Дочь пастуха и старуха как позитивная диада самости

Возвращаясь теперь к дальнейшему развитию сюжета нашей истории, мы видим, что Принц Линдворм уже сожрал двух принцесс и запугал все королевство. Другими словами, он ведет себя как высокомерный царский отпрыск. Наверное, он так и продолжал бы питаться принцессами, если бы не существенная смена установки, произошедшая к этому моменту. Во-первых, она проявляется в поведении пастуха. Он отвергает необоснованные требования Короля и отказывается от его денег. В итоге он сдается, но его отношение к королевскому предложению важно для нашего понимания этой сказки. Его дочь также разражается тирадами, в неистовстве рвет свои одежды, в общем, всячески сопротивляется участи, назначенной ей Королем. Она бежит через лес, заросли шиповника оставляют на ней кровоточащие царапины, и только придя в отчаяние, она случайно попадает в логово старухи и получает помощь.

Почти всегда в таких сказках эго должно подвергнуться подлинным страданиям и угрозе смерти до того, как приходит сверхъестественная помощь. Необходимость так страдать вызывает у эго подлинную ярость и протест против своей "участи". Точно так же, как и в повести об Эросе и Психее, героиня должна быть вне себя от абсолютной безвыходности своей ситуации для того, чтобы появились муравьи и помогли ей разобрать семена или тростинка заговорила и т. д. В этом состоит необходимое смирение эго перед невыносимым конфликтом, предопределенным судьбой — сначала реальная борьба с неизвестным, затем признание своих возможностей, отказ от борьбы, "завязывание с этим", как обычно выражаются "Анонимные Алкоголики". Однако это не должно быть сделано преждевременно и не должно быть пассивным принятием.

В нашей сказке героиня обретает веру, когда старуха говорит ей (так же, как говорила королеве двадцать лет назад): "Я помогаю тем, кто так же несчастлив, как и ты". Затем старуха приступает к тщательному инструктированию дочери пастуха, объясняя, что нужно сделать для трансформации Линдворма. То, что эта старуха является той же самой беззубой старой дамой, которая ранее давала советы Королеве, говорит о том, что трансперсональный центр управления осуществляет, так сказать, постановку всей драмы. Мы могли бы представить это себе как импульс психики, направленный на интеграцию противоположных сторон амбивалентной Самости, своего рода стремление высшего порядка к целостности, которое стоит за изначально амбивалентной антиномичной Самостью, относящейся к архетипической защите. Создается впечатление, что старуха, представляющая трансперсональное ядро психики, сама "хочет" воплотиться в человеческом мире, но может это сделать (при травматическом расщеплении, которое мы здесь предполагаем) только через драму трансформации, которая разворачивается при ее содействии. Рассматривая сказку под таким углом зрения, мы могли бы сказать, что Самость впервые вступает в мир в парадоксальной форме Линдворма — низменной и в то же время инфляцирован-ной. Это замечательный образ инфантильного всемогущества — приземленного и противного, и в то же время обладающего всеми правами и вселяющего ужас. В этой констелляции эго и Самость идентичны, и эго, соответственно, инфляцировано и отрезано от жизни. Иначе говоря, на этом этапе развития сюжета Самость может только проглотить или овладеть своей человеческой частью. Она не может установить с ней отношения. Однако в качестве первой стадии воплощения Самости Линдворм является "лучшим", что может сотворить старуха при имеющихся обстоятельствах. Следующая ее задача заключается в том, чтобы найти еще одну, еще более смиренную героиню для того, чтобы преобразовать этого замаскированного Принца в его истинное обличье — то есть способствовать на это раз не деструктивной, а конструктивной трансформации — тому, чтобы он был преобразован в форму, соответствующую человеческим условиям.

Как только установился контакт ( во второй раз и на второй стадии) между дочерью пастуха и старухой, сакрализованное эго вступило на свой собственный путь индивидуации. "Вера", необходимая для этого, вступает в жизненный конфликт и участвует в разворачивающейся борьбе. В клинической ситуации это означает развитие толерантности к аффекту, особенно толерантности к конфликтным аффектам в переносе. Пациент должен испытать и любовь, и ненависть по отношению к одному человеку и быть способным принять любовь и ненависть также и по отношению к самому себе. Дочь пастуха должна знать, что под личиной змеи скрывается Принц, т. е. то, что внутри дьявольского Змея живет доброта. Это означает отказ от иллюзий и, в нашей сказке, реальный контакт со скользкой, отвратительной теневой стороной Самости.

"Ты должна взять его в руки и тесно прижать к себе, хотя бы на один короткий миг",— говорит старуха. "Ах,— вскрикнула пастушья дочь,— я никогда не смогу сделать это!" И сердце перевернулось у нее в груди, как только она представила себе, как этот Линдворм должен быть холоден, влажен и склизок и как это будет ужасно — обнимать его. "Сделаешь или быть тебе съеденной",— разгневанно крикнула старуха.

(Jones, 19 7 : 11)

Снова выбор!

Это является типичным для многих сказок, что героиня должна обнять омерзительное чудовище, вызывающее у нее отвращение. Например, в сказке о Красавице и Чудовище Красавица, преодолевая слабость в коленках и отвращение, из великого сострадания дает свое согласие выйти замуж за бедное Чудовище и оставить своего (инцестуозного) отца. В этот момент Чудовище превращается в Принца. Во многих сказках чудовище предстает в виде змеи, лягушки, осла или крокодила, и героине удается поцеловать его только с помощью или при вдохновении сверхъестественных сил, как это случилось и здесь, при помощи старой дамы из леса. Выражаясь клиническим языком, обнять чудовище — это означает принять (embrace)* все агрессивные, сексуальные и "хтонические" энергии, которые остаются неискупленными под "хорошим, уступчивым" "ложным я", сформировавшимся в детстве,— то, о чем легче сказать, чем сделать. Это часто требует продолжительного поощрения со стороны терапевта, который, как старуха из сказки, обладает верой в сложность жизни, верой, которой лишен травмированный пациент.

* Это слово означает как "принимать, воспринимать", так и "обнимать".