Путешествие седьмое, или как Трурля собственное совершенство подвело 1 страница

Вселенная бесконечна, но ограничена; поэтому световой луч, в каком бы направлении он ни путешествовал, через миллиарды столетий вернется к исходной точке, если у него достанет сил; так же бывает и со слухами, что носятся по космосу от звезды к звезде, посещая каждую планету. Однажды до Трурля дошли издалека слухи о двух могущественных конструкторах-благодетелях, таких мудрых и совершенных, что им нет равных; с этой новостью он помчался к Клапауциусу. Тот объяснил, что речь идет не о таинственных соперниках, но о них самих, поскольку слава о них, облетев космос, вернулась обратно. Однако слава имеет тот недостаток, что помалкивает о неудачах, даже когда эти неудачи — результат великого совершенства. Кто в этом сомневается, пусть припомнит последнее из семи путешествий Трурля, которое он предпринял один, так как Клапауциуса задержали дома неотложные дела.

В те дни Трурль был чрезвычайно спесив и принимал все знаки почести и восторга, ему оказываемые, как должное и как нечто совершенно обычное. Он направлялся в своем космическом корабле на север, потому что этот район знал хуже всего. Долго летел он сквозь пустоту, минуя планеты, где гремела война, и планеты, которые, наконец, обрели совершенный мир полного опустошения, пока случайно не наткнулся на крохотную планетку, больше похожую на кусочек материи, затерявшийся в пространстве, чем на настоящую планету.

По этому обломку камня кто-то бегал взад-вперед, подпрыгивая и размахивая руками самым диковинным образом. Удивленный сценой такого полного одиночества и обеспокоенный этими дикими жестами отчаяния или гнева, Трурль поскорее опустился на планету.

К нему тотчас приблизился исполин, весь иридиево-ванадиевый, бряцающий и звякающий, и представился Эксцельсиусом Тартарейским, правителем Панкреона и Циспендеры. Поведал он Трурлю, что обитатели этих королевств в припадке цареубийственного безумия свергли Его Величество с трона и выслали на этот бесплодный астероид, вечно кружащийся в темных водоворотах гравитационных течений.

Узнав, в свою очередь, кто его посетил, принялся этот свергнутый монарх настаивать, чтобы Трурль — можно сказать, профессиональный вершитель добрых дел — немедленно восстановил его на троне. От мысли о таком обороте событий глаза монарха зажглись пламенем мести, а его железные пальцы скрючились в воздухе, словно сжимая шеи возлюбленных подданных.

Трурль вовсе не намеревался выполнять просьбу Эксцельсиуса, поскольку это привело бы к неописуемому злу и страданиям; все же он хотел как-то успокоить и утешить униженного правителя. Поразмыслив пару минут, он понял, что даже и в этом случае не все потеряно, поскольку можно сделать так, чтобы и король был доволен, и подданные его целы. Засучив рукава и призвав на помощь все свое умение, Трурль сконструировал для Эксцельсиуса совершенно новое царство. В нем было полным-полно рек и гор, лесов и ручьев, а над ними — небо с облаками. Множество городов, замков и крепостей, храбрые воины, бряцающие оружием, и прекрасные леди, и их служанки; шумные ярмарки, залитые солнцем; дни, полные тяжкого труда, и ночи с танцами и пением до зари. Осторожно вмонтировал Трурль в новое царство великолепную столицу, всю из мрамора и алебастра, с советом старейшин, зимними дворцами и летними виллами, заговорами и конспираторами, лжесвидетелями, кормилицами и доносчиками, породистыми рысаками и алыми плюмажами, колышащимися на ветру. Затем пронизал он воздух государства серебряными звуками фанфар и артиллерийскими салютами, подсыпал по горсти предателей и героев, добавил по щепотке пророков и провидцев, одного мессию и одного великого поэта. Потом, наклонившись, он включил свое произведение, ловко внося последние поправки микроскопическими инструментами; он придал женщинам этого царства красоту, мужчинам — угрюмую молчаливость и тягу к пьяным ссорам, чиновникам — спесь и услужливость, астрономам — страсть к звездам, а детям — крикливость. Все это, соединенное, установленное и точно подогнанное, умещалось в ящике, не слишком большом, а таком, чтобы его легко можно было носить с собой. Трурль вручил все это Эксцельсиусу в вечное пользование и владение; но сначала он показал ему, где находятся вход и выход этого нового, с иголочки, царства, как программировать войны, подавлять восстания и налагать поборы и подати. Он объяснил также про критические пункты и переходные периоды этого миниатюрного государства, иными словами, про максимум и минимум дворцовых переворотов и революций. Трурль так доступно все это изложил, что король, издавна привыкший к тираническому правлению, на лету схватил все инструкции и тут же, на глазах у конструктора, издал на пробу несколько указов, соответствующим образом нажимая и поворачивая украшенные императорскими орлами и королевскими львами ручки контроля. Этими указами он объявлял чрезвычайное положение, комендантский час и особую подать. Когда в королевстве истек год, а для Трурля и короля не прошло и минуты, актом величайшего милосердия — то есть нажатием пальца на кнопку — Эксцельсиус помиловал одного приговоренного к смерти, уменьшил подать и отменил чрезвычайное положение. Из ящика вырвались громкие крики благодарности, словно писк мышат, которых поднимают за хвост. Сквозь выпуклое стекло было видно, как на пыльных дорогах и на берегах спокойных рек, в которых отражались пушистые облака, народ радовался и прославлял несравненное великодушие своего государя.

Поначалу Эксцельсиус был уязвлен подарком Трурля, ибо было это королевство слишком маленьким и походило на игрушку; но затем он увидел, как увеличивает его толстая стеклянная крышка, и догадался, что дело не в размере, и что государственные дела не измерить ни метрами, ни килограммами, а чувства, в общем, одинаковы и у великанов, и у карликов — тогда поблагодарил он конструктора, хотя и довольно холодно. Кто знает, может быть ему хотелось приказать заковать его в цепи и замучить до смерти, просто на всякий случай — это пресекло бы в зародыше любые слухи о том, как какой-то бродячий жестянщик подарил могущественному монарху целое королевство.

Однако у Эксцельсиуса хватило благоразумия понять, что ничего из этого не выйдет вследствие слишком большой диспропорции: блохам скорее удалось бы взять в плен своего кормильца, нежели всей королевской армии справиться с Трурлем. Так что король снова холодно кивнул Трурлю, сунул за пазуху жезл и скипетр, с ворчанием поднял свой ящик с царством и отнес его в свою хижину изгнанника. Снаружи пылающие дни сменялись темными ночами в ритме вращения астероида, а король, которого его подданные уже провозгласили величайшим монархом в мире, без устали правил государством, приказывая и наказывая, запрещая и разрешая, казня и награждая — и такими методами беспрестанно насаждал в своем государстве верноподданнические чувства.

Трурль же вернулся домой и не без самодовольства рассказал своему другу Клапауциусу, как он воспользовался своим конструкторским мастерством, чтобы одновременно удовлетворить монархические притязания Эксцельсиуса и спасти демократические устремления его прежних подданных. Однако же Клапауциус, как ни странно, успехами Трурля восторгаться не стал; наоборот, в глазах его Трурль увидел нечто вроде укора.

— Верно ли я тебя понял? — спросил он, выслушав Трурля до конца. — Ты подарил этому жестокому деспоту, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому садисту и пытколюбу целое общество в вечное владение? И ты еще рассказываешь мне о криках радости из-за отмены крохотной части жестоких указов! Трурль, как ты мог это сделать?

— Да ты шутишь! — вскричал Трурль. — Ведь все это королевство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель…

— Модель чего?

— Как чего? Разумеется, общества — но это общество в сто миллионов раз уменьшено.

— А почем ты знаешь, что не существует цивилизаций, в сто миллионов раз больше нашей? И если они существуют, тогда мы — модель этих исполинов, что ли? И вообще, какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике-государстве путешествие из столицы до окраин не длится месяцы для его обитателей? Разве они не страдают, не надрываются на работе, не умирают?

— Постой, постой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы происходят лишь потому, что я их запрограммировал — а значит, они не настоящие…

— Не настоящие? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а парады, пытки и казни — всего лишь иллюзия?

— Нет, не иллюзия, поскольку все это происходит на самом деле — но только вследствие микроскопических явлений, которые я произвел, манипулируя атомами, — сказал Трурль. — Но дело в том, что эти рождения, свадьбы, подвиги и доносы — не более, чем пляска мельчайших электронов в пространстве, в точности упорядоченная благодаря моему нелинейному мастерству, которое…

— Не желаю слышать больше ни слова хвастовства! — отрезал Клапауциус. — Так эти процессы — самоорганизующиеся?

— Разумеется!

— И происходят они среди мельчайших электронных облачков?

— Ты и сам это знаешь!

— И феноменология рассветов, закатов и кровавых сражений объясняется сочетанием неких переменных?

— Но так оно и есть!

— А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, механическими и статистическими, не являемся всего лишь пляской мельчайших электронных облачков? Положительными и отрицательными зарядами, расположенными в пустоте? И разве наше бытие не является результатом столкновений и взаимодействия этих пляшущих частиц, хотя мы и воспринимаем эти молекулярные кульбиты как страхи, желания или размышления? И когда ты мечтаешь, что происходит у тебя в голове, как не двоичная алгебра, включение и выключение электрических цепей, вечное блуждание электронов?

— Как, Клапауциус, неужели ты сравниваешь наше бытие с бытием этого лжекоролевства, запертого в каком-то стеклянном ящике?! — вскричал Трурль. — Это уж слишком! Я намеревался лишь соорудить имитацию государственности, кибернетически совершенную модель, и не более того!

— Трурль! Безупречность мастерства — наше с тобой проклятье, поскольку обременяет любое наше создание бесконечной чередой непредвиденных последствий! — громовым голосом воскликнул Клапауциус. — Если бы неумелый подражатель, желая причинить кому-то боль, построил бы себе примитивного идола из дерева либо воска, придав ему некое внешнее сходство с разумным существом, то его измывательства над этим существом были бы лишь грубой имитацией. Но подумай, к чему привело бы здесь усовершенствование! Представь себе другого умельца, который вмонтировал бы в живот куклы проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая под ударами начнет молить о пощаде, куклу, которая уже больше похожа на человека, чем на истукана; представь себе куклу, истекающую кровью и слезами, куклу, боящуюся смерти, хотя и желающую покоя, который может дать только смерть. Неужели ты не видишь, что, если создатель совершенен, совершенно и его творение, и видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Трурль, ты создал неисчислимые массы существ, способных к страданию, и отдал их в вечное владение злобному тирану… Ты совершил ужасное преступление!

— Все это только софистика! — вскричал Трурль, делая вид, что не чувствует правоты друга. — Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и на патефонных пластинках — но это ничего не доказывает и не дает тебе права проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого чудовища Эксцельсиуса действительно умирают, когда им отрубают головы, плачут, дерутся, влюбляются, поскольку именно такие параметры я им установил — но откуда ты знаешь, Клапауциус, что они при этом что-нибудь чувствуют? Ведь электроны, пляшущие у них в головах, тебе об этом не расскажут!

— Можно подумать, что если я загляну к тебе в голову, то увижу там что-нибудь, кроме электронной пляски! — отвечал Клапауциус. — Перестань притворяться, что ты меня не понимаешь — я отлично знаю, что ты не настолько глуп! Патефонная пластинка не станет выполнять твоих поручений, умолять тебя о снисхождении и падать перед тобой на колени! Ты утверждаешь, что невозможно узнать, стонут ли подданные Эксцельсиуса под пытками лишь потому, что в голове у них скачут электроны — словно колесики, своим вращением производящие имитацию голоса, — или же они стонут взаправду, то есть потому, что по-настоящему испытывают боль? Нечего сказать, хорошенькая разница! Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец! Попробуй сейчас же доказать мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, не осознают свое заключение между двумя безднами небытия, до рождения и после смерти! Докажи это, и я от тебя отстану! Докажи, что ты лишь имитировал страдание, а не создал его!

— Ты и сам отлично знаешь, что это невозможно — тихо возразил Трурль. — Еще прежде, чем взять инструменты в руки, перед пустым ящиком, я должен был предусмотреть возможность такого доказательства и исключить ее. Иначе король рано или поздно догадался бы, что имеет дело с марионетками, с куклами, вместо настоящих подданных. Пойми, я не мог поступить иначе! Ведь если бы иллюзия реальности нарушилась, то нарушилась бы и иллюзия деспотического правления, и все свелось бы к забаве с механической игрушкой!

— Я все отлично понимаю! — воскликнул Клапауциус. — У тебя были самые благородные намерения: ты хотел создать такое государство, которое никто в мире не смог бы отличить от настоящего — и боюсь, что тебе это удалось! После твоего возвращения не прошло и нескольких часов — но для тех, кто заперт в этом ящике, протекли целые века! Сколько жизней загублено для того, чтобы питать и удовлетворять спесь короля Эксцельсиуса!

Не сказав ни слова, Трурль бросился к своему кораблю, но увидел, что друг следует за ним. Когда он поднялся в воздух, установил курс между двух скоплений вечно пылающих звезд и дал полный ход, Клапауциус заметил:

— Положительно, Трурль, ты неисправим. Ты всегда сначала действуешь, а потом начинаешь думать. Что ты собираешься предпринять, когда мы туда прилетим?

— Отберу у него королевство!

— А что ты сделаешь с этим королевством?

— Уничтожу! — хотел было крикнуть Трурль, но первый же слог застрял у него в горле, когда до него дошло, что он собирался сказать. Наконец он пробормотал:

— Я устрою у них выборы. Пусть сами выбирают себе правителей…

— Ты же запрограммировал их как феодалов и крепостных. Что им дадут выборы? Сначала тебе пришлось бы разрушить всю структуру государства и построить его заново…

— Но где кончается изменение структуры, и где начинается манипуляция сознанием?! — воскликнул Трурль.

Клапауциус не нашелся с ответом, и так они летели в угрюмом молчании, пока не увидели планету Эксцельсиуса. Когда же они, снижаясь для посадки, облетели планету кругом, их глазам представилось самое удивительное зрелище.

Всю планету покрывали бесчисленные следы разумной деятельности. Микроскопические мосты, как черточки, пересекали все речушки и ручейки, а лужи, отражающие звезды, были полны крохотных кораблей, похожих на плавающие стружки. Ночная сторона планеты была усеяна мерцающими огнями городов, а на дневной стороне также виднелись цветущие города и селения, хотя жителей не удавалось различить даже в самые сильные бинокли, такие они были крохотные. Зато от короля не осталось и следа, словно его земля поглотила.

— Его там нет… — изумленно прошептал Трурль. — Что они с ним сделали? Им как-то удалось разбить ящик и заселить астероид…

— Посмотри! — сказал Клапауциус, указывая на крохотное, не больше наперстка, грибовидное облачко, медленно тающее в воздухе. — Они уже открыли атомную энергию… А вон там — видишь этот кусок стекла? Это осколок ящика — они превратили его в подобие храма…

— Не понимаю! В конце концов, это была всего лишь модель… Процесс со множеством параметров, симуляция, макет для монархической практики, с необходимой обратной связью, переменными, мультистатами… — бормотал ошеломленный Трурль.

— Да — но ты допустил непростительную ошибку, сделав копию слишком совершенной. Не желая создавать заводную игрушку, ты со своей педантичной аккуратностью невольно создал то, что было возможно, логично и неизбежно, то, что является полной противоположностью механизма…

— Прошу тебя, довольно! — вскричал Трурль. И они все глядели на астероид в молчании, когда внезапно что-то ударилось об их корабль — вернее, слегка его коснулось. Они заметили объект, освещенный струйкой пламени, вырывавшегося у него сзади. Возможно, это был космический корабль или искусственный спутник — однако он был удивительно похож на стальной сапог, что носил тиран Эксцельсиус. Подняв глаза, конструкторы увидели небесное тело, сияющее высоко над крохотной планетой. Раньше его здесь не было. На холодной, бледной сфере разглядели они суровые черты самого Эксцельсиуса, и поняли, что он сделался луною микроминиан.

Размышления

“Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец!”

Интересно, что за слова Лем выбирает для описания своих фантастических моделей. Такие термины, как “электронный”, “обратная связь”, “двоичный”, “нелинейный”, “кибернетический”, “самоорганизующийся”, снова и снова встречаются в его рассказах. Конечно, эти слова устарели и не похожи на те термины, которые употребляются сегодня в дискуссиях об искусственном разуме. Многие специалисты по искусственному интеллекту занимаются тем, что почти не имеет отношения к восприятию, обучению и творческим способностям. Многие работают над “симуляцией” употребления языка — и мы сознательно говорим здесь именно о симуляции. Нам кажется, что самые трудные исследования все еще впереди, и для этого придется вернуться к загадке “самоорганизующейся”, “нелинейной” природы человеческого ума. Между тем, живой рассказ Лема вызывает у читателя некоторые из тех глубоких, фундаментальных ассоциаций, которые эти слова должны порождать.

В романе Тома Роббинса (Tom Robbins, Even Cowgirls Get the Blues, Bantam Books, 1976) есть отрывок, удивительно напоминающий представление Лема о крохотном, искусственно изготовленном мире.

“На Рождество Джулиан подарил Сисси миниатюрную тирольскую деревню. Она была сделана с удивительным мастерством.

В ней был крохотный собор, витражи которого придавали солнечному свету видимость фруктового салата. Площадь украшал Biergarten (пивная под открытым небом — Прим. перев. ). Субботними вечерами в Биргартене бывало очень шумно. В деревеньке была булочная, всегда пахнущая горячим хлебом и штруделем. Была там и ратуша, и полицейский участок, некоторые секции которых были видны в разрезе и открывали стандартное количество бюрократических проволочек и коррупции. Малюсенькие тирольцы расхаживали в кожаных бриджах, тщательно сшитых мельчайшими стежками, а под бриджами у них были столь же мастерски изготовленные гениталии. В деревне были и лыжные магазины, и множество других интересных вещиц, включая сиротский приют. Приют был устроен так, что каждый год в канун рождества в нем случался пожар и он сгорал дотла. Сироты выбегали на снег в горящих рубашонках. Какой ужас! На второй неделе января приходил пожарный инспектор и осматривал пожарище, бормоча: “Если бы они меня послушали, эти дети были бы еще живы.”

Хотя по содержанию этот отрывок очень похож на рассказ Лема, по тону он сильно отличается — словно два композитора одновременно придумали одну и ту же мелодию, но совершенно по-разному ее гармонизовали. Роббинс не заставляет нас поверить в подлинные чувства крохотных человечков — напротив, он представляет их всего лишь удивительными (или удивительно глупыми?) частями прекрасной механической работы.

Повторение, год за годом, трагедии приюта, словно эхо ницшеанской идеи о вечном повторении — то, что однажды произошло, будет происходить снова и снова — лишает этот маленький мирок всякого смысла. Почему же от постоянного повторения слова пожарного инспектора кажутся такими пустыми? Восстанавливают ли тирольцы свой приют сами, или же у игрушки имеется кнопка перезагрузки? Откуда берутся новые сироты — или это “оживают” “сгоревшие”? Как и в других фантастических отрывках, представленных здесь, над пропущенными деталями полезно подумать.

От стилистических тонкостей и трюков рассказчика зависит, поверит ли читатель в существование крохотных душ. А к чему склоняетесь вы?

Д.Р.Х.

Д.К.Д.

СТАНИСЛАВ ЛЕМ

Non serviam

Книга профессора Доббса посвящена персонетике, которую финский философ Эйно Кайкки назвал “самой жестокой наукой, когда-либо созданной человеком”. Доббс, один из самых известных современных персонетиков, разделяет это мнение. Невозможно избежать заключения, говорит он, что использование персонетики аморально; однако здесь мы имеем дело с исследованиями, которые, хотя и противоречат этическим принципам, тем не менее необходимы на практике. Невозможно избежать особой безжалостности исследований, насилия над собственными природными инстинктами — и именно здесь безусловно рушится миф о невинности ученого как собирателя фактов. В конце концов, мы говорим о научной дисциплине, которая, лишь с небольшим преувеличением для вящей выразительности, была названа “экспериментальной теогонией”. Когда девять лет тому назад персонетика получила освещение в прессе, общественное мнение было поражено открывшимися фактами. Можно было полагать, что в наши дни уже ничто не способно удивить человечество. Эхо открытия Колумба не утихало веками, а недавнее покорение луны было воспринято общественным сознанием как нечто вполне обыденное. И все же рождение персонетики шокировало публику.

В этом названии сочетаются латинские и греческие корни: “персона” и “генетика” — последняя в смысле формирования, создания. Эта ветвь исследований возникла от скрещения кибернетики и психоники восьмидесятых с прикладной интеллектроникой. Сегодня о персонетике знает любой; спросите прохожего на улице, и он ответит, что это — искусственное создание разумных существ. Этот ответ не слишком далек от истины, но, тем не менее, не затрагивает самой сущности предмета. В настоящий момент у нас имеется почти сто персонетических программ. Девять лет назад были разработаны схемы индивидуальности — простые основы “линейного” типа — но прежнее поколение компьютеров, сейчас имеющих лишь историческое значение, не могло предоставить поля для создания настоящих персоноидов.

Теоретическая возможность создания разума была угадана еще Норбертом Винером, о чем свидетельствуют отрывки из его последней книги “Бог и Голем”. Хотя он упоминал об этом в своей обычной шутливой манере, под этой шутливостью скрывались довольно мрачные предчувствия. Однако Винер не мог предвидеть, какой оборот примут события двадцатью годами спустя. Самое худшее произошло, когда в Массачусетском технологическом институте, говоря словами сэра Дональда Акера, “закоротили вводы и выводы”.

В настоящее время “мир” для персоноидных “обитателей” может быть создан за пару часов — столько занимает ввод в компьютер одной из полных программ (таких, как ВААЛ-66, СОЗДАТ-4 или ИЕГОВА-09). Добб представляет довольно схематичное описание первых шагов персонетики, отсылая читателя к историческим источникам; будучи признанным практиком, он говорит, в основном, о собственной работе. В этом есть определенный смысл, поскольку между британской школой, которую Добб представляет, и американской группой в МТИ существуют значительные расхождения, как в методологии, так и во взглядах на цели экспериментов. Добб описывает процедуру “6 дней за 120 минут” следующим образом. Прежде всего, в память машины вводится минимальное количество исходных данных, то есть, говоря языком непрофессионалов, в память вводится некая “математическая” субстанция. Эта субстанция — протоплазма той вселенной, в которой будут “обитать” персоноиды. Теперь мы можем снабдить существ, которые придут в этот механический, цифровой мир — и будут существовать в нем, и только в нем — средой неконечных характеристик. Таким образом, эти существа не могут чувствовать себя заключенными в физическом смысле, поскольку, с их точки зрения, их мир не имеет границ. Только одно измерение в их мире напоминает измерение, данное и нам — а именно, течение времени (длительность). Однако их время не аналогично нашему, поскольку скорость его течения находится под контролем экспериментатора. Как правило, в первоначальной фазе (так называемой разминки перед творением) устанавливается максимальная скорость, так что наши минуты соответствуют эпохам в компьютере. За это время там происходит серия последовательных реорганизаций и кристаллизаций синтетического космоса. Этот космос полностью лишен пространства — хотя у него и есть измерения, однако они имеют чисто математический, “мнимый” характер. Они просто являются следствиями неких аксиоматических решений программиста, и именно от него зависит их количество. Если он, например, выберет десятимерность, то структура созданного им мира будет совершенно иной, чем в мире, где были установлены всего шесть измерений. Надо подчеркнуть, что эти измерения не имеют ничего общего с измерениями в физическом пространстве; они соотносятся лишь с абстрактными логическими построениями, используемыми при создании подобных систем.

Чтобы объяснить этот малопонятный для не-математиков момент, Добб приводит простые факты типа тех, которые обычно изучаются в школах. Мы знаем, что возможно описать на бумаге геометрически правильное твердое трехмерное тело (например, куб), которому в реальном мире соответствует кубик. Таким же образом возможно описать геометрические тела четырех, пяти, n измерений (четырехмерное тело называется “тессеракт”). У подобных тел нет соответствия в реальном мире, поскольку, не имея физического четвертого измерения, мы не можем изготовить настоящий четырехмерный кубик. Это различие между тем, что можно построить физически, а что — лишь математически, не существует для персоноидов, поскольку их мир имеет чисто математическую структуру. Его строительный материал — математика, хотя кирпичики, из которых она построена — обычные физические объекты (реле, транзисторы, электронные схемы — одним словом, то, из чего сделан компьютер).

Как известно из современной физики, пространство не является независимым от объектов и масс, которые в нем расположены. В своем существовании пространство определяется этими телами. Там, где их нет, где нет ничего, пространство перестает существовать, свертывается до нуля. В мире персоноидов роль материальных тел, которые, так сказать, распространяют свое влияние и этим “порождают” пространство, играется специально созданными для этой цели математическими системами. Из всех возможных систем, которые могут быть созданы (например, аксиоматическим путем), программист, задумавший провести определенный эксперимент, выбирает нужную группу, которая будет служить основой, “экзистенциальным субстратом”, “онтологическим основанием” для создаваемой им вселенной. Добб полагает, что это весьма напоминает человеческий мир. В конце концов, наш мир тоже “выбрал” определенные формы и типы геометрии, которые подходят ему лучше всего, поскольку они проще всего (трехмерность, чтобы оставаться с тем, с чего все началось). Несмотря на это, мы способны вообразить “другие миры” с “иными свойствами” — в геометрической и не только в геометрической областях. То же самое можно сказать и о персоноидах; тот аспект математики, который исследователь выбрал в качестве их “среды обитания”, является для них тем же, чем для нас — “основа реального мира”, в котором мы живем, в котором нам приходится жить. И подобно нам, персоноиды способны вообразить миры с другими свойствами.

Добб представляет свою тему методом последовательного приближения и уточнения; то, что мы изложили выше и что соответствует приблизительно двум первым главам его книги, в последующих главах претерпевает частичные изменения — путем усложнения. На самом деле, поясняет автор, персоноиды вовсе не вводятся в готовый, доделанный, раз и навсегда замороженный в его окончательной форме мир. То, каким станет их мир в деталях, зависит от них самих, и зависит тем больше, чем активнее они становятся, чем сильнее развивается их “исследовательская инициатива”. Также неверно было бы сравнивать вселенную персоноидов с таким миром, в котором объекты существуют только постольку, поскольку их видит наблюдатель. Подобные сравнения, встречающиеся в работах Сэйнтера и Хьюза, Добб считает “идеалистическими отклонениями” — дань, которую персонетика заплатила неожиданно воскресшей доктрине епископа Беркли. Сэйнтер утверждает, что персоноид воспринимает свой мир так, как существо Беркли, которое не способно отличить esse от percipi — иными словами, которое никогда не сможет найти разницу между предметом в восприятии и предметом, являющимся объективной, независимой от наблюдателя причиной этого восприятия. Добб страстно атакует эту интерпретацию персонетики. Мы, создатели их мира, отлично знаем, что то, что они воспринимают, действительно существует; это существует в компьютере, независимо от них — хотя, соглашается Добб, только в виде математических объектов.

Автор поясняет далее, что персоноиды зарождаются и развиваются согласно программе; они растут с той скоростью, которую устанавливает экспериментатор. Эта скорость ограничивается только существующей технологией обработки информации и приближается к скорости света. Математика, призванная стать “местом существования” персоноидов, не дается им в полной готовности, но, так сказать, находится еще “в пеленках” — почти неразработанная, латентная — поскольку она представляет собой лишь набор неких возможностей, альтернативных путей, содержащихся в соответствующим образом запрограммированных подсистемах машины. Эти подсистемы, или генераторы, сами по себе ничего не делают, скорее, определенный тип деятельности персоноидов служит пусковым механизмом и запускает процесс, который постепенно ширится и определяется. Иными словами, эти существа определяют свой мир своим поведением. Добб поясняет эту мысль при помощи следующей аналогии. Человек может интерпретировать окружающий его мир по-разному. Он может обратить особое внимание на определенные аспекты мира и в результате глубокого научного исследования приобрести об этих аспектах знания, которые будут влиять и на его восприятие остального мира, не являющегося для него объектом первостепенного научного интереса. Если он увлечен механикой, он построит для себя механистическую модель вселенной как огромного и совершенного часового механизма, который в своем неостановимом движении приведет от прошлого к точно определенному будущему. Эта модель далека от аккуратного представления о действительности, но тем не менее ею можно пользоваться в течение довольно долгих исторических периодов и даже достигнуть многих практических успехов — строительства машин и так далее. Таким же образом, если персоноиды “склонятся”, по собственному выбору, определяемому их свободной волей, к определенному типу отношений со своей вселенной и только в этом типе отношений будут видеть “суть” своего космоса, то они вступят на соответствующую дорогу исследований и открытий, дорогу, которая не иллюзорна и не бесполезна. Их склонность “вызывает” из окружения то, что больше всего ей соответствует. Они осваивают первым то, что первым воспринимают. Мир, окружающий их, только частично определен, частично установлен заранее исследователем-создателем; персоноиды сохраняют в нем некоторую, отнюдь не незначительную, долю свободы действий, как “мысленных” (в той мере, в какой они размышляют о собственном мире, пытаясь его понять), так и “действительных” (в контексте их “дел” — которые не являются в дословном смысле слова реальными, но которые также нельзя назвать и полностью воображаемыми). По правде говоря, это самая трудная часть объяснения, и мы осмеливаемся утверждать, что Добб не всегда оказывается на высоте, пытаясь объяснить эти особые качества существования персоноидов — качества, которые могут быть адекватно описаны лишь на математическом языке программ, их создающих. Таким образом, нам приходится принимать на веру тот факт, что деятельность персоноидов не является ни полностью свободной — как не полностью свободны и наши поступки, ограниченные физическими законами природы — ни полностью определена, также как и мы не являемся вагончиками, которые катятся по проложенным рельсам. Персоноид походит на человека еще и тем, что “вторичные качества” человека — цвета, мелодичные звуки, красота предметов — могут быть восприняты только тогда, когда у человека есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, но то, что делает возможным зрение и слух, было дано им заранее. Воспринимая свое окружение, персоноиды наделяют его теми свойствами опыта, которые точно соответствуют тому, чем является для нас очарование ландшафта; разумеется, в их случае ландшафт — чисто математический. О том, “как они это видят”, сказать ничего нельзя, поскольку единственным способом изучить “субъективное качество их ощущений”, было бы отказаться от человеческого обличья и стать персоноидом. Как вы помните, у персоноидов нет ни ушей, ни глаз, поэтому они не слышат и не видят так, как мы это понимаем; в их вселенной нет ни света, ни тьмы, ни физической близости, ни расстояния, ни верха или низа. У них есть измерения, которые мы не можем почувствовать, но которые для них элементарны; например, они воспринимают — как эквиваленты компонентов человеческого чувственного восприятия — колебания электрических потенциалов. Изменения потенциалов они воспринимают не как, скажем, давление или дуновение воздуха, но как аналог самых рудиментарных зрительных или слуховых феноменов человеческого восприятия, когда человек, скажем, видит красное пятно, слышит какой-то звук, трогает твердый или мягкий объект. Здесь и далее, подчеркивает Добб, возможно говорить только в терминах аналогий.