Литературная редакция Андрея Измайлова 6 страница

— Ты все перепутал, — сказал Кандид. — А я помню. Мы пошли к Чумным болотам. А Черных болот тогда не было еще. Там долина тогда была. Помнишь, Кулак, какая там была долина?

— Долина, — после легкой заминки кивнул Кулак. — Не было Черных болот, я и говорю… Значит, шерсть на носу, мы пошли к Чумным болотам. Потому как некуда больше идти было…

Он снова хлебнул настойки и продолжал хрипло бубнить про Чумные болота, про страшные ночные переходы, когда они чуть все не потонули, про то, как напоролись на первый отряд подруг, огромный отряд, а их было всего несколько человек… Кандид смиренно слушал эту заезженную историю, каждый раз обраставшую в устах старика новыми подробностями. Да оно и не могло, видимо, быть по-другому — слишком много времени прошло с тех пор, и Кулак все перезабыл, а что не перезабыл, то перепутал, что не перепутал, то переврал… Но Кандид помнил многое. Не очень отчетливо и не во всех деталях, но основные эпизоды тех бесконечно далеких событий иногда — часто помимо его воли — возникали откуда-то из глубин памяти и смутными картинками проплывали перед глазами. Да, он помнил и свои многократные бессильные попытки втолковать тогда деревенским что-либо, и свою усталость и — что было очень странно — некоторое раздражение по этому поводу. Уже тогда, когда многое перемешалось у него в голове, но что-то все же стало проясняться, он вдруг отчетливо понял, что, если он никого не убедит, то уйдет из деревни один. Помнил, как они шли через Выселки, где уже началось Одержание, и было очень страшно туда идти, безумно не хотелось туда идти, но они пошли, нашли в себе силы… Им удалось тогда вытащить еще несколько мужиков и вместе уйти в лес, за ними, кажется, была какая-то погоня, потом она отстала через два дня…

Кулака надо было остановить, иначе болтовня грозила затянуться надолго.

— Хорошие у тебя светляки, — произнес Кандид, косясь на бледно-зеленый светящийся комок.

— А то как же! — крякнул Кулак. — Сам дрессировал, шерсть на носу! Сейчас так уж никто не дрессирует. Еще отец мой, помнится…

— Слушай, Кулак, — вставил Кандид поспешно, — ты мне крылаток дай, да я пойду. Дай мне крылаток, а?

Кулак умолк, пожевав губами, отставил, наконец, свой горшок, приподнялся, кряхтя, и полез куда-то в скопище шкур и мешков. Вытащил небольшой мешок, развязал, потом поднес к свету и заглянул внутрь.

— Не больно-то хорошие… — сказал он, вытаскивая одну крылатку наружу. — Но лучше все равно нет, Умник. Не та крылатка нынче пошла.

Он поднес ее к лицу, пристально рассматривая, потом расправил крыло. Крылатка даже не пискнула — по всей видимости, спала.

— Хилые они какие-то стали, — сказал Кулак. — Далеко не пролетят. А, может, шерсть на носу, и долетят… Только напутать все могут.

— Здесь не очень далеко, — сказал Кандид.

— Ты, главное. Умник, им помедленней говори, помедленней. И по-несколько раз повтори им, а то они напутают, шерсть на носу, или забудут. Хилые они нынче стали. Раньше не такие крылатки, Умник, были, помнишь, какие раньше крылатки были? А сейчас… Давно я хороших гнезд не встречал… м-да…

Он снова сунул нос в мешок.

— Три штуки хватит? — со вздохом спросил Кулак.

— Хватит, хватит… Давай.

Старик запихал крылатку обратно и отдал мешок Кандиду. Кандид привязал его на пояс. Кулак сел на свое место и стал нащупывать горшок с настойкой.

— Хочешь настойки, Молчун? — спросил Кулак, отхлебнув.

— Ну давай, — сказал Кандид. — Пойду я уже, пора мне. А ты спи.

Кандид вытащил из своего мешка фляжку, нашел настойку и наклонился над горшком. Отогнав рукой жуков, он наполнил фляжку и направился к выходу.

— Все-таки воняет у тебя тут, — сказал он Кулаку напоследок.

— А ты не нюхай, шерсть на носу! — проворчал Кулак, роняя голову на грудь. — А то один вот тоже все нюхал, нюхал, засветили ему в нос, так он больше уж не нюхает, и нюхать-то вовсе разучился, шерсть на носу…

Кандид вышел наружу и направился к своей хижине. Жена уже спала, и он, немного постояв в раздумье, решил ее не будить. Затем взял еще один мешок — побольше, в котором лежали веревки, костяные крючья и прочее снаряжение, закинул мешок за спину, сунул за пояс пару ножей, топор и вышел на улицу.

Вокруг никого не было, возле поваленного дерева вдали тоже было пусто. Кандид сел в траву и обхватил руками колени. Тут же рядом, как по мановению волшебной палочки, возник Рыжий.

— Уходишь? — спросил он.

Кандид молча кивнул.

— А завтра пойдем вместе на колотунов охотиться?

— Не знаю, — ответил он. — Наверное, завтра никакой охоты не получится.

— Почему, Умник?

— Давай подождем до завтра. Вот вернусь — и посмотрим.

— А на луну меня с собой возьмешь смотреть?

— Если захочешь — возьму… Ты почему спать не идешь?

— Неохота, — отозвался Рыжий. — Я, как безлицый, теперь стану: ни спать, ни есть не буду… У-у!..

Парень присел на корточки, ссутулился и вразвалку стал передвигаться мелкими шажками, изображая безлицего.

— Умник, — вдруг сказал он. — Интересно, а почему безлицые не спят, не едят, не пьют?..

— Кто это тебе сказал?

— Ну… все знают…

— Просто никто этого не видел, Рыжий. Потому и говорят.

— А почему говорят, если никто не видел?

Кандид открыл рот, но не нашелся, что ответить Рыжему. Тот сел на траву напротив Кандида и снова спросил:

— А еще говорят, Умник, что безлицые на деревьях живут? Там, высоко-высоко…

— Нет, в это я не верю, — сказал Кандид, вспомнив тонкие суставчатые лапы безлицых. — Чтоб жить на деревьях нужны совсем не такие… — «Конечности» чуть не сказал он — …не такие лапы.

— А где они тогда днем прячутся? — не унимался Рыжий.

— Не знаю я, Рыжий, — вздохнул Кандид. — Мы про них ничего не знаем. Только вот плохо это или хорошо?

— А я их терпеть не могу! — скривился Рыжий. — Противные они какие-то. На них смотришь: как будто они скользкие, как улитки… фу-у… И зачем это они к нам на стоянку все время приходят?..

Кандид ничего не ответил. На душе у него опять стало тревожно.

— А правда, Умник, — спросил Рыжий, — будто на месте нашей стоянки раньше деревня была? Давно… Какие-то смурные здесь жили. Смурная деревня… Правда, что тут была раньше смурная деревня?

— Может, и была. Старики говорят, что была. После Одержания в лесу много деревень исчезло.

— А потом, когда Осушение началось?.. Наверное, на Твердых землях сейчас снова деревни строят. Те, кто не боится там жить. Ты был на Твердых землях, Умник?

— Не был…

И что же это такое, подумал Кандид обеспокоенно. Он понюхал воздух и вновь уловил еле заметный запах, доносящийся откуда-то с юга. Очень ему не нравился этот запах.

— Слушай, Рыжий, — сказал он. — Ты чувствуешь какой-нибудь запах? Как-то необычно так пахнет… Раньше так не было. Парень шумно втянул носом несколько раз.

— Вроде бы, нет никакого запаха, — пожал плечами он. — Тебе, видно, показалось, Умник. Нет никакого такого запаха… Показалось тебе, наверное.

— Не показалось, — сказал Кандид задумчиво. — Запах есть. И он мне почему-то не нравится.

Глава вторая

Когда Синяя чаща осталась далеко позади, Лохмач объявил передышку и остановил рой светляков, летевший впереди. Чуть отклонившись от пути, они выбрали более или менее свободное от зарослей место и расположились на теплом мхе возле разлапистого ягодного куста. Светляки послушно облепили его листья. Лохмач, напряженно молчавший и зыркавший глазами по сторонам все время, пока они шли мимо Синей чащи, теперь стал возвращаться в свое нормальное состояние.

— Ну, кажется, пронесло… — облегченно бухнул он, ставя мешок между ног. — Уж как я ее не люблю, эту Синюю чащу, терпеть я ее просто не могу…

— Кто это тебя ей так напугал? — сказал Сухой, вытаскивая из недр своего мешка кусок вяленого мяса. — Ничего там особенного нет, разве что синяя…

— Как же это ничего особенного? — возразил Лохмач, взмахнув руками. — Разве может быть ничего особенного, когда мимо нее идешь и со страху трясешься! Известное дело: от синей травы ничего хорошего не жди, а там, кроме травы, и кусты, и цветы, и даже некоторые деревья синие… Иду, а по спине мурашки шныряют, ноги подгибаются, думаю, того и гляди сейчас чудище какое выбежит!

— Подумаешь: синие, — сказал Сухой. — Ну и что? Чаща как чаща.

— Туда лучше не соваться, — заметил Ворчун. — Народ всякое про нее говорит. Идешь себе мимо — и иди, а туда заходить вовсе и ни к чему. А то зайдешь ты в Синюю чащу, понимаешь, да потом и не выйдешь уже обратно.

— Вранье все это про чудищ… — сказал Сухой. — Нет там никого. Пусто и все. Что же тут страшного, ничего страшного тут нет.

— Как же нет ничего страшного, — снова не согласился Лохмач, — когда мне до сих пор страшно? Уж далеко мы от нее отошли, а все равно не по себе. Мужики говорили, в этой чаще уроды появляются. Я их не видел ни разу и не хочу видеть, и в чащу эту проклятую не пойду, лучше ее подальше обходить…

Кандид вытащил из поясного мешка фляжку и отвинтил пробку.

— На, хлебни, полегчает, — сказал он и протянул фляжку Лохмачу.

Лохмач с готовностью припал губами к фляжке, но пить из нее не умел, и жидкость потекла струйками по подбородку и шее.

Ворчун выдрал пучок мха, ковырнул пальцем землю и попробовал ее на вкус.

— Ну как? — поинтересовался Сухой, жуя мясо. Ворчун пожевал губами, недовольно сплюнул под ноги, сорвал несколько бледных ягод с куста и бросил в рот.

— Не… — Он махнул рукой. — Показалось. Я и не помню, когда последний раз съедобную-то находил. Давно уже не находил съедобную. Ищешь, ищешь ее, заразу такую, и все одно не находишь. И ягоды какие-то невкусные, а вроде крупные ягоды.

Кандид тоже сорвал несколько ягод и съел. Ягоды были сытные, но совсем безвкусные, травянистые. Лохмач, вытираясь ладонью, вернул ему фляжку.

— Я вот давно у тебя хотел спросить, Умник, — сказал он, где это ты такую штуковину раздобыл? Чудная больно и не пахнет ничем. Так не бывает. Умник, чтобы вещь ничем не пахла! Никто в племени не понимает, где ты ее взял.

— Нашел, — ответил Кандид. — В лесу и нашел. Недалеко от Мертвых полян.

— Путаешь ты что-то, Умник, — усомнился Ворчун. — В лесу такие не растут, сомневаюсь я, чтоб такие в лесу росли. Если только, конечно, в Синей чаще ты ее взял, но и то сильно сомневаюсь…

— В лесу всякое бывает, — изрек Сухой. — Иногда думаешь, что так не бывает, а на самом деле — бывает. Еще и не такое бывает в лесу. В лесу, что хочешь, может вырасти.

— Да не росла она, — сказал Кандид. — Не росла, поймите. На дереве висела, высоко… Я с дерева ее снял.

— Как же она туда залезла? — пожал плечами Ворчун. — В толк, однако, не возьму, может, ты все-таки путаешь, Умник?

Кандид вздохнул и задумался на минуту, как бы это объяснить Ворчуну, что никуда бедная фляжка не залезала, что забросили ее на дерево давным-давно, а может, не забросили, а просто уронили, с вертолета, допустим, уронили… Тряхнуло машину в тот момент, когда кто-то пил в полете, и упала она вниз, и лежала себе там в ветвях неизвестно сколько времени, пока он ее на солнце не заметил…

— Я тебе, Ворчун, попозже растолкую, — сказал Кандид. — Я лучше грибов поищу.

Он поднялся, обошел кустарник, высматривая и вынюхивая в темноте грибы под деревьями, среди пышного мха и волнистой травы. Наконец, он обнаружил молодое семейство грибов за трухлявым, осклизлым бревном, спугнув при этом кого-то мелкого и юркого. Зверек выбросил гриб и стремглав исчез во мраке. Кажется, это был колотун. Грибы оказались вкусные. Кандид собрал их в охапку и вернулся.

— …опасно с ними связываться, Лохмач, — говорил тем временем Ворчун. — Ты когда-нибудь близко к Трещинам подходил? Или внутрь заглядывал? Вот это страх так страх!.. Потому как пропасть без дна там, если свалишься, так никто тебя потом уже и не вытащит, сомневаюсь я, чтоб можно было оттуда вытащить. Разве что — кучу костей. Я вниз-то глядел пару раз, думал, угляжу чего там внизу, у Трещины-то этой происходит, так ничего не углядел. В нее глядишь, глядишь, в заразу, и все одно ничего не углядишь, один там мрак, и больше уж глядеть-то не хочется. А ширина какая? Ведь ни один, понимаешь, прыгун не перепрыгнет!

Кандид свалил грибы на мох и сел. Ворчун ухватил один гриб и стал жевать.

— А ты чего не ешь, Лохмач? — спросил он. — Небось, после Синей чащи страху-то натерпелся, так проголодался? Это хорошие грибы.

— Я без бродила не люблю, — ответил Лохмач. — Не привык я — без бродила. Не потащу же я с собой горшок-то, кто ж в разведку с горшками ходит, спрашивается? Да и ни к чему здесь наедаться, нам еще топать, да Безымянное озеро переплывать, да еще на склон карабкаться… Зачем это нам наедаться, животы набивать, нам это вовсе ни к чему.

— А хуже Трещин — это, я вам скажу, Земляные дыры, — продолжил рассуждать Ворчун. — Трещину — что? Ее, коли заметил, обходи себе стороной, правда долго обходить придется, а дыры — шиш! Ты дыру-то в траве, не увидишь, маленькая она, дыра-то… Сомневаюсь я, чтоб ее увидеть можно было. Если, конечно, специально нагнуться и искать, то заметишь, а так — зазевался и провалился. Помню я, охотились мы на брюхоноса, далеко ушли, аж к Забытым болотам забрались, как уж мы туда забрались — ума не приложу. Не знали мы, что и туда уже Отвердение добралось, топаем себе и топаем, еще удивляемся: куда, понимаешь, болота-то подевались, должны быть болота с брюхоносом, иначе для чего мы туда приперлись, ежели ни брюхоноса, ни болот нет! А брюхоносу без болота никак нельзя, это все знают. Идем, значит, и удивляемся, и тут Косой как ухнет в Земляную дыру, мы понять ничего не успели! Шел себе человек, шел, и — шасть под землю! Не было б в руках у него копья, не увидели б мы больше Косого, сомневаюсь я, что мы б его увидели. Дыра, конечно, не особо широкая была, да и Косой-то не шибко толстый, вы Косого видали, разве он толстый, был бы он толстый, может, и застрял бы, а так — нет, висит на копье и орет со страху…

— Это ты складно рассказываешь, Ворчун, — проговорил Сухой. — Хорошо говоришь. Только Косой, когда рассказывал этот случай, говорил, что это ты, Ворчун, в Земляную дыру провалился. Ты, говорил он, там болтался, как сопля, значит, в ноздре, и на помощь звал.

— А ты здорово уши-то не раскрывай! — тут же взвился Ворчун. — Пораскрывали, понимаешь, уши и слушают, чего им Косой болтает! Он тебе наболтает, этот Косой, ты только успевай уши раскрыть, как он уже наболтает, знаем мы таких болтунов… Пусть он тебе лучше расскажет, как его рукоеды на дерево однажды загнали! Сомневаюсь я, что он тебе расскажет, этот Косой. Как-то, пойду, говорит Косой, рукоеда завалю, нож себе новый сделаю, и поперся, дурень, в одиночку. Сейчас, конечно, не те времена, когда подруги на нас рукоедов стаями напускали, но три рукоеда — это не шутка, даже если они не натравленные, мало что у них в башках крутится… А ежели ты еще и один с ними встретился, то лучше бы держаться подальше! Как бы они сами из твоих костей чего не понаделали. Так они, видно, и решили: понаделаем-ка из этого дурня чего-нибудь этакого, чтоб оно, понимаешь, лежало себе, не дергалось и на них, рукоедов, никогда бы уже не нападало. Косой все свои пожитки побросал, попробовал бы он их не побросать, сомневаюсь я, что он бы их не побросал, и на дерево-то сиганул. И сидит там, дерево обхватил, понимаешь, словно слепец, а сам и слова сказать не может. Ладно, рукоеды какие-то вялые попались, не стали его караулить.

— Так ведь Забытые болота, почитай, уже на Твердых землях будут, — заметил Сухой. — Ходят слухи, что можно там жить, на Твердых-то землях. Бывали там люди, вроде бы… И вроде бы животные там другие, чудные, совсем не такие, как у нас.

— Слушай, это не оттуда ли двуроги, а? — взволновался Лохмач. — Ходили мы как-то к Паучьему перелеску пауков собирать и встретили каких-то кочевников. Мужики-то мирные оказались, ваша земля, говорят, стало быть, — ваша, и дальше себе пошли. Так они рассказывали, что появились какие-то двуроги… Жуткий зверь, говорят, ему даже ревун нипочем. Против него, дескать, ни рогатины, ни копья не помогают, и панцирь — о-го-го! Самый большой топор не страшен. А как быть, спрашивается, ежели они у нас объявятся?

— Вранье все это, — уверенно заявил Ворчун. — Нет никаких двурогов, их и в глаза никто не видел. И никто на Твердые земли не ходил, кто такой смелый найдется? Сомневаюсь я, что найдется такой смелый. И про племя Хребта — тоже вранье… Ходят всякие, шастают по лесу, да по пьяни всякую ерунду сочиняют! После Освобождения много тут по лесу разных сочинителей шастает!

— Нет, мне вот что интересно, — сказал Лохмач. — Пускай мне Умник объяснит, раз он такой умный и все время что-нибудь объясняет… Вот Трещины эти проклятые с Земляными дырами, спрашивается, для чего? Прут и прут, все ближе и ближе! Что это за напасть такая, Умник? Скажи, Умник, ты же много чего знаешь, скоро совсем нас к Чертовым скалам прижмут — и что тогда?

— Не знаю, — признался Кандид. — Не могу я все знать. Что-то, видать, с лесом происходит…

— В лесу всегда что-нибудь да происходит, — пространно метил Сухой. — На то он и лес.

— А как в таком лесу жить, спрашивается? — недоуменно сказал Лохмач. — Неужели в таком лесу можно жить, если все пересохнет и затвердеет!.. Озера высыхают, еда пока добродит, ее червяки раньше съедят, звери куда-то пропадают, может, они на лучшие места уходят, только мы, как дураки, тут сидим…

— В какие это «лучшие места»? — скептически проговорил Ворчун. — Про что это ты говоришь, Лохмач? Ты про Лучший лес говоришь, что ли? Так нет никакого Лучшего леса, Лохмач, сомневаюсь я, чтоб этот Лучший лес где-то был. Болтовня все это, враки, пораскрывали, понимаешь, уши и слушают всякую болтовню.

— Как же это нет его! — встрепенулся Лохмач. — Откуда же тогда безлицые Сахар таскают, спрашивается? Именно из Лучшего леса и таскают, сами и говорят, что в Лучшем лесу этого Сахару полно и еще всего полно там, озер много и еды тоже много… И Трещины туда никогда не дойдут, потому как не пройти им через Чертовы скалы. А безлицые плохого не посоветуют, когда советовали они нам плохое, всегда помогали безлицые, разве это не так?

— Сомневаюсь я, что безлицые могут через Чертовы скалы перебираться, — сказал Ворчун. — Где им перебраться, безлицым, они даже на дерево залезть не умеют, какие еще, понимаешь, Чертовы скалы! Ты вот уши, Лохмач, развесил, а я сомневаюсь.

— А кто их знает, безлицых? — вставил Сухой. — Чего они могут, чего — нет, где обитают, почему говорят очень мало?.. У нас в войну многие думали, что они в болотах живут, — потому и скользкие такие…

— Я вот все у тебя спросить хочу, — обратился Лохмач к Сухому. — Криворот говорит, у тебя предки с Чертовых скал были, правда, что ли?

— Не знаю, может, и правда… Очень давно это было. Я ничего не помню. Но отец мой в лесу родился, и мать в лесу… Отец что-то помнил, от деда, видимо, досталось, иногда бормотал странные слова, никто его не понимал. Он в войну погиб. Сразу после Одержания, я маленький совсем был…

— А еще Криворот говорил, будто ты самого Шиша-Храбреца знал, — сказал Лохмач. — Думал я, врет Криворот, не мог, думал, Сухой его знать. Шиш-Храбрец-то аж на восточных землях воевал. Как же, спрашивается, ты мог его знать, мы по тем местам почти и не проходили. Путает, видно, Криворот.

— Так я сам из тех мест, — ответил Сухой. — Там моя деревня была, далеко отсюда, очень далеко. Вы, наверное, о ней и не слышали. Такие вот дела.

— Да как же так? — усомнился Ворчун. — Ты ведь, Сухой, к нам от Желтолоба попал, когда мы Желтолоба разбили — ты к нам и попал, потому как, куда тебе деваться-то было? А Желтолоб, он из наших мест был, и мужики его тоже местные, и все Освобождение они дальше Старых репейников да Лягушатника не вылезали. Сомневаюсь я, чтоб Желтолоб куда-то дальше Выбирался, не такой он был, Желтолоб-то. Не любил далеко нос показывать, хоть и война шла, даже когда с подругами покончили — и то не любил. А как ему башку топором раскроили, так и вовсе теперь никуда не ходит, лежит в болоте, пиявок кормит.

— А ты спроси, как я к нему попал, — хмыкнул Сухой. — Спроси, как я у Желтолоба оказался, а я и отвечу. Мы ж после войны с Усачом стали с Востока сюда, в сторону Скал кочевать. Мало нас было, мужиков, тяжкая оказалась кочевка… А как на Желтолоба наткнулись, воевать с ним не стали, он бы нас перебил, неравные силы-то были у нас. А коли мужики наши были крепкие, Желтолоб нас к себе и взял.

Сухой сделал небольшую паузу, погрузившись в воспоминания, затем продолжил:

— А Шиша-Храбреца я и правда знал, почитай пол-Освобождения вместе, бок о бок прошли. За Цветочные озера вместе бились… Вот это была драка, я скажу.

— А слыхал я, слыхал! — воскликнул Лохмач. — Про Цветочные озера даже сюда молва донесла! Знатный был бой в этих самых озерах, говорят. Баб там много порезали, вроде.

— Да и наших немало полегло, — со вздохом произнес Сухой. На этих Цветочных озерах, будь они прокляты… Там же у подруг такие силы были собраны!.. Но и мы подготовились, это да, у Шиша-Храбреца на этот счет голова работала. Все он, значит, продумал: как окружить, в какое время кому в бой ввязываться. Все равно много наших-то на Цветочных озерах погибло. Хотя и ревунов тогда уже точно не было, ни одного не было, и пчелиных роев подруги не пускали. Да, братцы, озера эти я никогда не забуду, они уж отвердели, наверное, давным-давно.

— А мертвяки там еще были? — спросил Ворчун. — Или уже тогда извелись?

— Были, но некоторые — полусонные… Мы тех, что слабые были, оттесняли от озер к болотам и там разбивали. А с нормальными мертвяками не так, м-да… Хорошо, что безлицые помогли, здорово они нам помогли, что и говорить. И расположение бабское как-то разведывали… Подруг в озерах трудно победить, это любому понятно, даже если окружить со всех сторон.

— Это мы знаем, — крякнул согласно Лохмач. — Мы с этими проклятущими озерами здесь тоже попотели. Без Дьявольской Трухи и делать нечего, это точно. И еще лучше по ночам, по ночам — это да! Ночами мы часто с ними бились. Мертвяки ночью не видят, рукоеды в озеро не полезут, а мы — топоры с копьями в руки и — на плоты, на плоты… М-да-а…

— Говорили, что тогда подруги Шиша-Храбреца поймали, то в яму к рукоедам сбросили — так они его ненавидели, — произнес Ворчун. — Вот и скажи, Сухой, неужели так и было? Я вот сомневаюсь.

— Слухи, конечно, — покачал головой Сухой. — Как же! Поймали они Шиша-Храбреца, разве такое возможно? Он герой был, что и говорить, и погиб по-геройски, в бою погиб… Заманили подруги нас в ловушку, живым почти никто не ушел. Потом мы узнали, что специально они это придумали, чтоб Шиша-Храбреца изничтожить, очень они его боялись, и слава про него далеко по лесу поползла.

— А говорили: в яму, в яму… — крякнул Ворчун. — А я сомневался, как же, говорю, в яму-то, такого бойца, как Шиш-Храбрец, — да в яму! Никак это невозможно, кишка у этих баб тонка, понимаешь. Болтают, чего не попадя…

— Скажи, Сухой, — произнес Кандид. — А ты во время войны ничего не слышал о Молчуне? Может, объявлялся в ваших краях такой?

— Молчун, говоришь… — Сухой в задумчивости почесал затылок. — Был какой-то Молчун, кажется. Один такой головастый мужик, очень хитрый… А, может, и не Молчун вовсе, не помню точно.

— И что с ним стало?

— А кто его уразумеет? Сам знаешь, сколько в войну всяких слухов по лесу бродило. Поди сейчас разберись, вспомни-ка, что тут правда, а что насочиняли сдуру. Да и мало ли в лесу молчунов…

— Ты, Умник, путаешь что-то, — сказал Ворчун. — Твой отец еще когда исчез-то? Еще в начале Затишья исчез, сколько времени-то прошло, а? Ты тогда еще и ходить-то не умел, Умник, маленький ты еще был. Если бы жив был Молчун, давно бы объявился. И Кулак все время говорил: не таков, мол. Молчун, если уцелел, то пришел бы, а Кулак его хорошо знал, вместе они с Кулаком-то были, из одной деревни. Тоже вот сказывал…

— А ну, тихо! — приказал вдруг Лохмач, привстав с места. Ворчун умолк. Лохмач напряженно понюхал воздух и прислушался.

— Хватит разговоры разговаривать, — сказал он решительно. Идти пора. Скоро рассветет, надо успеть добраться. Сколько еще топать, Ворчун?

— Недолго, кажись… Перелесок сперва будет, потом — завалы, за завалами — лощина, а там и до Безымянного озера рукой подать. Должны успеть, Лохмач.

Они стали собираться. Кандид вспомнил о крылатках, взял мешок и пощупал. Крылатки не шевелились, спали. Он собрал горсть ягод, вырвал пучок мха, растер все в ладони и бросил в мешок. Проснутся — поедят.

— Светляков брать не будем, — сказал Лохмач. — Опасно это: со светляками сейчас идти. Ты, Ворчун, как шел впереди — так и пойдешь. После лощины никому не болтать, до лощины можно, но негромко, а потом — нельзя; ступать тихо, как обычно… Ну, в общем, сами все знаете. Что я вам буду тут рассказывать, нечего мне вам рассказывать, чай, не маленькие. Ну, пошли.

И они пошли дальше. Лес еще спал, но уже готовился к пробуждению. Что-то протяжно и глухо ухало высоко в кронах деревьев, откуда-то слева доносились редкие слабые всплески, медлительные свисты, обрывающиеся низкими чмоканьями, — там простиралось болото. Иногда какие-то невидимые ночные насекомые с шелестом или звоном пролетали вдоль их шеренги, принося то одну, то другую гамму запахов. Кто-то цепкий, колючий и ломкий хватался за одежду корявыми тонкими отростками, чьи-то незримые влажные, прохладные касания рождали в голове самые нелепые образы. Если задрать голову вверх, то можно было видеть мириады огоньков всевозможных оттенков и размеров, напоминающих звезды, — это неспящие обитатели леса пристально следили за теми, кто движется внизу.

Ворчун, шедший впереди их маленького отряда, иногда останавливался, закидывал голову, нюхая воздух, и корректировал маршрут. За ним шел Лохмач, потом — Кандид, замыкал шествие Сухой. Молча идти, конечно же, не получалось. Пока пробирались через перелесок. Ворчун с Лохмачом вполголоса бубнили, вспоминая свое недавнее боевое прошлое. А помнишь. Ворчун, кряхтел Лохмач, как мы мучались с Прыгуньей ложбиной, сколько мы за нее воевали, за проклятую? Как не помнить, Лохмач, отзывался Ворчун, как же не помнить-то? Жизни чуть не лишился, такое не забудешь, сомневаюсь я, чтоб такое можно было забыть, башку от туловища чуть не отделили, шрам, понимаешь, через все ребра, как же такое забудешь? Вот придем, сядем, я тебе покажу шрам этот, я тебе его еще разве не показывал, быть такого не может, чтоб не показывал… Что мне твой шрам, я тебе, Ворчун, сам могу много чего показать, я в таких переделках бывал, что некоторым и не снилось. Руку едва не потерял, два пальца до сих пор не сгибаются! Это, когда мы от ревунов улепетывали. Уж и не помню, где это было, рассеяли нас бабы на кучки, да по склону стали гнать… Не умели мы тогда еще толком-то воевать, не научились. По склону, помню, бежали, а склон огромный был, весь в волосатиковых норах. Чудом, можно сказать, уцелел, а другим двоим не повезло: то ли выдохлись, то ли ноги у них в норы попали — в общем, втоптали их ревуны в землю… А вот я все у тебя спросить хотел: ты, Ворчун, в Сморщенных лесах когда-нибудь воевал? А то рассказывают про них такое… Вранье это, про Сморщенные леса, разве можно было там воевать, там и ходить просто так опасно — все вокруг шевелится, аж холод по коже пробирает, — того и гляди нападет, даже земля под ногами и та, понимаешь, шевелится. Какая там может быть война, кто туда сунется? Сомневаюсь я в этом, поразвесили уши и слушают разное вранье…

Кандид глядел на смутно маячившую перед ним спину Лохмача, по которой монотонно похлопывал мешок, и постепенно отвлекся от их болтовни. Недавнее упоминание об отце снова всколыхнуло в его памяти волну воспоминаний, и они поглотили его. Память опять увлекла его в те далекие времена, в последние времена его отца, когда ему ничего не было понятно, и понимать особенно не хотелось, а хотелось лишь сопротивляться, сопротивляться, может быть, даже погибнуть, но сопротивляться… И главное: искать и найти таких же, отчаявшихся, но не сломленных. Освобождение было глубоко-глубоко в будущем, даже до громадной эпохи Затишья было не близко. Победно шествовало Одержание, слово «война» еще было в диковинку, и было неясно, что же делать с этим чувством отчаяния, решимости и непонимания, по какому пути идти, что делать и как бороться?.. Бороться с тем, что уже окончательно и надолго вступало в свои права. Он помнил, как разрозненные уцелевшие остатки тех, кто все-таки ушел из гибнущих деревень, начали объединяться в некие людские кучки. Но до боевых отрядов было еще очень далеко. Помнил, как одним из первых было объединение, когда они наткнулись на большую группу из деревни Чудаков, в которой были даже женщины с детьми. А потом, уже позже, были и охотники, были и воры… Тяжело было сменить дремотный, ленивый деревенский образ жизни на кочевой. В лесу постоянно сновали отряды мертвяков, стаи рукоедов и прочей обученной живности, в лесу становилось опасно, и пришлось уходить в болота, учиться жить в болотах, не просто жить, а выживать, прятаться в болотах, искать пищу в болотах, надолго привыкать к болотам… Из пучины воспоминаний возникла та первая, отчаянная попытка отбить у подруг деревню Жучиную. Это было уже позже, спустя многие месяцы скитаний, когда численность их отряда достигла нескольких десятков человек, а желание не то отомстить, не то показать врагу, что рано их списывать со счетов, переросло в некий смутный план по спасению деревни от Одержания. Деревня Жучиная была одной из немногих деревень, до которой подруги добрались в последнюю очередь. Попытка спасти Жучиную закончилась полным провалом — она не могла закончиться иначе. Их атаку отбили, атака, практически, сразу превратилась в бегство. Тогда они спаслись, спрятались, затаились. Первый запал не угас, они еще не поняли, против чего собирались выступить. А потом был тот страшный бой в Тростниках, который наполовину стал бойней. Бойней массовой, нелепой и во многом отрезвляющей. Разве могли наивные, обозленные, не умудренные опытом и знаниями мужики с дубинами противопоставить что-то подругам с их мертвяками, стаями зверей, роями насекомых, тучами птиц?.. Их разбили, рассеяли, уничтожили больше полотряда. Тогда, пожалуй, впервые Кандид увидел и почувствовал, что такое гибель, что такое кровь и трупы, что такое неподдельный ужас в глазах. И тогда же понял, что их ждет впереди. А ничего хорошего впереди не было, впереди были долгие-предолгие времена скитаний и кочевок, времена надежд, отчаяния и горьких раздумий, бесконечных раздумий, неизбежных раздумий…