Для меня он продолжает жить

Автор: Ю. К. Корнилов

Всякий раз, когда я вспоминаю обстоятельства нашей последней встречи с Андреем Владимировичем, у меня возникает чувство их необычности. Возможно это потому, что теперь я понимаю: это была именно последняя встреча, я прощался навсегда с дорогим мне человеком. Он позвонил мне за несколько дней до юбилейной конференции и пригласил приехать. Я уже более года не бывал в Москве, был нездоров, очень занят, но Андрей Владимирович настаивал. Он напомнил мне о 75-летнем юбилее Бориса Федоровича Ломова, 30-летии Института психологии и его собственном своеобразном юбилее - пятьдесят лет назад он поступил в университет.

Эти несколько дней на конференции Андрей Владимирович, как и всегда, был очень занят, нам удалось поговорить совсем немного. Мне он показался в чем- то неуловимо изменившимся. Как будто он принял какое-то важное решение, и теперь ему спокойно и хорошо, а разные мелкие трудности и неприятности, возникающие по ходу дела, столь незначительны, что совсем не заслуживают внимания. В заключительном выступлении у него даже прозвучали слова о том, что в следующем юбилее он, возможно, уже не будет принимать участия. Это последнее его замечание мне очень не понравилось, и я решил при прощании сказать ему об этом.

30 января начала работу V-я Всероссийская конференция РПО, было очень интересно, много встреч со старыми друзьями, много новых знакомств. Вечером я уже должен был уезжать домой, и перед уходом с конференции вызвал Андрея Владимировича в коридор. Он был все такой же - благодушный и умиротворенный. В коридоре нам поговорить не дали, он, как всегда, был многим нужен, решались неотложные дела. А утром на следующий день мне позвонили и сообщили о его гибели... Я потерял друга и учителя, который многие годы поддерживал наши исследования, помогал справиться с трудностями, очень деликатно направлял наши поиски. И я, и мои сотрудники прекрасно понимаем, что наши работы по практическому мышлению сложились во многом под влиянием этого выдающегося ученого. Об этом я и хочу написать, не пытаясь полностью раскрыть эту тему, а скорее вспоминая наши встречи, обсуждения, впечатления от новых тогда работ и дискуссий по ним.

Однажды приняв участие в моей судьбе, Андрей Владимирович сохранил на все последующие годы свое шефское отношение ко мне и к нашим работам. Как человек высокой культуры, получивший образование у самых выдающихся ученых - психологов и философов, он видел сделанное нами в значительно более широком контексте и старался направлять наши усилия. Мое физматовское образование и знание заводской жизни, видимо, были интересны Андрею Владимировичу.

Наверное, со мной было трудно. Довольно часто мои исследовательские шаги начинались с осознания того, что существует некоторый феномен или зависимость, но я довольно неясно их описывал, не сразу находил доказательства, допускал промахи в интерпретации. А. В. Брушлинский всегда был исключительно терпелив, деликатен, демократичен, прост и доступен. Но когда дело касалось принципиальных научных положений, он был исключительно тверд.

Мы обычно звонили друг другу по телефону, довольно редко писали большие письма, встречались и беседовали в его кабинете или на конференциях. Говорили о многом, но, так или иначе, постоянно спорили. Например, я "привозил" какой-то очередной наш результат, радостно излагал его и спешил повернуть все таким образом, чтобы в нашем споре я был прав. Он же, со своей стороны, сначала радовался вместе со мной нашим успехам, а затем приводил (сразу или позднее) очень убедительные доводы, подтверждающие (снова, в который раз!) его правоту. Возмущенный, я вновь принимался за поиски, переполняемый энергией и желанием наконец-то "победить" своего неуязвимого противника: приблизительно такой была схема наших взаимоотношений. Важно, что в ходе моей "борьбы" я попутно находил много интересных и важных вещей, прямо не относящихся к нашему спору. Основные же тезисы наших дискуссий были чрезвычайно общи: например, А. В. Брушлинский считал, что нет никакого практического мышления, так как невозможно указать критерии его выделения; что не может быть невербализуемого, "молчаливого" знания, ибо мышление неразрывно связано с речью и т.п.

В ходе нашей "вечной" дискуссии и происходило мое обучение и воспитание, за что я и благодарю Судьбу. В итоге мне удалось многое узнать, до некоторой степени преодолеть природную ленность моего ума и разбросанность интересов. Очень важно, что во всем остальном Андрей Вла-

стр. 65

димирович был добр и мягок. Он знал многое о моей жизни, с ним можно было поделиться, будучи уверенным, что тебя не предадут. Не было ни одного случая, когда бы Андрей Владимирович остался равнодушен к моим радостям или бедам, - это был самый искренний и верный мой друг.

Наше знакомство с Андреем Владимировичем состоялось в 1969 г. благодаря ходатайству замечательного российского психолога и организатора психологической науки Эмилии Александровны Фарапоновой. Я приехал в Институт философии, мы прошли в зал заседаний, там Андрей Владимирович, прохаживаясь передо мной по проходу, говорил о прочитанных накануне моих статьях. При этом критиковались не мои эксперименты, а понятие модели, которое я тогда использовал в интерпретации результатов и которое мне очень нравилось. На этой встрече он подарил мне оттиски своих статей и книгу "Культурно-историческая теория мышления". В дарственной надписи говорилось: "... к вопросу о принципиальных трудностях на пути моделирования... в области психологии". Эта книга произвела на меня сильное впечатление, ее параграф о понятиях и построении психологической науки перечитывался неоднократно, а поля исписаны моими вопросами и возражениями.

Весной 1970 г. А. В. Брушлинский выступал оппонентом на моей защите у нас в Ярославле. Конечно же, я помню все подробности тех дней... На следующий день после защиты он пригласил на дружеский ужин Н. П. Ерастова, В. Д. Шадрикова и меня. За столом разгорелся спор. Заядлый и прирожденный спорщик Шадриков доказывал специфичность мышления руководителей и рабочих на заводе, Брушлинский возражал, Ерастов старался примирить спорщиков, а я отмалчивался. Тема казалась мне надуманной, неактуальной. Я и не подозревал, что уже через несколько лет эта тема - мышление в производственной деятельности, а затем - практическое мышление - станет для меня самой важной и интересной.

Впоследствии я понял, что Андрею Владимировичу важно было отстоять идею единого мышления, на которую, в общем-то, Владимир Дмитриевич и не посягал. Тезис о едином мышлении действительно очень важен. При таком взгляде на проблему практическое мышление может быть рассмотрено как вид мышления, и тогда возникнет вопрос о том, какова природа этого единого мышления, обладающего в своих разных видах-проявлениях столь различающимися свойствами. Может быть, разнонаправленность мышления, при предъявлении к нему неодинаковых требований, актуализирует и выявляет различные его возможности и свойства. Или же именно практическое мышление в своих наиболее ярких проявлениях является наиболее полным выражением мышления, а другие его виды всего лишь упрощенный вариант. Чтобы ответить на этот вопрос, требуется рассмотреть мышление в его более сложных формах, в широком контексте с привлечением новых данных, а пока важно помнить, что мышление едино.

В 1972 г. А. В. Брушлинский приезжал к нам на психологический факультет недавно созданного университета и читал лекции по мышлению второкурсникам. В тот период эта помощь была для нас исключительно важна, так как все мы были начинающими преподавателями психологии. Но еще важнее потому, что лекции по мышлению студентам читал известный специалист по психологии мышления, представитель знаменитой научной школы России. С этого времени началась и наша переписка, Андрей Владимирович дарил свои книги и статьи "для строгой критики", как он писал в дарственной надписи.

С первых лет работы на факультете психологии ЯрГУ я стал участвовать в хоздоговорных исследованиях. Работа на заводе давала нам возможность покупать современное оборудование и ездить в командировки, предоставлять базу для студенческой практики и исследовательской работы. Очень важно было и то, что мы получали возможность прямого выхода результатов наших исследований в практику, самой жесткой критики в случае неудачи и настоящее одобрение в случае удачи. Исследования частично были посвящены оптимизации деятельности руководителя на производстве, и это давало мне возможность начать исследования мышления руководителя.

В условиях производства невозможно было изучать "мышление вообще", оно было переплетено с самой производственной деятельностью, поэтому и наши описания, и наша интерпретация результатов рассматривали мышление в контексте деятельности и возникающим из нее. При этом появилось много интересного, в чем-то неожиданного и в картине мыслительного процесса. Так, испытуемые одну и ту же ситуацию видели по-разному, проблемная для одного - она могла не вызывать трудностей у другого. Испытуемые сами обнаруживали проблемность и определяли содержание задачи, которую им предстояло решать, они могли "искать" проблемность в ситуации, а могли игнорировать уже замеченные возмущения. Обнаруживалась и значительная методическая трудность в исследовании мышления на производстве: нередко испытуемые не могли словесно выражать свои мысли; часто мы не знали, какую задачу решает наш испытуемый или не понимали его. По материалам этих исследований к 1980 г. вышел первый сборник статей.

А. В. Брушлинский активно откликнулся на наши исследования. Я стал постоянным участником его теоретических семинаров, обсуждал на них

стр. 66

интереснейшие доклады, выступал также и сам со своими результатами. О некоторых из них я еще расскажу. Но важно, что уже в следующий наш сборник Андрей Владимирович согласился представить свою статью по волнующей нас проблематике. В сборнике 1981 г. была опубликована статья А. В. Брушлинского "Проблема деятельности и психология мышления". В ней Андрей Владимирович раскрыл некоторые основные принципы, которыми важно руководствоваться при изучении практического мышления. При этом он явно учел специфику наших исследований, трудности, с которыми мы сталкивались. "В качестве деятельности, - писал Брушлинский, -выступает труд, игра, учение и т.д., в процессе которых человеческая психика не только проявляется, но и формируется, поднимаясь на все более высокие уровни своего развития. В ходе трудовой, учебной, игровой и прочей деятельности человек формирует также и свое мышление. Рассмотрим этот вопрос более подробно, поскольку он представляет наибольший интерес для данного сборника статей" [3, с. 5].

Это была очень важная в то время статья. Вопрос о взаимосвязи мышления и деятельности был запутан; например, мышление тоже было деятельностью, и тогда для трудовой или спортивной деятельности нужно было добавлять слово "реальная". Сказать: мышление включено в деятельность - было затруднительно, это было равносильно тому, что мыслительная деятельность включена в деятельность... Когда в том же 1981 году одновременно с нашим сборником появилась столь важная для нас статья Б. Ф. Ломова [7], мы гордились тем, что наш сборник уже использует ее основные идеи, а сами они по-своему и ярко раскрываются в заглавной статье А. В. Брушлинского.

В своей статье А. В. Брушлинский широко ссылался на работы С. Л. Рубинштейна, хорошо нам знакомые, но он раскрывал их современное звучание и понимание. "У человека формируется единое, универсальное мышление, и внутри этого единства существуют различные взаимосвязанные уровни умственной деятельности... Можно и нужно различать практическую (специально трудовую) и теоретическую (специально познавательную) деятельность. Они образуют, собственно, единую деятельность человека, поскольку теоретическая деятельность выделяется в особую деятельность из первоначально единой практической деятельности, и ее продукты, результаты затем снова включаются в практическую деятельность как условие развития последней. Так, мышление и вообще вся психика в целом формируются и проявляются в ходе непрерывного взаимодействия человека с миром - прежде всего, в процессе исторически развивающейся деятельности (трудовой, учебной, эстетической и т.д.)" [3, 8, 9].

Очень важным было представление об универсальном мышлении и его уровнях, о единой деятельности человека и взаимодействии ее частей - теоретической и практической. Существенны были также указания на различные виды деятельности: трудовая, учебная, эстетическая и т. д. Известный тезис Рубинштейна о непрерывном взаимодействии человека с миром также очень интересно раскрывался в статье. "Психика, - писал Брушлинский, - это всегда неразрывная связь индивида с миром: - высший уровень отражения действительности и потому высший тип регуляции всей жизни человека" [3, с. 4]. Таким образом, психика и мышление служат не только для того, чтобы верно отражать действительность, но и для того, чтобы регулировать деятельность человека, опираясь на адекватное отражение действительности; возможно, мышление несколько по-разному отражает ее в ходе регулирования разных видов деятельности.

Отсюда делается и следующий важный шаг в рассуждениях Андрея Владимировича: "На этих совсем разных уровнях взаимодействия человека с миром все психическое, отражая действительность, участвует в регуляции движений, действий и поступков. Психическое формируется и объективно проявляется в том, как оно осуществляет эту регуляторную функцию. Вот почему основным и всеобщим методом объективного психологического познания является изучение всех психических явлений через движения, действия и поступки, вообще через внешние проявления человека, которые этими психическими явлениями непрерывно регулируются. Таков вышеупомянутый методологический принцип единства сознания (вообще психики) и деятельности. В силу своей всеобщности он закономерно определяет любые, самые разнообразные методы и методики исследования во всех отраслях психологии: общей, социальной, индустриальной, управленческой и т.д." [1, с. 7].

Для нас такое понимание важнейшего методологического принципа было исключительно привлекательным и важным. Мышление как важная часть психического управляет деятельностью и поэтому его нужно изучать через эту деятельность и во взаимодействии с нею. В другом месте он пишет: "... для того, чтобы стать объектом психологического исследования (познания), человек (испытуемый) в ходе эксперимента, наблюдения, самонаблюдения должен выполнять определенную - хотя бы простейшую - деятельность" [3, с. 4]. Непонятно было - почему же "хотя бы простейшую"? Нам казалось важным, чтобы наш испытуемый выполнял именно трудовую, учебную или эстетическую деятельность. Говоря о закономерностях мышления, выявляемых в общей психологии и психологии труда, Брушлинский подчеркивает, что "в первом из указанных двух

стр. 67

случаев изучаются наиболее существенные, всеобщие свойства, фиксируемые в абстрактных определениях, в "чистом виде", а во втором случае эти абстрактные определения вводятся во все более конкретные условия, соответственно видоизменяясь и получая новую специализированную форму проявления" [3, с. 7].

Эти рассуждения Андрея Владимировича, по нашему мнению, несколько противоречили им же сформулированным принципам. Почему наиболее существенные всеобщие свойства нужно изучать в "чистом" виде, абстрагируясь от деятельности? Нам казалось, что важны и всеобщие закономерности взаимосвязи мышления с деятельностью, что и в этой области существуют как фундаментальные общепсихологические закономерности, так и их конкретные проявления в прикладных областях.

Наша дискуссия на эту тему продолжалась и впоследствии; нам казалось, что мы правы, на нашей стороне был Рубинштейн, который считал "абстрагирование от привходящих обстоятельств" временным шагом в изучении мышления, предполагая затем исследование повседневного мышления "в ходе повседневной практической деятельности. Укорененность его в ход жизни, повседневную практическую деятельность" [11, с. 232].

Интересно отметить, что в 2001 г., когда я составлял хрестоматию по практическому мышлению и собирался поместить там статью А. В. Брушлинского 1981 г., он предложил вместо нее включить его работу 2000 г. "Деятельность субъекта как единство теории и практики" [1]. В этой статье мы с гордостью читали наши имена: "Известные работы С. Л. Рубинштейна и Б. М. Теплова и др., продолженные в настоящее время, в частности, исследованиями Ю. К. Корнилова, А. В. Карпова и других психологов, убедительно показали, что нет "пропасти" между практическим интеллектом и теоретическим мышлением" [1].

Сейчас я перечитываю эту статью Андрея Владимировича и поражаюсь: я вижу ее совсем иначе, чем при первом прочтении. Тогда я замечал только некоторые разногласия в наших представлениях, спешил выстраивать возражения... Сейчас я понимаю, что он одобряет наши усилия и поддерживает нас. И снова дает пищу для ума своей идеей субъектности. И почему "нет пропасти"? Я никогда не писал и не предполагал чего-либо подобного, всегда был приверженцем концепции единого мышления. Меня лишь интересовало, как осуществляется оно, какова его природа...

... Многие наши встречи с Андреем Владимировичем запомнились как радостные, приятные, веселые. Когда он впервые приехал на факультет, после лекций я привел его в нашу лабораторию мышления, где торжественно висели портреты С. Л. Рубинштейна и Ж. Пиаже, написанные по специальному заказу профессиональными художниками. Оценив все достоинства лаборатории, он не без юмора поинтересовался, зачем мы повесили портрет Алексея Толстого, и указал на Пиаже. Скопированный с обложки книги Флейвелла, он был мало похож на Пиаже, которого А. В. встречал на конгрессе в Москве.

А на следующей нашей встрече, в Москве, мы гуляли в каком-то красивом парке, я рассказывал о наших исследованиях, новых результатах, а он, как всегда, одобрял, критиковал. И теперь проблема вербализации для меня навсегда звучит очень радостно и празднично, как исполнявшаяся тогда по радио Первая симфония Гайдна.

В сентябре 1984 г. мы проводили в Ярославском университете всесоюзную конференцию "Мышление и общение в производственной деятельности". И это тоже были солнечные сентябрьские дни, много гостей, среди которых запомнились П. Тульвисте и А. П. Назаретян, В. А. Моляко и В. Л. Васильев, Л. Л. Гурова, А. И. Нафтульев и В. П. Фоминых. Андрей Владимирович тогда впервые побывал у меня дома, но поговорить не удалось: я был организатором конференции. По итогам заслушанных докладов был подготовлен сборник статей. Как это часто бывает, объем был превышен, требовалось сокращать статьи. Меня тогда удивила статья А. В. Брушлинского: несмотря на довольно большой размер, она была настолько монолитна, что я не смог найти ни строчки для сокращения - каждая фраза работала, все было переплетено и увязано.

Содержание этой работы, интересное и важное во многих отношениях, было весьма существенным для нас, изучающих практическое мышление. "Необходимо всегда и полностью учитывать, - писал он, - что вышеупомянутый принцип общения изначально подразумевает социальность не только субъект - субъектных, но и субъект - объектных взаимодействий". Далее на ряде примеров он рассматривал некоторые случаи искажения принципа детерминизма и возникающие при этом трудности. Так, А. В. Брушлинский анализирует работу Л. С. Выготского "Орудие и знак в развития ребенка", в которой показано, "что сначала маленькие дети проходят натуральную (по существу животную, не социальную) стадию своего психического развития, например, в ходе функционирования и формирования практического интеллекта... Благодаря только тому, что речь, знак включается или "вдвигается" в манипулирование ребенком внешними предметами, осуществляется переход от натуральной к культурной (социальной) стадии психического развития, т.е. от низших к высшим психическим функциям" [2].

Брушлинский обращается к тому месту в тексте Выготского, которое и у нас вызывало сильные сомнения. Речь, по Выготскому, начинает

стр. 68

выполнять даже функции мышления, планирования действия и т.п. "Причем сначала, - пишет Брушлинский, - практическая задача решается лишь в речевом плане, с помощью "речевого планирования" и только потом совершается "моторная реализация подготовленного решения", т.е. речь оказывается первичной по отношению к специфически человеческому практическому действию". Справедливо подчеркивая, что планирование и решение задач осуществляются не речью, а мышлением, что планирует и решает проблемы человек в процессе своего мышления, он пишет далее: развитие ребенка во взрослого - это постепенное восхождение на все более высокие ступени и стадии одной и той же, всецело человеческой жизни, осуществляемое в ходе игровой, учебной, трудовой деятельности и общения: "Только в таких реальных жизненных условиях общения и изначально практической деятельности маленькие дети овладевают языком и речью. Слово, обозначающее ту или иную вещь, первично зависит от восприятия этой вещи, от практического контакта с ней в реальной ситуации общения, и уже вторично, по мере своего формирования, слово начинает влиять на выделение определенных сторон в восприятии предмета, на их объединение и т.д. Именно так в данном случае конкретизируется общая проблема деятельности...". У Выготского же "... слово-знак выступало настолько мощным фактором "социализации" натуральной психики ребенка, что само по себе - вне связи с изначально практической деятельностью - обеспечивало свое "внедрение" в детскую психику. Даже специально занимаясь проблемой практического интеллекта у детей, он, как мы видели, сразу же подчинил развитие такого интеллекта изначально решающему влиянию речи" [2, с. 10 - 11].

Мне хотелось обратить внимание только на эту очень важную часть статьи. Исследования практического мышления как бы снова ставили перед нами основные, классические вопросы о природе мышления и деятельности, их нужно было решать адекватно нашим новым результатам. По нашим данным, практическое мышление с трудом вербализуется, иногда это - вовсе "молчаливое знание" [9]. Но ведь оно должно быть неразрывно связано с речью! По-видимому, характер этой связи несколько иной, чем это обычно представляется... Работа Брушлинского подсказывала путь к объяснению.

Интересно читать в связи со сказанным статью Н. Н. Мехтихановой [8], которая была посвящена исследованию вербализуемости-невербализуемости в ходе исследования мышления в лаборатории и на производстве, и критику этой статьи А. В. Брушлинским. Сначала Андрей Владимирович подчеркивает достоинства работы: хорошо и интересно начато сопоставление разных условий для мышления, самонаблюдение справедливо стало предметом довольно подробного анализа, здесь же сказано - очень верно и глубоко - о "размазанности", размытости появления мысли и т.п. И сразу же дается критика с самых разных позиций, автору предлагается очень подробно и на многих конкретных примерах раскрыть более ярко и весомо... В итоге у критикуемого возникает полная картина исследуемой проблемы во всей ее сложности.

Удивительно еще и другое. Обычно очень точный, деликатный, политичный в своих текстах и выступлениях, здесь он - откровенный, прямой, а иногда и категоричный, что, казалось бы, так не похоже на Андрея Владимировича. Таким же он часто бывал и в наших разговорах. Очень часто он искал решение наших проблем вместе с нами. Запомнилось, как он подчеркивал, что характеристика практической деятельности как материальной, а теоретической как идеальной по характеру продукта, составляющего ее цель, не определяет состава практической и теоретической деятельности [10, с. 258]. На одном из его замечательных семинаров я рассказывал о том, что знание того или иного свойства в практическом мышлении нередко не отделено от самого познающего субъекта, от его индивидуальных способов познания. И мы потом вместе придумывали название этой особенности практического мышления. Сначала Андрей Владимирович предложил говорить о "персонифицированности", а потом мы остановились на термине "индивидуализированность". Сегодня его термин мне кажется более удачным: ведь, по сути, речь идет об одном из проявлений субъектности [5].

Наша характеристика начальных этапов практического мышления долго вызывала возражения А. В. Брушлинского. Он был согласен, что в практической деятельности никто не формулирует задачу для субъекта, но не мог согласиться, что задача субъектом может и не формулироваться. Ему казалась неправильным, что профессионал нередко "ищет" проблемы, возмущения или симптомы их приближения, т.е, как бы "ищет проблемные ситуации", но позднее он даже нашел у С. Л. Рубинштейна интересные мысли на эту тему. Недизъюнктивность мышления нам казалась совершенно правильной особенностью мышления, ведь и в практическом мышлении субъект имеет дело с "зонной" заданностью "условий" задачи [1,6].

Андрей Владимирович не успел сказать свое мнение о моей последней книжке. Хотя я и сам, зная его, кажется, мог бы сказать, где и что его бы не устраивало, за что и как он стал бы меня критиковать. В целом же, наверное, он одобрил и ее и нашу хрестоматию...

Для меня он продолжает жить: критиковать, спорить, поддерживать, - все такой же добрый и

стр. 69

надежный друг и учитель, веселый и остроумный собеседник. В наши времена, когда так часто лишь создается видимость чего-то, все, что было связано с Андреем Владимировичем, было подлинным, полноценным, настоящим.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Брушлинский А. В. Деятельность субъекта как единство теории и практики // Психол. журн. 2000. Т. 21. N 6. С. 5 - 11.

2. Брушлинский А. В. Принцип детерминизма и психология мышления // Мышление. Общение. Практика. Ярославль, 1986. С. 7 - 18.

3. Брушлинский А. В. Проблема деятельности и психология мышления // Мышление и общение в производственной деятельности. Ярославль, 1981.

4. Брушлинский А. В. Проблема непрерывного - прерывного в науках о человеке // Мышление и общение: активное взаимодействие с миром. Ярославль, 1988. С. 47 - 52.

5. Брушлинский А. В. Субъект: мышление, учение, воображение. М., 1996.

6. Корнилов Ю. К. Психология практического мышления. Ярославль, 2000.

7. Ломов Б. Ф. К проблеме деятельности в психологии // Психол. журн. 1981. N 5. С. 3 - 22.

8. Мехтиханова Н. Н. Исследование практического мышления: методические проблемы // Практическое мышление и опыт: ситуативность и инструментальность обобщений. Ярославль, 2000. С. 114 - 134.

9. Практическое мышление: специфика обобщения, природа вербализации и реализуемости знаний. Ярославль, 1977.

10. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. Л., 1957.

11. Рубинштейн С. Л. Очередные задачи психологического исследования мышления // Исследования мышления в советской психологии. М., 1966.

Ю. К. Корнилов, доктор психол. наук, ЯрГУ, Ярославль

стр. 70

УЧЕНИК И УЧИТЕЛЬ

Автор: Б. С. Братусь

23 октября 2002 г. на расширенном заседании кафедры общей психологии факультета психологии МГУ, посвященном ее шестидесятилетию, был прочитан доклад ¹ . В нем не содержалось прямой дискуссии, ссылок или упоминаний об Андрее Владимировиче. И, тем не менее, доклад связан с Брушлинским невидимыми нитями. Сделаем некоторые из них видимыми.

Начнем с повода доклада - шестидесятилетия кафедры общей психологии МГУ. Первоначально она называлась кафедрой психологии и была основана Сергеем Леонидовичем Рубинштейном 1 октября 1942 г. на философском факультете Московского университета. Год спустя усилиями Рубинштейна кафедра была преобразована в отделение психологии философского факультета, прошел первый специализированный прием студентов на это отделение, а через пять лет обучения - выпуск первых дипломированных психологов. В 1949 году, в разгар развязанной Сталиным кампании по борьбе с космополитизмом, после "проработок" и "чисток" Рубинштейн был вынужден уйти с поста заведующего отделением ² . На короткое время заведующим стал Б. М. Теплов (1950 - 1951), а затем - с 1951 по 1966 гг. - А. Н. Леонтьев. В 1966 г. на базе отделения был сформирован факультет психологии Московского университета, который до конца своей жизни (1979) возглавлял его основатель - А. Н. Леонтьев, остававшийся все это время и заведующим ведущей кафедрой факультета - общей психологии. Отношения С. Л. Рубинштейна и А. Н. Леонтьева - особая тема. Оба - признанные классики отечественной психологии, оба разрабатывали фундаментальные общепсихологические проблемы теории деятельности. И одновременно - как это, впрочем, часто бывает среди ученых, работающих в близких направлениях, - сложности взаимоотношений, разногласия, ревность. Тем не менее, уйдя с поста заведующего, С. Л. Рубинштейн оставался профессором кафедры до 1958 г.

А. В. Брушлинский встретился с ним в начале 50-х гг. XX в. в качестве студента отделения психологии. Рубинштейну было тогда за шестьдесят. Позади - славный и горький путь ученого: гонения и поношения, авторитет, имя, ученики. Но несмотря на обилие последних, только одному предстояло стать Учеником с большой буквы и только для одного он стал Учителем - тоже с большой. И доказательство тому - вся последующая научная жизнь Брушлинского, в которой он по-рыцарски (мы еще вернемся к этому определению) отстаивал своего Учителя, смело и упорно вступал в полемику, реабилитировал, доказывал приоритеты. Честно говоря, я не припомню ни одного выступления Брушлинского, где бы он не упоминал и не отстаивал имя Рубинштейна.

Крайне болезненно переживал Андрей Владимирович и, как ему казалось, вытеснение (в прямом и фрейдовском смысле) идей Рубинштейна из учебного процесса на факультете психологии во времена Леонтьева. И потому для него было крайне важно восстановление истории факультета, подлинного значения в ней роли Учителя. Я помню, как он искренне радовался весной 2001 г., когда установили на кафедре рядом два стенда: один, посвященный А. Н. Леонтьеву, а другой - С. Л. Рубинштейну. По моей просьбе он принес хороший фотопортрет С. Л. Рубинштейна, который мы повесили внутри помещения кафедры (рядом с ним теперь и портрет самого Брушлинского - Учитель и Ученик продолжают быть вместе уже в истории). Мы много обсуждали с Андреем Владимировичем предстоящий юбилей кафедры, где он должен был сделать доклад о С. Л. Рубинштейне как ее основателе. Так что мой доклад, публикуемый в следующем номере "ПЖ", должен был прозвучать в день юбилея вместе с его докладом. И хоть соседство не состоялось, память об этом жива, отсутствие Брушлинского на юбилее было невосполнимой утратой.

Теперь о другой нити - собственные исследования и педагогическая работа А. В. Брушлинского на нашей кафедре. Он вел обязательный для специализации по общей психологии курс, в котором, наряду с подробным анализом теории Рубинштейна, знакомил студентов со своими последними разработками в области психологии мышле-

¹ Полный текст доклада будет опубликован в следующем номере "Психологического журнала".

² Чтобы дать почувствовать современному читателю мерзость и опасность происходившего тогда, приведем концовку рецензии на один из лучших в XX в. учебников по общей психологии - знаменитый "Основы общей психологии" С. Л. Рубинштейна. Некто (хочется написать - "никто") П. И. Плотников в главном и практически единственном тогда журнале по педагогике и психологии - "Советская педагогика" (N 4. 1949. С. 19) писал: "Книга С. Л. Рубинштейна оскорбляет русскую и советскую науку в целом, психологию в частности, и отражает "специализированное преломление" его лакейской сущности. Чем скорее мы очистим советскую психологию от безродных космополитов, тем скорее откроем путь для ее плодотворного развития".

стр. 71

ния, психологии субъекта. Он очень тщательно готовился к каждой лекции, никогда их не пропускал, несмотря на директорскую занятость, всегда подчеркивая приоритетную важность для себя лекций на нашей кафедре. Вернее сказать - на своей кафедре, ибо он был до конца дней своих профессором (пусть и не на полную ставку) кафедры общей психологии факультета психологии МГУ - правопреемницы рубинштейновско- леонтьевской кафедры, и потому должен был участвовать в юбилее не просто как приглашенное лицо, а как сотрудник.

И наконец, еще одна нить. 30 января 2002 г. открылась конференция Российского психологического общества. Во второй половине этого дня состоялась пленарная дискуссия по общей психологии. Заявленные дискутанты (в их числе был и я) - на сцене Дворца культуры МГУ, а А. В. Брушлинский - в зале. По мере того, как дискуссия обострялась, А. В. стал пересаживаться от ряда к ряду все ближе к сцене, словно идя на подмогу к обижаемой кем-то общей психологии.

Вечером - банкет для гостей и участников конференции. Признаться, никогда раньше не видел Брушлинского столь умиротворенным, обаятельным, доброжелательным, как в тот вечер. С небольшой, чисто символической рюмкой в руке он обошел весь зал, подходя к образовавшимся группам, что-то желал, разговаривал (не хочется ничего привносить, но тянет написать - прощался; именно таково было ощущение у многих на следующий день). Подошел к группе, где был и я с коллегами, сказал: "Вы сегодня прекрасно говорили о значении общей психологии, поздравляю". Стоящий рядом В. В. Умрихин (тоже один из основных дискутантов, защищавших идею общей психологии) ответил: "Мы чувствовали Вашу поддержку и готовность прийти на помощь". - "Этого не понадобилось, - сказал Андрей Владимирович, - вы очень хорошо со всем справились". У меня вырвалось: "Андрей Владимирович, Вы настоящий рыцарь общей психологии!" Он смущенно отмахнулся: "Да какой там рыцарь, бросьте". И помолчав немного, тихо, словно для себя: "Время рыцарей прошло...". Спустя часа два он был убит в подъезде своего дома.

Наверное, он прав. Время рыцарей прошло. А вот рыцари остались, ведь времена не выбирают, но, попадая в них, живут и умирают. Или, что более свойственно рыцарям, - погибают.

Б. С. Братусь, доктор психол. наук, профессор, зав. кафедрой общей психологии МГУ, Москва

стр. 72

НЕЗАБЫВАЕМЫЕ УРОКИ

Автор: М. И. Воловикова

Впервые я увидела "их" в 1972 г. на одном из первых субботников в недавно созданном академическом Институте психологии. "Они" - это сотрудники сектора философских проблем психологии, тогда работавшие в Институте философии Академии наук, но вскоре собирающиеся всем отделом переводиться во вновь организованный институт. Собственно "они" и были уже важной частью этого нового научного центра академической психологии. Сектор был создан в 1946 г. выдающимся отечественным ученым - тогда первым из психологов, ставших членом-корреспондентом Академии наук, - Сергеем Леонидовичем Рубинштейном. Позднее много раз и в подробностях пришлось услышать эту историю, потому что коллектив сектора ее трепетно хранил, да и сам становился уже Историей науки. Такие известные, "хрестоматийные" имена: Елена Александровна Будилова, Константин Константинович Платонов, Яков Александрович Пономарев, Людмила Ивановна Анцыферова, Екатерина Васильевна Шорохова... Среди них навсегда вместе стоят имена двух "хранителей" наследия Рубинштейна - Ксении Александровны Абульхановой (Славской) и Андрея Владимировича Брушлинского.

Знакомство состоялось в 1972 г., но за прошедшие с тех пор годы и десятилетия Андрей Владимирович внешне почти не изменился. Та же подтянутая фигура, внимательный взгляд, обращенный к собеседнику, точность и аккуратность движений. Во время субботника на нем был плащ и черный берет. Тот осенний день остался на снимке. Фотограф, конечно, не догадывался, что фотографирует будущего директора Института психологии. Тогда Брушлинский только готовился к защите докторской диссертации.

Мы встретились как учитель и ученик. Учитель - Андрей Владимирович - сама добросовестность, ответственность и безграничное желание поделиться своими знаниями и умениями. Ученик - то есть я - оставлял желать лучшего... Но память так ясно воспроизводит это время. Многочасовые (!) занятия со всеми, кто проявил хоть какой-то интерес к научному наследию Рубинштейна, детальнейшие объяснения принципа детерминизма, закономерностей мыслительного процесса. В те годы Андрей Владимирович начал разрабатывать положение о "недизъюнктивном" характере психического, о неразрывном единстве биологического и социального в человеке, открыл феномен "немгновенного инсайта". А когда началось экспериментальное исследование мышления (Андрей Владимирович называл работу "совместной"), это оказалось для меня настоящей школой и науки, и жизни. Он мог без устали объяснять цели и задачи работы, тактично поправлять ошибки и показывать, как нужно строить общение с испытуемым, чтобы и не "давить", но и позволить максимально раскрыть мыслительный процесс. В методике, в анализе не было ничего недоговоренного. Можно было наблюдать, как он сам проводит эксперименты. Надо сказать: Андрей Владимирович был прекрасным экспериментатором. Одним, на первый взгляд, "нейтральным" словом ему удавалось оживить активность, любознательность испытуемого. Настоящие "немгновенные инсайты" наблюдались как раз в тех экспериментах, которые проводил Брушлинский. И еще это особенное, уважительное отношение к человеку. Будучи начинающим психологом, я долго думала, как можно определить принцип взаимодействия в эксперименте, пока он не оформился в слова: "Экспериментатор, полюби испытуемого!".

Когда же дело доходило до анализа полученных протоколов, то это производило незабываемое впечатление. В 70-е годы за спиною у Брушлинского был уже почти двадцатилетний опыт проведения подобного анализа - и это чувствовалось во всем. Предполагаю, что уже во время самого эксперимента он делал точный анализ, поэтому всегда вовремя произносил нужное слово. Микросемантический анализ, несомненно, целое искусство: здесь нет заданных шаблонов, обучиться ему трудно (я бы даже сказала - почти невозможно) без "носителя" традиции. Мне представляется теперь, что здесь огромное значение имела "добрая старая психология", которую отличало безграничное внимание к законам душевной жизни, а главное - к едва заметным "мелочам". Можно это определить также как рабочий навык к особой вдумчивой и неторопливой наблюдательности. Традиция, идущая как от европейской психологии (прежде всего - от гештальтпсихологии), так и отечественной. Забавно сейчас вспоминать, как я пыталась противостоять всей этой традиции и непременно сделать все по-своему. Я благодарна Андрею Владимировичу, что он не высмеивал эти попытки, а лишь тактич-

стр. 73

но предоставлял в мое полное распоряжение качественные анализы, проведенные им самим. И это называлось им - "параллельный анализ"!

Другой урок касался чисто деловых отношений. Сейчас, перечитывая публикации Брушлинского тех лет, я замечаю слова, ничего не значащие для меня в то время: "половина экспериментов выполнена и проанализирована Воловиковой". Это он заранее оговаривал юридически корректную форму моей последующей защиты кандидатской диссертации. А в первую статью с анализом результатов эксперимента (1976 г.) он включил мою фамилию как соавтора, хотя в те годы я едва ли была в состоянии подправить пару букв (только совсем недавно, работая в совместном исследовании с западными коллегами, я узнала, что это правило, принятое в мировой психологии, - поэтому у них так традиционно много соавторов в экспериментальных статьях).

После защиты мною кандидатской диссертации, когда мы уже не работали вместе, Андрей Владимирович помог мне, подкорректировав на будущее мои научные планы общей темой: "Мышление и личность". То, что для экспериментов были выбраны моральные задачи, - это заслуга моего учителя. Дело в том, что для многих знавших Андрея Владимировича людей он был человеком высоконравственным.

Нравственность - это мир, определяемый как раз "мелочами". Нельзя "чуть-чуть соврать", "совсем крошечку украсть" и оставаться при этом образцово нравственным человеком. Брушлинский не просто обладал особым чувством этой невидимой границы, но унаследовал многовековой нравственный капитал своих именитых предков. Поэтому вести себя нравственно было для него просто и естественно, а допускать какие-либо поблажки (что делать, жизнь ставит иногда свои жесткие условия) - оказывалось непереносимо трудным и мучительным.

Став в 1989 г. директором Института психологии, по-прежнему оставаясь "ровным", корректным, вежливым, точным, Андрей Владимирович очень быстро овладел административными навыками. Брушлинский оказался очень достойным директором. Он был настоящим рыцарем науки. Только очень честный человек мог провести Институт через последнее, действительно разрушительное для отечественной науки десятилетие, приумножив при этом научный капитал. Публикации, конференции, симпозиумы, дискуссии и защиты диссертаций - теперь все это представляется почти чудом на фоне финансовых обвалов, промерзших батарей, постоянных сокращений штата сотрудников, реальной невозможности готовить в лабораториях научную смену.

Поддерживало и то, что в Институте воцарилась очень мирная, дружественная атмосфера взаимной поддержки и уважения. Атмосферу эту определял Брушлинский своей интеллигентностью, то есть способностью ценить и уважать чужие взгляды, даже если они не совпадали с его собственными. Так он поддержал создание научной группы православной психологии, хотя сам был далек от вопросов веры.

За время директорства Андрей Владимирович ничего материально существенного не приобрел. В его маленькой квартире мне довелось быть один раз. Это было очень давно, вскоре после моей защиты, когда я помогала оформлять диссертационные дела живущей в далеком Казахстане Баян Есенгазиевой. Помню, как Андрей Владимирович показывал небольшой прудик, находящийся перед домом, шутя называя его "озером". Письменный стол стоял у окна, с видом на это "озеро". У Андрея Владимировича был ежедневный "урок" - написать не менее семи или восьми страниц нового текста. И, насколько я помню, он стремился этот урок всегда выполнять. Наверное, когда он отрывался от рукописи, то смотрел в окно, на "озеро". Думаю, он очень любил природу, даже в тех малых формах, которые мог предоставить ему московский район Беляево.

Брушлинский так радовался новому времени "победы демократии". Пережив в юности тоталитаризм, он до глубины души ненавидел эту государственную форму унижения человека. В 1991-м мы все оказались перед выбором между "материей" и "духом". Материальную составляющую жизни постперестроечное время подвергло жестким испытаниям, но духу стало свободнее. А. В. Брушлинский совершенно точно сделал выбор в пользу духа и одержал свою личную победу: сохраненный им Институт психологии остался хорошо работающим научным подразделением Российской академии наук, в изданных книгах - почти полувековые результаты работы.

И все-таки на этом бодром утверждении сердце не может остановиться. И у кого могла подняться рука на этого интеллигентнейшего человека, искреннего гуманиста?

М. И. Воловикова, канд. психол. наук, ИП РАН, Москва.

стр. 74