С гениями не все так просто. Часть вторая 3 страница
Морис Джанклоу имел все шансы на то, чтобы стать процветающим нью-йоркским адвокатом. Интеллигентный и образованный, он происходил из семьи, в которой все умели жить по правилам, установленным системой. К тому же ему повезло родиться в самом экономически развитом городе мира. Но вот что странно: несмотря на все усилия, его карьера не двинулась дальше Корт-стрит. Морис потерпел фиаско.
Зато жизнь его сына Морта сложилась иначе. Морт Джанклоу также изучал юриспруденцию и добился на этом поприще куда больших успехов. В 1960-х гг. он основал юридическую фирму, затем открыл одну из самых первых франчайзинговых сетей кабельного телевидения и после продал ее Сох Broadcasting за баснословную сумму. В 1970-х гг. он открыл литературное агентство, которое сегодня является одним из самых известных в мире.[9]У него есть собственный самолет. Сын воплотил в жизнь все мечты, так и не ставшие реальностью для отца.
Почему Морт Джанклоу преуспел там, где его отец потерпел поражение? На этот вопрос, разумеется, можно найти сотню разных ответов. Но давайте посмотрим на различия между двумя Джанклоу в контексте места их рождения, как уже делали с «баронами-разбойниками» 1830-х гг. и программистами 1955-го года рождения. Существует ли идеальное время для появления на свет нью-йоркского еврея-юриста? Оказывается, существует, и факт, объясняющий успех Морта Джанклоу, раскрывает второй секрет успеха Джо Флома.
Как вы помните из главы о Крисе Лангане, исследование Льюиса Термана было посвящено анализу жизненного пути детей с чрезвычайно высоким IQ, родившихся в период 1903–1917 гг. Была выявлена группа успешных людей и группа неудачников. Причем первые в большинстве своем принадлежали к богатым семьям. В этом смысле исследование Термана подтверждает вывод, сделанный Аннетт Ларо, — привилегии, определяемые социальной принадлежностью родителей, играют важную роль.
Но результаты исследования Термана можно проанализировать в по другому критерию: но дате рождения термитов. Если поделить их на две группы — родившихся между 1903 и 1911 гг. и между 1912 и 1917 гг., — окажется, что неудачники принадлежат по большей части к первой.
Объяснение этому можно найти, если произвести нехитрые исторические подсчеты, связанные с Великой депрессией и Второй мировой войной. Те, кто родился после 1912 г., скажем в 1915 г., оканчивали колледж, когда худшие времена Великой депрессии уже миновали. И они были еще молоды, когда на собственном опыте убедились в том, что война не просто вырывает человека из прежней жизни, но и дает ему шанс (при условии, конечно, что удастся остаться в живых). Дети Термана, родившиеся до 1911 г., окончили колледж в самый разгар депрессии, когда найти работу было очень сложно. А когда разразилась Вторая мировая, им было около 30, и, уходя воевать, они оставляли работу, семью и уже вполне налаженную жизнь. Родившихся до 1911 г. можно считать «демографически невезучими». Самое трагическое событие XX в. нанесло по ним сокрушительный удар в самый неподходящий для них момент.
Тот же демографический анализ применим и к нью-йоркским юристам-евреям, таким как Морис Джанклоу. Двери крупных юридических контор были для них закрыты. Им оставалось лишь заниматься частной практикой — завещаниями, бракоразводными процессами, контрактами и мелкие спорами, а она в период Великой депрессии почти зачахла. Вот что писал о годах депрессии в Нью-Йорке Джеральд Ауэрбах: «Почти половина юристов в городе зарабатывала меньше прожиточного минимума. Через год 1500 юристов готовы были принести „присягу бедняка“, чтобы получить пособие по безработице. Для адвокатов-евреев (а это половина нью-йоркских адвокатов) их практика грозила превратиться в „достойный способ умереть от голода“». Независимо от опыта работы их доходы были «разительно ниже», чем доходы коллег-христиан.
Морис Джанклоу родился в 1902 г. Когда началась Великая депрессия, он только что женился и купил машину, перебрался в Квинс и затеял покупку фирмы по производству бумаги. Более неподходящего времени для этого невозможно представить.
«Он планировал выручить огромные деньги, — рассказывает об отце Морт. — Но депрессия подкосила его. У него не было сбережений, и на семью рассчитывать не приходилось. Неудачи вынудили его стать обычным стряпчим. Экономический спад лишил его всех возможностей. После этого у него уже не хватило духу рисковать. Он получал двадцать пять долларов за оформление купчих. Его друг, который работал в Jamaica Savings Bank, время от времени подбрасывал ему заказы. Он сгубил себя за двадцать пять долларов, возясь с отчетами о проведенных сделках. За двадцать пять долларов!
Помню, как отец говорил матери по утрам: „У меня есть доллар и семьдесят пять центов. Я беру десять центов на автобус, десять на метро и двадцать пять центов на бутерброд“. Оставшееся он отдавал ей. Мы жили на грани нищеты».
Теперь давайте сравним эту историю с историями тех, кто, как и Морт Джанклоу, родился в 1930-х гг.
Взгляните на таблицу, в которой представлены показатели рождаемости в США в первой половине XX в. В 1915 г. родилось около 3 000 000 детей. В 1935 г. — почти на 600 000 меньше, зато через 15 лет — даже больше, чем 3 000 000. Если оперировать более конкретными показателями, в 1915 г. на каждую 1000 американцев приходилось 29,5 младенца; в 1935 г. — 18,7; а в 1950 г. — 24,1. Тридцатые годы стали эпохой демографического провала. В ответ на экономический кризис люди просто перестали рожать детей, и как следствие, поколение, рожденное в это десятилетие, количественно было значительно меньше предыдущего и последующего поколений.
Вот что писал экономист Скотт Гордон о преимуществах, полученных людьми, которые родились в «малочисленном» поколении:
«Он появляется на свет в просторной, хорошо оборудованной больнице. У врачей и медсестер много свободного времени — они наслаждаются короткой передышкой перед тем, как нахлынет новая волна высокой рождаемости. Когда он достигает школьного возраста, величественные здания учебных заведений распахивают перед ним двери, а огромная армия учителей встречает его с распростертыми объятиями. Баскетбольная команда средней школы не так сильна, как раньше, зато гимнастический зал часто бывает свободен. В университете тоже очень здорово: много свободных мест в аудиториях и общежитиях, никакой толкучки в кафетерии, а профессора внимательны и заботливы. После учебы он начинает искать работу. Молодых специалистов мало, а спрос на них высок, ведь предыдущая волна обеспечивает стабильный спрос на товары и услуги его потенциальных работодателей…»
Кое в чем Гордон преувеличивает. Однако нет никаких сомнений в том, что житель Нью-Йорка (и не только Нью-Йорка, если уж на то пошло), родившийся между 1930 и 1935 гг. — в разгар глубочайшего демографического кризиса XX в., — получал весомое преимущество. Это поколение детей ходило в школу в конце 1930-х — начале 1940-х гг., в период, ставший золотой эпохой нью-йоркской системы среднего образования, которая послужила моделью для средних школ по всему миру. Поколение 1930-х гг. было настолько малочисленным, что учеников в каждом классе насчитывалось в два раза меньше, чем за 25 лет до этого.
Их учителя, напротив, принадлежали к раннему, более многочисленному поколению, и окончили колледж как раз перед началом Великой депрессии. И это было вторым преимуществом. Многие талантливые и прекрасно образованные представители этого поколения не смогли получить престижную работу, о которой мечтали. Им оставалось лишь преподавать в школе.
«В сороковых годах средние государственные школы Нью-Йорка считались лучшими в стране, — рассказывает Дайана Равич, профессор Нью-Йоркского университета, изучавшая историю развития городской системы образования. — Это поколение педагогов, которые при других обстоятельствах могли бы стать профессорами колледжей. Они были прекрасно образованны, но, не имея возможности устроиться на работу по своему выбору и желанию, довольствовались преподаванием в школе. Это гарантировало им стабильную занятость, пенсию и уберегало от увольнения».
Не менее благоприятная ситуация сложилась, когда это поколение поступило в колледж. Вот что рассказывает Тед Фридман, один из ведущих процессуальных адвокатов Нью-Йорка 1970-1980-х гг. Как и Флом, он, сын еврейских иммигрантов, вырос в бедности.
«Я выбирал между Городским колледжем и Мичиганским университетом». Обучение в Городском колледже было бесплатным, а в Мичиганском, который и тогда был одним из лучших высших учебных заведений в США, стоило $450 в год. «Если у тебя были хорошие оценки, то после первого года обучения ты мог претендовать на стипендию. Так что если бы я хорошо учился, то платил бы только за первый курс». Сначала Фридман хотел остаться в Нью-Йорке. «Я провел в Городском колледже один день, но мне там не понравилось. Я представил, что впереди меня ждут еще четыре года, пришел домой, упаковал чемодан и автостопом отправился в Энн-Арбор (город, где располагается Мичиганский университет).
С лета у меня оставалась пара сотен долларов. Я работал в горах Катскилл, зарабатывал на обучение и кое-что отложил. Приехав в Энн-Арбор, устроился официантом в модный ресторан. И еще работал в ночную смену на заводе Ford. Получал приличные деньги. Найти работу оказалось не так уж сложно. Заводы нуждались в рабочих. Потом подвернулась еще одна работа, на стройке, там я получал столько, сколько не получал нигде до того, как стал адвокатом. Тем летом в Энн-Арбор мы строили испытательное поле для Chrysler. Я проработал там несколько лет, пока учился на юридическом факультете. Платили более чем прилично, наверное, потому, что приходилось много работать сверхурочно».
Задумайтесь над этой историей. Вывод первый: Фридман не боялся работы, нес ответственность за свою жизнь и сумел получить образование. А вот и второй, более важный вывод: ему посчастливилось жить в тот период, когда при готовности много и упорно работать ты мог нести за себя ответственность и получать образование. Как сказали бы мы сейчас, Фридман был в экономически невыгодном положении. Но посмотрите, как легко он получил хорошее образование. Он окончил одну из средних школ в Нью-Йорке как раз в то время, когда на эти школы равнялся весь мир. Одно из выбранных им высших учебных заведений, Городской колледж, оказалось бесплатным, а обучение во втором, Мичиганском университете, обходилось всего в $450. Причем в процессе поступления допускались вольности: сегодня можно было подать документы на один факультет, а завтра пробоваться на другой.
А как добраться до университета? Автостопом, прихватив с собой деньги, заработанные летом. По приезде он сразу умудрился найти несколько хорошо оплачиваемых подработок, потому что заводы «нуждались в рабочих». Конечно, нуждались: им приходилось удовлетворять запросы многочисленного поколения тех, кто родился до демографического кризиса 1930-х гг. Умение воспользоваться благоприятной возможностью, столь необходимое для достижения успеха, приобретается не только нашими собственными усилиями или благодаря нашим родителям; оно обусловлено самим временем: теми конкретными возможностями, которые предоставляет нам конкретный исторический момент. Если вам повезло быть молодым предпринимателем в 1870-е гг. или программистом, окончившим колледж в 1975 г., то на вашу долю выпал шанс, которого не было у тех, кто родился на несколько лет раньше.
Как раз в такой благоприятный момент на свет появился Морт Джанклоу. Окружающий мир вселил в него уверенность. Его офис, расположенный на Парк-авеню, битком набит великолепными произведениями современного искусства — работами Дюбюффе и Ансельма Кифера. Он рассказывает уморительные истории. («У матушки было две сестры. Одна дожила до девяноста девяти лет, а другая скончалась в девяносто. Первая отличалась острым умом. Она вышла замуж за дядюшку Аля, занимавшего тогда должность начальника отдела продаж в Maidenform. Однажды я спросил у него: дядюшка Аль, а на что похожа вся остальная Америка? А он в ответ: знаешь, малыш, после Нью-Йорка любой город кажется захолустьем».) Он считает, что весь мир создан для него. «Я всегда любил рисковать, — говорит он. — Когда я заинтересовался кабельным телевидением, то заключал такие сделки, которые, если бы что-то не срослось, могли сделать меня банкротом. Но я был уверен, что мне во всем будет сопутствовать удача».
Морт Джанклоу посещал одну из нью-йоркских государственных школ на пике их расцвета. Морис Джанклоу тоже ходил в государственную школу, но тогда, когда они были переполнены учащимися. Морт Джанклоу поступил на юридический факультет Колумбийского университета, поскольку дети поколения демографического кризиса имели возможность выбирать любое высшее заведение по своему вкусу. Морис Джанклоу поступил в Бруклинскую юридическую школу, и это максимум, на что мог рассчитывать в 1919 г. сын иммигрантов. Морт Джанклоу выручил за свою телекомпанию десятки миллионов долларов. Морис Джанклоу оформлял купчие за 25 долларов. История отца и сына Джанклоу доказывает, что стремительный взлет звезды Джо Флома не мог произойти в любое время. Даже самые талантливые адвокаты, за плечами у которых к тому же имеется отличное семейное воспитание, не в состоянии преодолеть ограничения, которые накладывает на них время их рождения.
«Последние полгода своей жизни моя мать провела в полузабытьи, — вспоминает Морт Джанклоу. — И тогда она рассказывала то, о чем я никогда не слышал от нее раньше. Она оплакивала друзей, умерших в 1918 г. во время эпидемии гриппа. Этому поколению — поколению моих родителей — пришлось многое пережить. Эпидемию, унесшую 10 % населения всей планеты. Смерть друзей. Затем Первую мировую войну, Великую депрессию, Вторую мировую. Судьба была не слишком щедра к ним. Нелегкое было время. В других обстоятельствах мой отец добился бы куда большего».
Урок номер три: швейная промышленность и содержательная работа
В 1889 г. Луис и Реджина Боргенихт сели на океанский лайнер, отплывающий из Гамбурга в Америку. Луис был родом из Галиции, входившей в состав Польши. Реджина родилась в маленьком венгерском городке. Они были женаты всего несколько лет, у них был один ребенок и вот-вот должен был появиться второй. Все 13 дней плавания им пришлось спать на соломенных матрасах в каюте прямо над машинным отделением, а во время качки привязывать себя к койкам. В Нью-Йорке они знали всего одного человека, сестру Боргенихта Салли, эмигрировавшую туда десять лет назад. Денег им хватало, чтобы протянуть от силы несколько недель. Их приезд в Америку, как и приезд многих других иммигрантов, был чистой воды авантюрой.
Луис и Реджина сняли за восемь долларов в месяц крошечную квартирку в Нижнем Ист-Сайде, на Элдридж-стрит. Луис пошел бродить по городу в поисках работы. На пути ему то и дело попадались уличные торговцы. Тротуары были заставлены ручными тележками. Его окружали шум и суета, и это было так не похоже на все то, что он оставил в Старом Свете! Сперва Луис растерялся, но вскоре воспрял духом. Он отправился к сестре, в ее рыбный магазин на Лудлоу-стрит, и убедил ее дать ему в кредит партию сельди. А потом открыл собственную торговую точку: поставил на тротуаре два бочонка с сельдью и, приплясывая, начал распевать на немецком:
Для жаренья,
Для запекания,
Для готовки
И для закуски отлично.
Сельдь подойдет для любого стола
И для любого кошелька!
К концу недели он заработал восемь долларов. За вторую неделю — тринадцать. Немалые деньги. Но Луис и Реджина не представляли себе, каким образом перейти от уличной торговли селедкой к серьезному бизнесу. И тогда глава семейства решил попробовать себя в качестве торговца вразнос. Начал он с полотенец и скатертей, правда, без особого успеха. За ними последовали записные книжки, бананы, носки и колготки. Реджина родила второго ребенка, девочку, и Луис все больше беспокоился о будущем. Теперь ему приходилось кормить четыре рта.
Его осенило после того, как он пробродил по улицам Нижнего Ист-Сайда пять долгих дней и уже совсем было отчаялся. Луис сидел на перевернутой коробке и ел бутерброды, приготовленные Реджиной. Одежда. Повсюду вокруг в магазинах продавалась одежда — костюмы, платья, комбинезоны, рубашки, юбки, блузки, брюки. Покупай и носи. Для Луиса, привыкшего к тому, что одежда шьется вручную или заказывается у портного, это было в диковинку.
«Больше всего меня впечатлило не количество одежды — хотя это само по себе было настоящим чудом, — напишет Боргенихт много лет спустя, став преуспевающим производителем женской и детской одежды. — Потрясал тот факт, что даже бедные люди могли не тратить кучу сил и времени на ее пошив, а просто прийти в магазин и приобрести все необходимое. Вот чем нужно было заниматься, вот что сулило перспективы».
Боргенихт купил маленький блокнот. Где бы он ни оказывался, всюду записывал, во что одеты люди и что выставлено на продажу — из мужской, женской и детской одежды. Он хотел найти что-то оригинальное — одежду, которая не была представлена в последних коллекциях, но которая пользовалась бы спросом у покупателей. Четыре дня Луис бродил по улицам. Вечером последнего дня, возвращаясь домой, он заметил нескольких девочек, играющих в классики. Одна из них особенно выделялась. Поверх платья на ней был надет расшитый фартучек с низким вырезом спереди и завязками сзади. Он вспомнил, что видел такие же в Европе. Но что удивительно, за все время обследования магазинов Нижнего Ист-Сайда ему ни разу не попалось на глаза ничего подобного.
Придя домой, Луис поделился своими мыслями с Рсджиной. У нее была древняя швейная машинка, купленная сразу по приезде в Америку. На следующее утро он отправился в магазин и купил сто ярдов клетчатой ткани и пятьдесят ярдов белой. Вернувшись, выложил покупки на обеденный стол, и Реджина принялась выкраивать фартучки — маленькие для младенцев, побольше для детей постарше, пока у нее не получилось сорок штук. А затем принялась их сшивать. В полночь она легла спать, а Луис продолжил работу. Утром Реджина прорезала петли и пришила пуговицы. К десяти утра фартучки были готовы. Перекинув их через плечо, Луис направился на Хестер-стрит.
Детские фартучки! Фартучки для девочек! Цветные — десять центов, белые — пятнадцать центов!
К часу дня все было распродано.
— Мать, у нас свой бизнес! — закричал он с порога жене, пробежав всю дорогу от Хестер-стрит до дома. — Мы заработали два доллара шестьдесят центов за три часа!
Он обнял ее за талию и принялся кружить по комнате.
— Ты должна мне помочь, — не унимался он. — Мы будем работать вместе. Мать, это наш бизнес!
Еврейские иммигранты вроде Фломов, Боргеиихтов и Джанклоу не были похожи на остальных иммигрантов, прибывавших в Америку в XIX и начале XX в. Ирландцы и итальянцы были крестьянами, арендаторами земли из обнищавших деревень. А евреям В Европе столетиями запрещалось владеть землей, и поэтому они селились в городах и осваивали ремесла. Около 70 % евреев из Восточной Европы, прибывших в Америку в 30-летний период перед Первой мировой войной, имели ту или иную профессию. До иммиграции они были владельцами небольших лавок и ювелирных магазинов, переплетчиками или часовщиками. Но подавляющее большинство имело богатый опыт в торговле одеждой — среди них было немало портных, шляпных мастеров, меховщиков и кожевников.
Луис Боргенихт, к примеру, в 12 лет покинул нищий родительский дом и устроился продавцом в универсальном магазине в польском городке Бржеско. Затем ему подвернулась возможность заняться торговлей тканями, и он не преминул ею воспользоваться. «В то время продавцы тканей считались „аристократами“, — писал сам Боргенихт. — Из трех главных жизненных потребностей пища и кров были делом насущным, а одежда — чем-то более возвышенным. Мастера одежного искусства, торговцы, привозившие восхитительные ткани из всех уголков Европы, были королями моей молодости. К их мнению прислушивались, с ними считались».
Сперва Боргенихт продавал ткани, работая на некоего Эпштайна, а затем устроился в соседнем Яслове в магазин Brandstatter's. Это торговое заведение пользовалось известностью. Именно там молодой Боргенихт научился разбираться во всем многообразии тканей: пощупав материал, он мог назвать его плотность, производителя и место изготовления. Через несколько лет Боргенихт перебрался в Венгрию, где и познакомился с Реджиной, которая с 16 лет занималась пошивом одежды. Вдвоем они открыли сеть небольших магазинов ткани, усердно постигая азы мелкого предпринимательства.
Гениальная идея, осенившая Боргенихта на перевернутой коробке на Хестер-стрит, не взялась ниоткуда. Он был опытным торговцем тканями, а его жена — умелой портнихой. В этом деле они чувствовали себя как рыба в воде. И в то самое время, когда Боргенихты открыли в своей крошечной квартирке магазинчик, тысячи других евреев-иммигрантов делали то же самое. К 1900 г. производство одежды сосредоточилось в руках переселенцев из Восточной Европы. Как сказал сам Боргенихт, евреи «глубоко вгрызлись в гостеприимную землю и как сумасшедшие трудились над тем, в нем разбирались лучше всего».
Сейчас, когда Нью-Йорк стал многоликим городом-гигантом, о значимости тех умений, что привезли с собой в Новый Свет иммигранты, подобные Боргенихтам, почти не вспоминают. Однако с конца XIX и до середины XX в. швейная промышленность была самой крупной и бурно развивающейся отраслью в городе. В производстве одежды было занято больше людей, чем в любой другой сфере. И конечно, в Нью-Йорке производилось больше одежды, чем в любом другом городе мира. Б огромных зданиях, расположенных в нижней части Бродвея на Манхэттене, — от больших 10- и 15-этажных магазинов, протянувшихся на 20 кварталов за Таймс-сквер, до бетонных складов в Сохо и Трайбеке — обретались шляпные мастера, меховщики и производители белья, а гигантские помещения были заставлены швейными машинками, за которыми трудились мужчины и женщины. В 1890-х гг. для человека, имеющего опыт в пошиве одежды или торговле тканями, переезд в Нью-Йорк был настоящим подарком судьбы. Все равно что оказаться в Кремниевой долине в 1986 г., имея за плечами 10 000 часов программирования.
«Нет никаких сомнений в том, что те евреи-иммигранты прибыли в Америку в самое удачное время, обладая самыми востребованными навыками, — говорит социолог Стивен Штайнберг. — Чтобы максимально использовать представившиеся им возможности, нужно было обладать определенными качествами. Эти иммигранты трудились в поте лица. Шли на определенные жертвы. Экономили, откладывали и делали разумные вложения. Но при этом не стоит забывать, что швейная промышленность в тот период росла как на дрожжах. Экономика отчаянно нуждалась в их знаниях и умениях».
Луису и Реджине Боргенихт и тысяче других, приплывших вместе с ними, была дарована блестящая возможность. Так же, как и их детям и внукам, ведь опыт, которым они по вечерам делились со своими отпрысками, сыграл решающую роль в том, что и те, в свою очередь, сумели добиться успеха.
На следующий день после продажи первой партии фартуков Луис отправился в Н.В. Clafin and Company, магазин текстильных товаров, такой же, как Brandstatter's, в котором он работал в Польше. Позвав продавца, говорящего по-немецки, Боргенихт купил ткани на десять дюжин фартуков, потратив $125 — все их сбережения. Вместе с Реджиной они трудились не покладая рук несколько дней и ночей подряд. Все десять дюжин были распроданы за два дня. Луис отправился в Clafin за новой партией ткани. И эти фартуки раскупили без остатка. Чтобы Реджина могла шить целый день, они наняли одну иммигрантку, с которой плыли на корабле, для присмотра за детьми, а другую в качестве помощницы. Луис заходил все дальше, до самого Гарлема, и предлагал свою продукцию матерям в многоквартирных домах. Он арендовал небольшой магазин на Шериф-стрит с жилыми комнатами в задней части, нанял еще трех девушек и приобрел для них швейные машинки. Его стали звать «человеком с фартуками». Они с Реджиной продавали фартуки так быстро, как только успевали их шить.
Не долго думая, Боргенихты решили расширяться и перешли к пошиву фартуков для взрослых, затем нижних юбок и женских платьев. К январю 1892 г. на них работало уже 20 человек, в основном это были такие же евреи-иммигранты. Они открыли собственную фабрику в Нижнем Ист-Сайде и обслуживали все больше клиентов, среди которых был и магазин, принадлежавший другой еврейской семье иммигрантов, братьям Блумингдейл. Не забывайте, что Боргенихты жили в этой стране всего три года, почти не говорили по-английски и пока еще не разбогатели. Вся прибыль уходила на расширение бизнеса, и в банке у Боргенихта лежало всего $200. Но он, по крайней мере, строил свою жизнь сам.
В этом заключалось еще одно преимущество швейной индустрии. Она не только развивалась семимильными шагами, но и носила абсолютно предпринимательский характер. Одежда производилась не на одной большой фабрике. Известные фирмы разрабатывали модели и готовили ткани, а сшивание, глажка и пришивание пуговиц отдавались мелким подрядчикам. Если же подрядчик становился достаточно крупным или достаточно амбициозным, то начинал сам разрабатывать модели и подбирать ткани. К 1913 г. нью-йоркский бизнес по производству одежды насчитывал около 16 000 независимых фирм — многие из них ничем не отличались от фабрички Боргенихтов на Шериф-стрит.
«Попасть в этот бизнес не составляло особого труда. Его главное орудие производства — швейные машинки, а они стоят не так уж дорого, — говорит Дэниел Сойер, историк, много писавший о швейной индустрии. — Большой начальный капитал тоже не требовался. В начале XX в. одна-две швейные машинки обходились долларов в пятьдесят. Подрядчику нужно было обзавестись швейными машинками, несколькими утюгами и парочкой помощников. Этот бизнес всегда был легкодоступным и привлекательным. Пусть чистая прибыль была совсем невысокой, но кое-что заработать все же удавалось».
Вот как Боргенихт описывает свое решение разнообразить ассортимент:
«Изучив рынок, я узнал, что в 1890 г. изготовлением детских платьев занимались всего три человека. Один из них жил рядом со мной, в Ист-Сайде, но шил только на заказ. А два других предлагали очень дорогую одежду, и конкурировать с ними у меня не было ни малейшего желания. Я хотел производить одежду по доступной цене — легко стирающиеся платья, шелковые и шерстяные изделия. Я поставил перед собой цель — продавать вещи, которые сможет позволить себе большая часть населения, вещи, которые — с коммерческой точки зрения — будут одинаково хорошо покупать и большие, и маленькие, и городские, и сельские магазины. С помощью Реджины — она всегда отличалась безупречным вкусом и дальновидностью — я разработал несколько образцов. Выставляя их перед старыми клиентами и друзьями, я делал упор на одни и те же моменты: моя одежда сэкономит женщинам массу времени и сил, материалы и качество пошива не хуже, а, может быть, даже и лучше, чем у вещей, которые они шьют собственноручно, цена более чем приемлема».
Один случай навел Боргенихта на мысль о том, что его единственный шанс обойти крупные фирмы — это убедить розничных продавцов работать с ним напрямую, исключив посредников. Он условился о встрече с мистером Бингхемом из Lawrence and Company, «высоким сухопарым седобородым янки с холодным взглядом голубых глаз». И вот они встретились — иммигрант из польской провинции с усталыми глазами, с трудом связывающий английские слова, и высокомерный янки. Боргенихт объяснил, что хочет купить 40 рулонов кашемира. Бингхем никогда раньше не работал с представителями мелких фирм, тем более таких, как лавчонка на Шериф-стрит.
— Вы чересчур самоуверенны, если явились ко мне и просите о таком одолжении! — загремел Бингхем. Но в конце концов все-таки согласился.
Все 18 часов рабочего дня Боргенихт постигал азы современной экономики. Учился проводить маркетинговые исследования. Осваивал производство. Практиковался в ведении переговоров с высокоМерными янки. Старался отследить новомодные тенденции.
Ирландские и итальянские иммигранты, приехавшие в Нью-Йорк в тот же период, не обладали таким преимуществом. У них не было навыков, пригодных для городской экономики. Эти люди нанимались на поденную работу, прислугой, строителями, другими словами, могли проработать 30 лет, но так и не освоить ни маркетинг, ни производство, ни искусство ведения переговоров с янки, контролирующими весь мир.
А вот как складывалась судьба мексиканцев, эмигрировавших в Калифорнию в 1900-1920-х гг. и работавших на фруктовых и овощных плантациях крупных фермеров. Они просто сменили жизнь феодального крестьянина в Мексике на жизнь феодального крестьянина в Калифорнии. «Условия в швейной индустрии были ничуть не лучше, — пишет Сойер дальше. — Но здесь ты, по крайней мере, был в курсе всего происходящего. Если же ты работал на плантациях Калифорнии, то понятия не имел, что происходит с овощами и фруктами после того, как их погрузят в машины. Если ты работал в маленьком магазине одежды, то получал жалкие гроши, вкалывал в поте лица много часов подряд в ужасных условиях, зато мог наблюдать за действиями преуспевающих людей и набираться опыта для открытия собственного магазина».
После работы Боргенихт приходил домой к детям выжатый как лимон. Но зато он был жив. И был сам себе хозяином. Он нес ответственность за собственные решения и выбор. Ему приходилось несладко: его бизнес требовал постоянной работы мысли и воображения. Зато вложенные усилия были напрямую связаны с вознаграждением: чем дольше они с Реджиной сидели ночью над фартуками, тем больше денег выручали на следующий день. Именно эти три элемента — независимость, сложность и взаимосвязь усилий и награды — отличают работу, которая приносит удовлетворение. Ведь по большому счету удовольствие нам доставляет не размер заработной платы, а ощущение реализованности. Если бы я предложил вам $150 ООО в год за то, чтобы каждый день до конца жизни сортировать почту, вы бы согласились? Подозреваю, что нет. Такая работа не подразумевает ни независимости, ни сложности, ни тем более взаимосвязи между затраченными усилиями и полученной оплатой.