Ндогенные преступники. Главные их разновидности. Обитая характеристика. 7 страница

Вот еще один представитель той же разновидности, но у него к упомянутым склонностям присоединилась склонность к нарко­тикам.

Иван Васильевич Г., 32 лет, русский, из мещан Сергиевского посада. Его отец — фельдшер — пил запоем и страдал туберку­лезом. Мать — эпилептичка. Семья жила бедно на небольшое жалованье отца. Из 9 человек детей 2 умерло в раннем детстве, а 3 — взрослыми, причем один из них от оспы, 1 — от туберку­леза и 1 покончил самоубийством. Иван Васильевич учился в Сер­гиевской гимназии и, дойдя до 6 класса, оставил ее из-за недо­статка средств, пытался сдать при округе экзамен на городского учителя, за 6 классов гимназии, но провалился. Оставив ученье, он поступил на фабрику Келлера конторщиком и одновременно стал учиться на бухгалтерских курсах, которые и кончил. Но устроиться на бухгалтерскую службу ему не удалось, а места у Келлера он лишился, вероятно, потому, что стал сильно пить. Еще 14 лет он потихоньку начал таскать из аптеки спирт, а во время службы у Келлера пил уже сильно. Лишившись места, он до 1913 года жил уроками, а в этом году был призван на военную службу. С 1914 года по 1916 год он был на фронте, но работал, главным образом, в канцелярии артиллерийской бригады. Военная служба оставила у него хорошее впечатление: сначала немного жутко, «а потом чувство притупляется». В 1916 году он получил контузию, в результате которой 3 недели не говорил, потерял ряд зубов, и у него некоторое время было трясение головы и припадки эпилептического характера; все это впоследствии прошло, повто­ряются только головокружения, но без потери сознания. После контузии он был направлен в Бобруйск в качестве чиновника воен­ного ведомства. При Керенском он был выбран командиром рабо­чего батальона, который вскоре был расформирован. После октябрьской революции у него начинается бесконечная смена мест: он служил в штабе военного округа в Москве, в земском и город­ском союзе в 1918 году, в городском совете народного хозяйства, а в 1919 году поступил добровольцем в Красную армию, служил в полевом штабе и в центровоентруд комиссии. В октябре 1921 года был демобилизован и поступил на службу в наркомпрод. К этому времени относится его первая судимость: он зашел как-то на службу к брату, который поручил ему вынести с места службы партию резиновых подошв. За это он был приговорен тогда к 3 месяцам принудительных работ. Нужды он в это время никакой не знал. Еще в 1918 году он женился, и жена его, работая в качестве парикмахера, хорошо зарабатывала. Его семейная жизнь продолжа­лась с 1918 по 1922 год, когда жена с ним развелась, по его словам, из-за тещи, с которой он не ладил, и по материальным соображе­ниям. После развода с женой он запил горькую и пил все время. С женщинами он сходился мало, а сейчас половой потребности не чувствует и считает себя совершенно бессильным прежде же обла­дал средней половой силой. Начал вступать в связи с женщинами с 15 лет и считает, что всегда был в половом отношении чело­веком сдержанным, особой пылкости не обнаруживал. Жену он любил и любит до сих пор. Говорит, что за время семейной жизни он избегал даже наркотиков, к которым пристрастился раньше, — алкоголя, кокаина и морфия. Больше всего ему нравится алкоголь. От кокаина у него наступало удрученное состояние, и появлялась даже мания преследования; под влиянием кокаина он избегал женщин и становился, по его выражению, как бы деревянным. Кокаин он начал употреблять потому, что в то время нельзя было достать алкоголя. От кокаина он старался отучить себя при помощи морфия, который действовал на него, напротив, воз­буждающе. После развода с женой он окончательно предался пьянству. В последнее время — в 1923 году — он служил в Подосинках делопроизводителем в авиационной части и постоянно пил и на свой, и на чужой счет... С упразднением должности лишился места. После этого у него бывали лишь на короткий срок места переписчика и случайный заработок на железной дороге, по нагрузке и разгрузке вагонов. Случалось день-другой и голодать. Однако, кокаина он не бросал. Ночуя в Ермаковском ночлежном доме, он всегда доставал там кокаин, даже без денег; поэтому его и тянуло туда. Там он познакомился и с соучастни­ком своего последнего преступления К., который несколько раз говорил: «хоть бы придушить кого-нибудь, только бы достать денег». Под влиянием этих разговоров и у него стала вертеться в голове мысль о преступлении. По обсуждении этой мысли он «предпочел аферу, как способ более чистый и безопасный». Ему вспомнилась одна дальняя родственница жены брата—Телицына,— о которой он знал, что муж ее умер, а сын за границей служит в иностранном легионе. Старушка жила одна в Сергиеве и по соображениям Г-на должна была иметь много ценностей и денег. Он решил выманить у нее деньги следующим образом: написал подложное письмо от ее сына, и, основываясь на этом письме, хотел просить у старухи денег для сына, якобы вернувшегося из-за границы и находящегося в Ташкенте в ожидании денег. Убийства не предполагалось. Но возможность открытого нападения, в слу­чае неудачи с письмом, предполагалась; иначе незачем было брать с собой К. Это подтверждается и ответом Г-на на вопрос: «а что если бы ему не была известна Телицына?» Он ответил: — «Масса таких старичков и старушек, которые сами сидят и другим ничего не дают». Телицына была богата, «у нее еще человек на 50 хва­тило бы», так что колебаний у него не было. Только уже в доме у нее появились колебания, показалось как будто неблагородно, да перспектива остаться снова ни с чем одержала верх. Иван Г. выдал себя старухе за белого офицера, а К. представил как общего денщика — его и Телицына. Старуха, прочитав письмо, в кото­ром якобы ее сын просил оказать полное доверие подателям этого письма, впустила их, не узнав подделки. Она поставила самовар и напоила их чаем, но, когда речь зашла о деньгах, у нее, по словам Г., повидимому, закралось подозрение, и она объявила, что денег у нее нет. Тогда Г. бросил свою, роль и сказал, что если она сама не даст, то он все равно возьмет, а так как она продол­жала отказываться, то Г. связал ей: руки и платком завязал рот; оставив К. сторожить (дело происходило в кухне), он сам пошел в комнаты разыскивать ценности. Ему представлялось, что должна быть какая-то шкатулка с деньгами и драгоценностями. Поиски оказались тщетными, и он вернулся в кухню, где увидел задушен­ную К. Телицыну. Это было для него, по его словам, полной неожиданностью, так что он «обалдел». На самом же деле, как указано в приговоре, они оба бросились на Т., повалили ее, и свя­зал Г — руки, а К.—заткнул рот платком. Затем он предло­жил К., чтобы пустыми не возвращаться, захватить шелка. Шелка взяли в 3 мешках червонцев на 130 —150. Шелк был старинной выработки. Уехать же в Москву им не удалось; они опоздали к поезду. На станции Сергиево агент обратил на них внимание и их арестовали. Особенно Г. не волновался, даже когда забрали. «Я сознаю, — говорил он, — что это, конечно, очень подлое дело, но если все детально разобрать, что побудило меня к этому, то много можно найти смягчающих обстоятельств», и он в преувели­ченных чертах описывал свою нужду: ходил без подметок, ноги почти отморозил, голодал, денег совсем не было, последнюю гимнастерку продал, на самом же деле у него была и ватная верхняя куртка. Брату стеснялся на шею сесть, у него у самого случай­ный заработок был. «Когда увидел убитую, — рассказывает он, — неприятное чувство было. Все-таки есть разница между убийством на войне и здесь». «Там все о смерти помышляют и являешься подневольным убийцей, а здесь мирный .человек и не думает о смерти». «Лично бы не стал убивать». О совершенном преступле­нии Г. старается не думать. Раскаяния у него не видно. «Мне не старуху жалко», — говорит он. «Убить нехорошо, но раз убий­ство произошло случайно, то я не накладываю на себя особенной вины. Сына Телицыной жаль». «Если он вернется, то окажется ни с чем, так как все имущество поступило в Собес, а старуха отжила свое». В будущем Г. думает уехать в Ташкент, где у него есть знакомые, и там устроиться на службу. За время сидения в тюрьме надеется отвыкнуть от наркотических средств, в чем можно усомниться, а это-то и помешает ему вести нормальный образ жизни. Раньше не хотел уезжать из Москвы, так как надеялся снова сойтись с женой. Нельзя отрицать, что Г. действи­тельно нуждался в период совершения преступления, но все же братья не порвали с ним, и, как это ни тяжело, он мог бы найти у них временную поддержку. В Ермаковский дом его тянула страсть к вину и кокаину. Случайно брошенная фраза К.: «придушить бы кого-нибудь и взять денег» не встретила в его душе никакого протеста. Он развивает эту мысль, «отстраняя только, по его словам, убийство», потому что «афера чище и безопаснее». Он, несомненно, импульсивный криминолоид с чертами алкогольной дегенерации.

Процесс деклассации еще не совсем закончился и у Василия Терентьевича Петрова, 52 лет, жившего в Москве под фамилией Комарова и представлявшего собой в высшей степени яркий тип импульсивного убийцы-профессионала и, вместе с тем, алкого­лика-дегенерата, морального идиота. Он прожил в Москве 2 года и за это время совершил свыше 30 убийств; сам он, в разговоре со мной, признавал себя виновным в 27 убийствах. В среднем, по его мнению, приходилось одно убийство в неделю; бывало, что и по 2 — 3 недели он воздерживался, потому что не представлялось подходящего случая. Первое преступление он совершил в конце февраля или в начале марта 1921 года, а вто­рое— месяца через 2, Начиная с 13 марта 1921 г. в уголовный розыск стали поступать сведения о найденных — то на пустыре Конного переулка, то на берегу Москвы-реки, то в подвале одного дома, на дворе и на огороде — мешках с трупами, связанными оди­наковым образом. Постепенно раскрылись десятки его убийств. Сам он точного числа их не знает, и, в минуту откровенности, на вопрос о числе убитых им людей, говорил: «да, хрен их знает, нешто я их считал и записывал, ищи в Москве-реке» и при этом заливался своим беззубым, злобным смешком. Техника всех его преступлений была очень проста. Он утром шел на конную площадь, толкался среди покупателей, присматривался к ним, выби­рал «провинциала», т.е. не московского жителя, а приехавшего из провинции и приискивавшего себе по сходной цене лошадь. Комаров подробно и с большой аффектацией рассказывал мне и моим ассистентам, по каким признакам он узнавал провинциала, как с помощью разных провокаторских вопросов он убеждался в том, что данный провинциал, действительно, желает и ищет купить лошадь. Выдавая себя за служащего, он говорил такому провинциалу, что может ему доставить по такой-то сходной цене казенную лошадь, вел его к себе на квартиру и там убивал. Его рассказ о том, как он заманивал к себе, свидетельствует о том что, несмотря на видимую простоватость и даже бестолковость, он — человек хитрый, понимающий психологию простого человека, знающий, как быстро залезть в его душу и завоевать его доверие. С одним он, бывало, поругает современные порядки, другому — особенно распишет доверие, которым он пользуется на службе, третьему расскажет о каких-либо вымышленных злоключениях своей жизни, как раз таких же, которыми недоволен его новый знакомый и на которые тот жалуется, и т. д. И все это с необыкновенным простодушием, сопровождая свою речь, горячей жестикуляцией и увеличивая ее красноречие кучей площадных ругательств, столь привычных уху простого русского человека. В результате в короткое время он становился чуть не приятелем своего нового знакомого и зазывал его к себе на квартиру, чтобы «кончить дело» или посвободнее о нем поговорить. Нередко перед этим он заходил со своим новым знакомым в чайную или трактир, выпить с ним само­гонки, даже выпивал иной раз на его счет, а затем вел его к себе на квартиру. Приходили обыкновенно часов около трех дня. Здесь уже готова была закуска, иногда колбаска или что-либо подобное, самоварчик и т. д. Посетитель с хозяином усажи­вались и начиналась беседа, иногда довольно продолжитель­ная, в течение 2 — 4 часов, при чем и гость и хозяин выпивали. На вопрос, а как бывало, если гость не пьет, Комаров отвечал: «а не пьет, дело быстрее пойдет»... Затем, когда, как он говорил, требовала его «алкогольная температура», он поднимался, отходил в сторону, незаметно брал приготовленный заранее очень тяжелый молоток и, приблизившись к ничего не подозревавшему гостю сбоку, наносил ему сильный удар в переносицу или в висок, вто­рой удар наносился обыкновенно ошеломленному гостю из-под подбородка и иногда с такой силой, что лицевой скелет значи­тельно сплющивался. Большею частью жертвы не успевали оказы­вать сопротивления. Но был один случай, по рассказу Комарова, когда получивший от него удар гость вступил с ним в борьбу, и Комарову пришлось долго с ним возиться, пока он его не одолел. После одного-двух ошеломляющих ударов, Комаров набрасывал на шею жертвы петлю и туго затягивал ее, чтобы уменьшить кровоте­чение и устранить всякое сомнение, не осталась ли жертва жива. Из убитого он старался выпустить как можно более крови, чтобы труп менее пачкал мешок и был легче. Кровь сначала выпускал на рогожи, но потом приспособил для этого особое оцинкованное корыто, а то расход на рогожи стал уж очень велик. Голова трупа обматывалась тряпками, чтобы кровь не просачивалась чрез мешок. Труп Комаров связывал особым образом: сначала руки назад, а затем притягивал ноги к животу. По однообразному спо­собу связывания агенты розыска впоследствии узнавали, убиты ли найденные в мешках трупы Комаровым или кем другим. Связан­ный труп запихивался Комаровым в мешок от овса, который он предварительно для этого подшивал и делал шире. Упакованный труп сначала прятался в маленький чуланчик, который был внутри квартиры Комарова, при переходе из комнаты в кухню, а ночью вывозился и закапывался или сбрасывался под откос на набережной.

Не всегда сразу удавалось Комарову найти среди покупателей подходящую жертву. «Иногда и день, и два, и более проходишь»,— говорил он, — пока найдешь такого. О жертвах своих Комаров отзывался презрительно, как о простофилях-дураках, без всякой жалости. На вопрос, помнит ли он лица убитых, Комаров отвечал утвердительно, но никаких кошмарных снов или тревоживших его видений он, по его словам, никогда не видел. Убийства приходи­лись обыкновенно на среду или пятницу, в дни конных ярмарок, а в четверг и субботу иногда Комаров ходил в церковь отмаливать грех. «В среду согрешишь, в четверг — помолишься, греха и нет». Внешняя, наружная набожность у него сохранилась, хотя свою веру он считал сильно поколебленной. Интересно, что он ссылался на то, что на него действовала будто бы неблагоприятная атмо­сфера, в которой он находился в последние годы: «все чертями стали, ну и я чертом стал» — говорил он. Немногие, зайдя к Кома­рову на квартиру в качестве покупателей лошадей, выходили оттуда живыми: был один-два случая, не более, когда слишком быстро покупатели ушли, да еще один или двое в комнату не пошли, а предлагали купить и расплатиться на дворе. Особенно недо­волен был Комаров девушкой лет 16 — Лопатиной, — единствен­ной женщиной, убитой им: «брата убил, а деньги-то у нее»... «не идет в комнату, насилу затащил». Он был очень недоволен тем, что она двойную работу дала: вместо одного трупа пришлось выво­зить два. Свои убийства Комаров совершал по склонности пьянство­вать в компании и по склонности к насилию. На указание, что он имел возможность получить деньги на выпивку и без убийства, как извозчик, он ответил: «я уже и сам не знаю, хотелось попьянство­вать». А в другой раз сказал: «пришло такое меланхольное дело и запутался». «Если бы я один пил, а то в компании». На вопрос, волновался ли он во время убийства, он, махнув рукой, со смешком ответил: «я спокойно, чего там!». Однако есть указания, что после убийства возбуждение у него проходило, не сразу и сопровожда­лось головной болью. На это он и сам указывал, и его жена, которая, возвращаясь, когда убийство уже было кончено, заста­вала мужа в возбуждении ходящим по комнате. Никакими душев­ными или нервными болезнями Комаров до самого последнего вре­мени не страдал. Болел тифом. В молодости была венерическая болезнь, по его словам, мягкий шанкр. Теперь жаловался на грыжу и на то, что по утрам у него иногда бывает головокруже­ние и, затем, бывает удушье от того, что сердце не в порядке. На вид, он — человек здоровый и сильный, поднимает пудов до 5, а в молодости — до 8 — 10; роста — среднего, с окладистой с про­седью бородкой, с морщинистым, простоватым лицом, с карими гла­зами. Часто морщит брови. В некоторые моменты лицо, особенно глаза, принимают у него злое выражение. Внешним видом своим он напоминает ночного сторожа, дядьку какого-либо учреждения или что-либо подобное. Человек — довольно веселый. Много говорит, с юмором, прибаутками и площадною бранью. Сильно жестику­лирует. Отвечает осторожно, вспоминая, не сразу. Хорошо вла­деет собой. Не теряется. Когда нашли первые трупы его работы, он был в толпе, ничем не выдал своего присутствия и, говорят, даже сам принимал участие в выкапывании трупов. Раз его арестовали по какому-то подозрению, но потом выпустили, так как никаких против него говорящих доказательств не нашли. С видом оскор­бленной невинности, он энергично протестовал против всяких падающих на него подозрений: «знать ничего не знаю, ведать не ведаю, работаю на бирже извозчиком, такими делами не зани­маюсь» и т. д. Его отпустили. Был у него обыск по подозрению в изготовлении самогона, присудили его за самогонку на несколько месяцев условно, но никаких указаний на убийства у него не нашли. Да и в этот раз, — в мае 1923 г. — не нашли бы, приди немного позднее с обыском; тогда он сумел бы увезти труп. А то пришли и нашли запертый чулан. Потребовали ключи. Жена крикнула сидевшему у окна мужу: «Василий Терентьич, скажи верхним жильцам, чтобы дали»... Тот что-то крикнул, спрыгнул со второго этажа и убежал. Через 5 — 6 часов его арестовали в нескольких верстах от Москвы.

О прошлом этого выдающегося преступника мы знаем следую­щее. Он — родом из Витебской губернии, русский, из бедной кре­стьянской семьи. В семье их было 11 братьев и все пили. Жили не дружно и друг другом не интересовались. Василий Терентьевич давно потерял из виду своих братьев и ни с одним из них в друже­ских отношениях не был. Ни он им, ни они ему никогда писем не писали: Его жена говорит, что за свои одиннадцать лет супру­жеской жизни она никогда не видела родственников мужа. О семье своей Василий Терентьевич вспоминал без теплого чувства, даже с раздражением и злобой. Не было у него, в частности, и к матери того теплого отношения, следы которого обыкновенно не трудно подметить даже у очень тяжких преступников. И у Котова, убившего 116 человек, во время беседы о его матери, заметны были следы, если не любви, то все же некоторого уважения и теп­лого отношения к памяти матери. Мать выделялась в его сознании из всей массы остальных людей. У Комарова я не только не заме­тил этого, но нашел даже довольно злобное отношение к матери. На вопрос, вспоминает ли он когда о матери, он прямо заявил: «а что она мне хорошего сделала, чтоб мне ее добром вспоминать». Вспоминает, что в детстве отец его сильно колачивал, да и от матери ему доставалось. По-видимому, живя в своей семье, Васи­лии Терентьевич не встречал сердечного к себе отношения и боль­шой ласки. Семья, состоявшая из пьяницы-отца, кучи детей и вечно рожавшей или беременной матери, жила, по-видимому, хотя и без особой гнетущей нужды, но бедно и недружно; внутри нее царили вечные раздоры, наложившие свою мрачную печать на характер Василия Терентьевича. Семье некогда было заботиться о его воспитании. Он остался безграмотным и никогда не учился никакому ремеслу. Алкогольная наследственность, личный алко­голизм и тяжелая атмосфера семьи сделали его крайне раздражи­тельным и злобным человеком. Он никогда не знал чувства симпа­тии ни в одной из форм его выражения, ни в виде любви, ни в виде дружбы. Больших друзей, с которыми он был бы связан сердечной привязанностью, у него никогда не было. Были лишь приятели-собутыльники, которых он, по его словам, нередко угощал водкой и самогонкой, но к этим приятелям он относился очень легко, без особой привязанности, и полагал, что и они к нему относились так же. Угощал он их не из какой-либо симпатии или склонности сделать что-либо приятное другому, а бахвальства ради, чтобы, так сказать, себя показать: «чувствуй, мол, что могу угостить, и меня уважай». На вопрос, как он относился к гибели своих прия­телей на войне, долго ли горевал о них, он, с некоторым даже раз­дражением, отвечал: «кой черт мне о них горевать, помер и все тут, и они обо мне не стали бы горевать». Василий Терентьевич был дважды женат и недоволен обеими женами. Любви он не испы­тывал ни к одной, много-много у него было к ним похотливое вле­чение. С обеими женами он постоянно дрался. Детей также бил постоянно и ремнем, и веревкой, и пьяный, и трезвый. Семейная жизнь его жены представляла жуткую картину непрерывного деспо­тизма и избиений ее и детей вечно пьяным мужем.

Несколько раз Комаров был на военной службе: в первый раз он вернулся с нее в 1898 г., затем был взят на фронт в японскую войну, а в 1918 — 1919 г. пошел на войну, поступив в Красную армию добровольцем, по причинам, которых он не мог указать и о которых, поэтому, можно разве догадываться. Политических убеждений у него не было никаких, и, поэтому, не политическое сочувствие руководило им при поступлении в армию добровольцем, а что-то другое. Невольно является предположение, что его влекло туда желание постранствовать, а, может быть, и помародерствовать. Все указанные факты из жизни Комарова, с детства и до последнего времени, объясняют нам, как у него постепенно сложи­лась склонность не останавливаться перед применением насилия для удовлетворения своих чувственных потребностей. С давних пор у него развилась склонность к хищническому, нетрудовому при­обретению имущества. В его прошлом есть судимость за кражу: когда ему было лет 40, он судился за кражу яблок. Затем, с 1921 г. по 16 апреля 1922 г. он служил возчиком в центроэваке и торго­вал фуфайками и другими вещами, похищенными со склада и пере­данными ему для продажи на условии 50% цены проданных вещей за комиссию. Таким образом, у него постепенно развилась и склонность к хищническому приобретению имущества. Вместе с этою склонностью сплелись в одно целое склонности к выпивке и насилию и образовали чрезвычайно сильное предрасположение, которое и выразилось в его чудовищных преступлениях. Алкого­лизму Комаров обязан и своей импотенцией, и особым состоянием своего мышления. Он — не глуп и даже довольно хитер. Но его мышление отличалось своеобразной неустойчивостью. Его память и комбинаторная способность значительно понижены. События какими-то отрывками вставали в его памяти, при чем многое в этих событиях вспоминалось очень плохо и с большим трудом. Связь между событиями находилась им с большим трудом, а иногда не находилась вовсе или найденная быстро исчезала из сознания. Он по пальцам высчитывал года и нередко сбивался в счете. У него заметны юмор алкоголиков, большая болтливость и, вместе с тем, сбивчивость изложения и мысли под влиянием врывавшихся «боко­вых» ассоциаций, нарушавших общее течение мышления и рас­сказы запутывавших его мысль в мелочи, из сети которых она потом не могла выбраться. Начав рассказывать об известном факте, с ажитацией, с трехэтажными ругательствами и с видимым интересом к описываемому событию, он быстро сбивался в сто­рону других фактов, затронутых при описании первого факта и игравших роль, казалось бы второстепенных подробностей; под­хватив какую-нибудь из последних, он скоро уходил в сторону и от нее и т. д. В результате получалась какая-то скачка мысли в сто­рону все новых фактов, свидетельствующая о неустойчивости вни­мания, о преобладании в мышлении ассоциаций по внешним при­знакам, об ослаблении связности мышления. Память на места, где он зарывал или бросал трупы, у него оказалась хорошая, вообще память на отдельные факты у него сохранилась, но память связи и последовательности событий сильно ослаблена.

VIII

Перейду к деклассированным импульсивным преступникам.

Федор Григорьевич Н., 21 года, русский, сын крестьянина Там­бовской губернии, Лебедянского уезда. На вид, это — крепкий моло­дой человек, с энергичным лицом, очень решительный и смелый. На вопросы отвечает бойко, отчеканивая каждое слово, нисколько не смущаясь и не задумываясь. Он участвовал в двух бандитских нападениях бандита Губина. Первый налет был учинен в мае, а второй — в июне 1923 года, оба — в Москве. За участие в этих делах он получил от Губина авансом 30 миллиардов рублей. Оба нападения были произведены в утренние часы. В первый раз они вторглись впятером с револьверами в квартиру, где оказалось человек 20 народа, загнали всех в одну комнату, перевязали и наорали всякого имущества червонцев на 200. Пробыли в квар­тире часа 4. Между прочим, во время грабежа, в квартиру пришли молочницы, которые также были ими задержаны. Вскоре после этого одну из них Федор Н. встретил на Чистопрудном бульваре, она его узнала, и они даже немного поговорили. Во время этого нападения Федор с револьвером в руках сторожил связанных людей и был совершенно спокоен. Роли распределял Губин. Награбленное затем продали и деньги разделили поровну. Второе нападение было в Грохольском переулке, часов в 9 утра. Когда вошли в квар­тиру, одна еврейка закричала, но Губин ее «успокоил» сильным ударом револьвера. Здесь также всех перевязали, чем попало. Пробыли в квартире часов до 3 дня. Имущество взяли все, какое только было возможно. Приготовлен был один извозчик, оказа­лось мало, и Федор поехал приискивать другого, вернулся к месту преступления, нагрузил на своего извозчика часть награбленного и поехал. Едва он успел отъехать, как услышал сзади крики, а затем выстрелы; тогда он повернул извозчика в другую сторону и скрылся. Впоследствии оказалось, что, когда Губин и другие соучастники стали грузить вещи на второго извозчика, то один из связанных потерпевших развязался и поднял в окно крик. Губин в него выстрелил, но на крик потерпевшего прибежали какие-то красноармейцы с винтовками, а позднее и агенты уголов­ного розыска, и началась перестрелка. Губин и один из его соучаст­ников успели вскочить на извозчика и поехали к вокзалам. Около южного моста лошадь, на которой они ехали, была убита. Губин соскочил с пролетки, залег за тумбу и продолжал отстреливаться, чем дал время своему товарищу скрыться. Будучи ранен в живот, он все-таки пытался скрыться, а когда увидел, что ему это не удастся, застрелился. Кроме участия в описанных налетах, Федор Н. совершил еще несколько побегов: первые два раза он убежал по дороге, когда его вели к следователю; при этом он во второй раз засыпал сопровождавшему его милиционеру глаза таба­ком; третий раз он пытался бежать из таганской тюрьмы вместе с одним заключенным, через дымоход, но побег не удался. «Но сидеть я все равно не буду», откровенно заявляет он. То, что он сделал, он не считает преступлением, заслуживающим наказания, и сам себя считает отчаянным, на все способным человеком. «Таким меня сделал фронт», — заявляет он.

Знакомясь с историей его жизни, мы узнаем, что он с трех­летнего возраста живет в Москве. Отец его служил здесь артель­щиком страхового общества «Якорь». Кроме Федора, в семье было еще двое детей: оба его брата моложе его. Отец Федора сильно пил и даже несколько раз болел от пьянства. Мать Федора не пила вовсе, Федор учился сначала в городской школе, а по окончании ее был отдан в коммерческое училище. В 1917 году умер от тифа его отец, и он, за неимением средств, прекратил ученье, вышел из 5-го класса коммерческого училища и поступил добровольцем в армию, «сочувствуя идее защиты революции». Сначала он был писарем в штабе, а с 1919 года перешел в строй и был назначен в армию Буденного, все время участвовал в боях и никакого страха не испытывал. В одном бою был контужен, после чего у него было нервное расстройство. В 1921 году он был демобилизован и начал заниматься торговлей: покупал в деревнях кур, муку и другие продукты и продавал в Москве. Торговал, между прочим, и самогонкой, как видно из того, что, зайдя к одному знакомому, он попал в засаду, причем при нем был обна­ружен бидон с сильным запахом самогонки. К этому времени относится его встреча с Губиным, которого он знал по военной службе. Он рассказал Губину о своем незавидном материальном положении и получил от него приглашение участвовать в бандит­ском налете. Сначала он колебался, жаль было мать и братьев, которые пропадут, если его посадят, а потом согласился, — оче­видно, личные интересы взяли верх над жалостью к семье. В резуль­тате он принял участие в описанных выше бандитских нападениях. Ему были нужны деньги. Он любит хорошо принарядиться, с жен­щинами погулять, в театр сходить. Пить он не пьет и кокаина не нюхает. Не прочь он и почитать, при чем читал наших классиков и некоторых иностранных писателей — Гете, Шиллера, а также философские сочинения — Ницше, Шопенгауэра, но ни с одним из них ни в чем не согласен. Вообще у него, по его признанию, странный характер: он ни с кем никогда не соглашается. Кроме того, он очень вспыльчив, задорен и самостоятелен. Моральной оценки своему поступку, при его совершении, не давал, об этом, вообще, не думал. Он не глупый, довольно хитрый и сообрази­тельный человек. У него уже вполне сложилась склонность. нуж­ные ему для удовлетворения его органических потребностей и раз­влечений средства приобретать нетрудовым образом, на чужой счет, не останавливаясь перед применением насилия в его крайних формах. Эта склонность и образует тот элемент его конституции, который, с точки зрения криминальной психологии, представляет наибольший интерес. Убийство он осуждает, но в тоже время откровенно заявляет, что при малейшем сопротивлении со сто­роны потерпевших он сейчас же, — не колеблясь, пустил бы в ход оружие. Он оставляет впечатление рассудочно-эгоцентрической натуры, человека отчаянного, способного на все. Интересно отме­тить у него крайне пониженную болевую чувствительность. За исключением некоторых частей его тела, например, левой стороны поясницы, у него наблюдается почти полная потеря чувстви­тельности.