр Привалов

— Саша, — терпеливо сказал Роман Ойра-Ойра, — ко всем неприятностям можно относиться просто как к случайным неприятностям, а можно — воспринимать их как систему.

Я сидел у стола на экспедиционном ящике, где мы хранили старые перфоленты, — утомленный и пропахший рыбьим жиром. И хотя свой шефский долг я исполнил еще вчера, но способность мыслить пока не восстановил.

Магистры расположились вокруг новоприбывшего стола в вольных позах. Роман устроился на единственно доступном стуле, облокотившись на стол и уперев щеки кулаками. Перед ним лежал разрисованный лист распечатки. Витька в позе микеланджеловского Давида массировал спину КАМАК-шнуром. Эдик, как обычно, присел на край стола, чуть склонив голову.