Самопознание: новый диалог искусства и науки
Над входом в храм Аполлона в Дельфах было выбито: “Познай себя”. Начиная с Сократа и Платона, мыслители стремились разобраться в природе человека и найти законы, управляющие психикой и поведением людей. Веками эти поиски ограничивались рамками философии и психологии, нередко исключавшими эмпирический подход. В наши дни нейропсихологи пытаются перевести абстрактные вопросы о психике на эмпирический язык когнитивной психологии и нейробиологии.
Принцип, которым руководствуются эти ученые, состоит в том, что наша психика есть набор операций, выполняемых мозгом – поразительно сложным вычислительным устройством, конструирующим восприятие мира, концентрирующим наше внимание и управляющим нашими действиями. Одно из призваний этой новой науки состоит в том, чтобы дать нам более глубокое понимание самих себя, связав биологию психики с гуманитарными науками. В частности, это относится к пониманию реакций на произведения искусства и, может быть, творческой деятельности его авторов.
Но для диалога науки и искусства требуются особые условия. В Вене рубежа XIX–XX веков он стал возможен благодаря тому, что этот сравнительно небольшой город представлял собой среду, где ученые и художники могли легко обмениваться идеями. Кроме того, имелись общие интересы. Источниками этих интересов послужили медицина, психология, психоанализ и искусствоведение. В начале XX века начался диалог искусства и науки, а в 30‑х годах к нему присоединились специалисты по когнитивной психологии и гештальтпсихологии зрительного восприятия. Это позволило в начале XXI века применить к концепциям когнитивной психологии данные биологических исследований восприятия, эмоций, эмпатии и творчества.
Воздействие творчества экспрессионистов во многом определяется социальной системой мозга, которым наделила нас эволюция. В нем широко представлены воспринимаемые нами лица, руки, тела и движения, и его системы восприятия обеспечивают наши реакции, не только сознательные, но и бессознательные, на утрированные изображения людей. Кроме того, системы зеркальных нейронов, модели психического состояния и биологической модуляции эмоций и эмпатии обеспечивают наши немалые способности в области понимания мыслей и чувств других.
Важнейшее достижение Оскара Кокошки и Эгона Шиле состоит в изобретении способов воздействовать на бессознательные процессы посредством портретного искусства. Интуитивное понимание и изучение возможностей передачи эмоций и возбуждения эмпатии позволили этим художникам выработать новые выразительные и современные формы психологического портрета. Австрийские модернисты исключительно хорошо изучили принципы визуального конструирования мира. Густав Климт, интуитивно понимая возможности подразумеваемых и контурных линий и нисходящей обработки зрительной информации, создал одни из самых выразительных произведений современного искусства. Открытия модернистов в области бессознательных механизмов эмпатии, эмоций и восприятия ставят этих мастеров в один ряд с классиками когнитивной психологии. Одновременно с Фрейдом они научились проникать за кулисы чужой психики, понимать ее, а также передавать это понимание зрителю.
Открытия, помогающие разобраться в природе психики, сделаны не только учеными, но также писателями, поэтами, философами, психологами и художниками. Каждая область творчества готовит особый вклад в наши представления о психике, и если мы пренебрежем любой из этих областей, наши представления окажутся неполны. Хотя объяснением бессознательных процессов занимались Фрейд и другие психологи, без открытий Шекспира или Бетховена или современников Фрейда Климта, Кокошки и Шиле мы не знали бы, какие ощущения вызывают некоторые из этих процессов.
Научный анализ позволяет нам двигаться в сторону большей объективности. Применительно к изобразительному искусству это достигается за счет описаний взгляда зрителя на тот или иной предмет не в терминах субъективных впечатлений, производимых предметом на чувства зрителя, а в терминах специфических реакций мозга. Искусство лучше всего понимать как экстракт чистых ощущений. Поэтому оно дает нам отличное и весьма желательное дополнение к науке о психике. Венская жизнь рубежа XIX–XX веков показывает, что одного подхода недостаточно для понимания динамики ощущений человека. Нам нужен третий путь, который позволит перебросить мосты объяснений через пропасть, разделяющую искусство и науку.
Нужда в таких мостах заставляет задуматься, как вообще возникла пропасть между искусством и наукой. Исайя Берлин, поддерживавший разделение наук на естественные и гуманитарные, находил истоки этого разделения у Джамбаттисты Вико – итальянского историка и философа, жившего в начале XVIII века. Тот утверждал, что мало общего между естественнонаучным изучением проверяемых истин и гуманитарными исследованиями человеческих проблем. Математические и физические науки используют особую логику, дающую массу возможностей для изучения и анализа “внешней природы”, но изучение поведения людей, по мнению Вико, требует совсем другого – познания внутренней “второй природы”.
Несмотря на успешное установление связей искусства с наукой в Вене на рубеже XIX–XX веков и в 30‑х годах, идея необходимости такого разделения оставалась актуальной и во второй половине XX века. Чарльз Перси Сноу, физик, ставший писателем, в своей Ридовской лекции “Две культуры” (1959) описал бездну взаимного непонимания и враждебности, разделяющую представителей естественных наук, изучающих Вселенную, и представителей гуманитарных наук, изучающих человеческий опыт.
Однако в следующие десятилетия пропасть между двумя культурами начала сужаться. В послесловии ко второму изданию лекции, озаглавленному “Две культуры и повторный взгляд” (1963), Сноу обосновывает возможность третьей культуры, которая обеспечила бы диалог между естественниками и гуманитариями:
И все же, если повезет, мы можем дать значительной части наших лучших умов образование, которое сделает их в какой-то степени сведущими в вопросе творческой составляющей и искусств, и наук, а также в отношении вклада прикладных естественных наук в облегчение страданий людей и нашей ответственности за это, которую, если обратить на нее внимание, уже нельзя отрицать[233].
Тридцать лет спустя Джон Брокман развил идею Сноу в очерке “Третья культура: по ту сторону естественнонаучной революции”. Брокман подчеркнул, что самый эффективный способ навести мосты состоит в том, чтобы поощрять ученых-естественников рассказывать о науке на языке, понятном любому образованному читателю.
Существует и более смелый подход. Он основан на убеждении в единстве природы, которое историк науки Джеральд Холтон из Гарварда назвал ионическим очарованием. Это убеждение сформулировал еще Фалес Милетский (конец VII – первая половина VI века до н. э.), традиционно считающийся основоположником древнегреческой философии. Глядя на синие воды Ионического моря, Фалес и его последователи размышляли о фундаментальных законах природы. Они пришли к представлению о том, что мир состоит из бесконечного числа состояний воды. Однако очевидно, как ограничены возможности применения этого радикального взгляда на природу к поведению людей. Исайя Берлин называл Фалесов подход к объединению познания ионическим заблуждением [234].
Как нам двигаться вперед, совмещая подходы Сноу и Брокмана с подходом Холтона, к общим концепциям и осмысленному диалогу дисциплин? Полезно рассмотреть предпринятые ранее успешные попытки наведения мостов и выяснить, с чем связан их успех, как много времени они потребовали и насколько полно осуществились.
Всю историю науки вполне можно рассматривать как историю попыток объединения знаний. Пожалуй, самые зрелые попытки связаны с объединением важнейших природных сил: механических, гравитационных, электрических, магнитных, а с недавних пор и ядерных. На эти попытки объединения, цель которых, впрочем, еще не вполне достигнута, у ученых ушло три столетия. Законы гравитации сформулировал Исаак Ньютон в книге “Математические начала натуральной философии” (1687). Ньютон доказал, что феномен гравитации проявляется и в силе, притягивающей яблоко к земле, и в силах, определяющих движение Луны вокруг Земли и Земли вокруг Солнца. В 1820 году датский физик Ханс Кристиан Эрстед открыл, что вокруг электрического тока возникает магнитное поле. В том же XIX веке англичанин Майкл Фарадей и шотландец Джеймс Клерк Максвелл существенно расширили эту область, установив, что электричество и магнетизм представляют собой проявления одного феномена – электромагнитных взаимодействий.
В 1967 году Стивен Вайнберг, Шелдон Глэшоу и Абдус Салам независимо открыли, что электромагнетизм и слабые взаимодействия в атомном ядре представляют собой разные проявления электрослабых взаимодействий. Вскоре Говард Джорджи и Шелдон Глэшоу разработали концепцию, которую они назвали “теорией великого объединения”, показав, что сильные ядерные взаимодействия можно объединить с электрослабыми. Однако при всей грандиозности этой теории объединение физических сил отнюдь не завершено. Чтобы приблизиться к осуществлению мечты о теории всего (окончательной теории по Вайнбергу), требуется объединить с остальными взаимодействиями гравитационные.
С начала XX века физики говорят на двух несовместимых языках. С 1905 года они пользуются эйнштейновским языком теории относительности – попытки объяснить устройство Вселенной с привлечением сил взаимодействия звезд и галактик и предполагающей единство пространства и времени. Примерно тогда же физики заговорили на языке квантовой механики – языке Бора, Гейзенберга, Планка и Шредингера, объяснявших устройство Вселенной, опираясь на атомы и субатомные частицы. Объединение этих двух языков остается важнейшей задачей физики и в XXI веке. Как пишет физик-теоретик Брайан Грин, в своих нынешних формулировках общая теория относительности и квантовая механика “не могут быть обе верны”[235].
Тем не менее мы знаем, что законы относительности и квантовые законы тесно связаны. События, происходящие в масштабе планет, неизбежно определяются событиями, происходящими в квантовом масштабе. Все глобальные явления неизбежно должны быть результатом совокупного действия всех квантовых эффектов. Точно так же наше восприятие, эмоции и мысли представляют собой результат активности мозга. В обоих случаях мы понимаем необходимость восходящей причинно-следственной связи, но природа этой связи остается невыясненной.
Окончательная теория физики, если она будет сформулирована, должна разрешить эту проблему. Сама возможность такой теории заставляет задуматься над вопросами, важными для других естественных наук и для наведения мостов между естественными и гуманитарными науками. Можно ли объединить физику с химией? А с биологией? Может ли новая наука о психике стать отправной точкой для диалога с гуманитарными дисциплинами?
Один из примеров того, как объединение в одной области может положительно сказаться на другой, связан с объединением физики с химией и их обеих с биологией. В 30‑х годах XX века Лайнус Полинг начал работать над объединением с химией, используя квантовую механику для объяснения химических связей, и продемонстрировал, что в основе поведения атомов в ходе химических реакций лежат квантовые – то есть физические – законы. Отчасти под влиянием Полинга началось сближение и химии с биологией: его отправной точкой стало открытие в 1953 году Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком молекулярной структуры ДНК. Вооружившись этим знанием, молекулярная биология блистательно объединила биохимию, генетику, иммунологию, биологию развития, цитологию, онкологию, а позднее и молекулярную нейробиологию. Это объединение явилось прецедентом. Оно дает надежду, что рано или поздно в состав крупномасштабных теорий войдет и нейропсихология.
Один из подходов к объединению биологических и гуманитарных знаний, представляющий собой вполне реалистичное развитие идей Сноу и Брокмана, в последнее время отстаивает биолог Эдвард Осборн Уилсон, утверждающий, что такое объединение может быть основано на схождении , под которым он понимает совокупность диалогов разных дисциплин.
Уилсон доказывает, что получение новых знаний и научный прогресс обусловлены конфликтами и их разрешением. У каждой материнской дисциплины (например у психологии или науки о поведении) есть своя более фундаментальная антидисциплина (в данном случае нейробиология), оспаривающая точность методов и выводы материнской дисциплины. При этом антидисциплина обычно оказывается слишком узкой областью, чтобы найти парадигму, которая позволила бы ей занять место материнской дисциплины, будь то психология, этика или юриспруденция. Материнская дисциплина шире и глубже и не может быть сведена к антидисциплине. Она в конечном счете вбирает в себя антидисциплину и оказывается в выигрыше. Именно это и происходит сейчас, при слиянии когнитивной психологии (науки о психике) с нейробиологией (наукой о мозге), в результате чего формируется дочерняя дисциплина – новая наука о психике.
Эти отношения постоянно развиваются, в чем можно убедиться на примере искусства и нейробиологии. Искусство и искусствоведение составляют материнскую дисциплину, а психология и нейробиология выступают для нее антидисциплинами. Как теперь выяснилось, наше восприятие искусства и наслаждение им полностью обеспечиваются работой мозга, и известен целый ряд случаев, в которых открытия антидисциплины (нейробиологии) обогащают наши представления об искусстве. Мы также убедились, как много могут дать нейробиологии попытки объяснить “вклад зрителя”.
Однако наряду с перспективами, рисуемыми Холтоном и Уилсоном, следует помнить и о неумолимой истории. В конвергенции гуманитарных и естественных дисциплин стоит видеть не столько неизбежный итог развития единого языка науки и междисциплинарных концепций, сколько взаимодействие между замкнувшимися в себе областями знаний. В случае с искусством такому взаимодействию могут способствовать современные аналоги салона Берты Цуккеркандль – междисциплинарные университетские центры, помогающие свести вместе художников, искусствоведов, психологов и нейробиологов. Современная наука о человеческой психике возникла из общения специалистов по когнитивной психологии с нейробиологами, и современные представители этой новой дисциплины могут, в свою очередь, многое почерпнуть из общения с художниками и искусствоведами.
Стивен Джей Гулд писал о разрыве между естественнонаучными и гуманитарными дисциплинами:
Мне хотелось бы, чтобы естественные и гуманитарные науки стали лучшими друзьями, признав свое глубокое родство и необходимость дружеских уз в общем стремлении к человеческому благу и новым достижениям, но по-прежнему отдельно друг от друга преследовали свои неизбежно разные цели и пользовались разными подходами, трудясь над совместными проектами и учась друг у друга. Пусть они будут двумя мушкетерами (один за двух и два за одного!), а не ступенями иерархии одного великого сходящегося целого[236].
В этой книге я попытался показать, как успеху диалога дисциплин во многом способствует их естественный союз (например нейропсихологии и науки о восприятии искусства), а также ограниченность целей такого диалога и его полезность для всех участников. Маловероятно, что в обозримом будущем произойдет полное объединение биологической науки о психике с эстетикой, но весьма вероятно, что развитие связей между различными аспектами искусства и наук о восприятии и эмоциях будет и далее обогащать оба направления. Рано или поздно такие связи вполне могут принести кумулятивный эффект.
Одной из главных черт венского модерна было осознанное устремление к объединению знаний. Медицина, психология и искусство Вены рубежа XIX–XX веков сближались в поиске истин, не лежащих на поверхности тела и психики, добывая новые знания и порождая новые формы искусства, которые навсегда изменили наше самовосприятие. Это сближение выявило наши инстинктивные импульсы – бессознательные эротические и агрессивные побуждения и эмоции – и обнаружило скрывающие их защитные структуры. Мечта об объединении знаний была свойственна и философам Венского кружка, и основателям психоанализа, и авторам журнала “Имаго”, основанном Фрейдом с целью преодоления разрыва между психоанализом и искусством.
Дальнейшие шаги в этом направлении привели к возникновению нейроэстетики . Эта дисциплина появилась из трудов Эрнста Криса и Эрнста Гомбриха, первыми применившими к искусству данные современной психологии. Нейроэстетика соединяет в себе биологию и психологию зрительного восприятия и использует достижения обеих дисциплин в искусствознании. Направление нейроэстетики, изучающее эмоции, идет еще дальше, пытаясь соединить с искусствознанием когнитивную психологию и биологию восприятия, эмоций и эмпатии.
Понимание того, что зрение – это творческий процесс, помогает разбираться во “вкладе зрителя” и начать продуктивный диалог науки с искусством. Кому и какую пользу он может принести?
Польза для новой науки о психике очевидна. Одна из высших целей этой науки состоит в том, чтобы разобраться в механизмах реакции мозга зрителя на произведения искусства и в механизмах сознательной и бессознательной обработки информации, связанной с восприятием, эмоциями и эмпатией. Но чем может быть полезен такой диалог художникам? Начиная с XV–XVI веков, когда возникла современная экспериментальная наука, ею интересовались многие художники, от Брунеллески, Мазаччо, Дюрера и Брейгеля до наших современников Ричарда Серра и Дэмьена Херста. Подобно тому, как Леонардо да Винчи использовал результаты своих анатомических изысканий для убедительного изображения людей, современные художники наверняка смогут использовать всевозможные данные о работе мозга, например для создания образов, вызывающих определенные эмоциональные реакции.
Есть все основания считать, что новые открытия в области биологии восприятия и эмоциональных и эмпатических реакций повлияют на художников будущего и что это влияние будет способствовать открытию новых путей художественного выражения. Более того, художники, интересовавшиеся иррациональными аспектами психики, например Рене Магритт, предпринимали подобные попытки. Магритт и другие сюрреалисты пользовались самоанализом. Но хотя художнику самоанализ полезен и даже необходим, в области познания работы мозга потенциал самоанализа ограничен. Теперь этот потенциал можно увеличить за счет научных данных о различных аспектах психики. Поэтому знания о механизмах зрительного восприятия и эмоциональных реакций будут полезны не только нейропсихологии, но и искусству.
Редукционистские подходы вроде тех, за которые ратовал Гомбрих, играют ключевую роль в науке, но многие опасаются, что редукционистский подход к человеческой мысли умалит восторг, который у нас вызывают ее возможности, или опошлит ее. Скорее всего, верно обратное. Знание того, что сердце – это мышечный насос, перегоняющий кровь по телу, нисколько не умалило нашего восхищения его работой. И все же в 1628 году, когда Уильям Гарвей описал свои опыты с сердечно-сосудистой системой, общество отнеслось к его редукционистским взглядам настолько враждебно, что это заставляло его бояться за свою жизнь и судьбу своего открытия:
Но об объеме и источнике крови, движущейся описанным образом, нам остается сказать нечто столь новое и неслыханное, что я не только страшусь зла, которое мне могут причинить немногие из зависти, но и дрожу при мысли о том, что все человечество может стать моим врагом, ведь обычай и привычка суть наша вторая натура. Корни посеянных некогда учений сидят глубоко, а почтения к старине не чужд ни один из смертных. Тем не менее, жребий брошен, и мне остается лишь уповать на любовь к истине и доброжелательность развитых умов[237].
Понимание биологических механизмов работы мозга ни в коей мере противоречит признанию богатства и сложности мысли. Напротив, концентрируясь на разных компонентах психических процессов, редукционистский подход расширяет наши представления о психике, выявляя неожиданные связи между биологическими и психологическими явлениями.
Такого рода редукционизм свойствен не только биологам: в неявном, а иногда в явном виде он востребован в гуманитарных сферах, в том числе в изобразительном искусстве. Художники-абстракционисты, например Василий Кандинский, Пит Мондриан и Казимир Малевич (а также поздний Уильям Тернер), были редукционистами-радикалами. В искусстве редукционизм отнюдь не опошляет наше восприятие цвета, света и перспективы, а позволяет по-новому увидеть каждый компонент. Более того, некоторые художники, например Марк Ротко и Эд Рейнхардт, сознательно ограничивали себя в средствах выражения, чтобы передать самое существенное.
В XXI веке у нас, пожалуй, впервые появилась возможность прямо связать Климта, Кокошку, Шиле с Крисом и Гомбрихом и разобраться, чем эксперименты художников могут быть полезны нейробиологам и что художники и зрители могут узнать от нейробиологов о природе творчества, неоднозначности в искусстве и реакциях зрителя. Здесь я попытался на материале венских экспрессионистов рубежа XIX–XX веков и достижений молодых научных дисциплин, изучающих биологические основы восприятия, эмоций, эмпатии, эстетики и творчества, показать, чем искусство и наука могут оказаться полезными друг другу. Приведенные примеры свидетельствуют об огромном интеллектуальном потенциале новой науки о человеческой психике – богатого источника знаний, которые, судя по всему, будут способствовать новому диалогу естественных и гуманитарных наук. Этот диалог должен помочь нам лучше разобраться в нейронных механизмах творческой работы и художников, и ученых, открыть новую историю человеческой мысли.
Благодарности
Работа над этой книгой началась ненамного позднее рубежа XIX–XX веков. Я родился в Вене 7 ноября 1929 года, через одиннадцать лет после поражения Габсбургской монархии в войне и распада империи. Хотя территория и политическое значение Австрии заметно уменьшились, столица, какой я ее запомнил, осталась одним из главных культурных центров мира.
Моя семья жила в 9‑м районе, на Северингассе, дом 8. Неподалеку от нашего дома находятся три музея, в которых я ни разу не побывал в детстве, но тематикой которых я впоследствии увлекся, так что в этой книге она играет важную роль. Первый, ближайший к дому – Йозефинум, Музей истории медицины, где я многое узнал о Рокитанском. Второй – нынешний Музей Зигмунда Фрейда на Берггассе, во времена моего детства – его квартира. Чуть дальше, в 4‑м районе, расположен Верхний Бельведер, где хранится богатейшая в мире коллекция работ Климта, Кокошки и Шиле.
Весной 1964 года, проработав год в Париже и вновь посетив Вену, я отправился в Галерею Мирского на Ньюбери-стрит в Бостоне и купил завладевшую моим воображением литографию Кокошки 1922 года, изображающую девочку-подростка по имени Труде. В то время у меня уже появился интерес к ранним портретам Кокошки: не только потому, что они напоминали мне о покинутой Вене, но и потому, что мои догадки об исключительных способностях Кокошки как портретиста подтвердил великий искусствовед Эрнст Гомбрих. Я встретился с Гомбрихом летом 1951 года в Гарварде, куда он ненадолго приехал, чтобы прочитать цикл лекций. Гомбрих сказал, что считает Кокошку величайшим портретистом нашего времени.
Портрет Труде положил начало моей скромной коллекции графики австрийских и немецких экспрессионистов, которую я собрал вместе с женой Дениз и которой мы очень дорожим. Мне вспоминаются слова Фрейда из его письма к венгерскому психоаналитику Шандору Ференци. Фрейд писал о своей страсти к собиранию древностей: она отражает “странные и тайные мечтания… о жизни совсем иного рода – неприспособленные к действительности желания позднего детства, которым никогда не суждено осуществиться”.
Двадцать лет спустя, в июне 1984 года, я получил за изучение молекулярных механизмов памяти степень почетного доктора медицинского факультета Венского университета. Декан Гельмут Грубер попросил меня выступить от лица тех, кому вручали в тот день почетные дипломы, и я решил рассказать о том, чем давно интересовался: об истории венской медицинской школы и особенно ее вкладе в развитие психоанализа.
В 2001 году, когда пришла моя очередь читать лекцию в Обществе практикующих специалистов (небольшой нью-йоркской научно-медицинской ассоциации), я рассказал коллегам о своем хобби – венских художниках-модернистах. Готовясь к лекции, я обратил внимание на связь венской медицинской школы и психоанализа с австрийскими модернистами. Это заставило меня еще сильнее поверить в психическую предопределенность – концепцию Фрейда, согласно которой в психической жизни ничто не происходит случайно, или, как я говорю друзьям, бессознательное никогда не лжет. Эта книга выросла из той лекции.
Я благодарен Фонду Клингенстайнов и Фонду Слоуна за гранты, которые позволили мне работать над этой книгой, и моим литературным агентам Катинке Мэтсон и Джону Брокману, которые помогли мне подготовить заявку. Я также обязан сотруднице издательства “Рэндом хаус” Кейт Медине за тот энтузиазм, с которым она отнеслась к этой книге, и за активную помощь в работе. Я признателен также подчиненным Кейт – Бенджамину Стейнбергу, Анне Питоняк и Салли-Энн Маккартин. Кроме того, я благодарен программе Колумбийского университета “Психика, мозг, поведение”, в рамках которой эта книга получила поддержку как одна из первых публикаций, посвященных поиску новых форм междисциплинарного обучения. Мои собственные исследования щедро спонсирует Медицинский институт им. Говарда Хьюза.
Мне помогали советами и замечаниями коллеги и друзья, больше меня сведущие в той или иной области. Первые пять глав удалось существенно улучшить благодаря вмешательству трех историков науки: директора Йозефинума Сони Хорн, сотрудницы Барнард-колледжа Колумбийского университета Деборы Коэн и Татьяны Буклияш, работавшей ранее в отделении истории и философии науки Кембриджского университета, а теперь сотруднице Института Лиггинса при Оклендском университете. (Именно от Татьяны я узнал, что Климт познакомился с биологией благодаря салону Берты Цуккеркандль.) Кроме того, Татьяна предоставила в мое распоряжение неопубликованную работу, посвященную венской медицинской школе.
Выдающийся биолог Эмиль Цуккеркандль из Стэнфордского университета, внук Берты и Эмиля Цуккеркандлей, любезно согласился прочитать посвященную им главу и пригласил меня побывать у него дома в Пало-Альто, где я увидел некоторые предметы из знаменитого салона, в том числе изумительный бюст Малера работы Родена. Марк Солмс, Анна Крис Вулф и Крис Тегель поделились со мной замечаниями к главам 4, 5 и 6, посвященным Фрейду и психоанализу. Исследовательница творчества Шницлера Лайла Файнберг дала мне немало ценных советов, как улучшить главу 7.
Мою работу над главами 8, 9 и 10, посвященными венским художникам-модернистам, направляли пять выдающихся специалистов, щедро делившихся со мной соображениями: Эмили Браун, Джейн Каллир, Клод Чернуски, Алессандра Комини и Энн Темкин. Кроме того, много об интересе Климта к биологии я почерпнул из книги Эмили Браун, посвященной салону Берты Цуккеркандль (Braun 2007), а у Джейн Каллир (Kallir 1990, 1998) я позаимствовал мысль о том, что представления Климта о сексуальности, либеральные по меркам рубежа XIX–XX веков, все же были чисто мужским взглядом на эротическую жизнь женщин. От Клода Чернуски (Cernuschi 2002) я многое узнал о Кокошке. Кроме того, Чернуски и Комини обратили мое внимание на то, что еще у Дюрера есть выполненный пером и кистью автопортрет в обнаженном виде. Также от Алессандры Комини (Comini 1974, 1975) я узнал о молодости Шиле. Энн Темкин помогла мне научиться понимать этих трех художников в контексте европейского искусства XX века.
Мои представления о сотрудничестве Эрнста Криса и Эрнста Гомбриха стали гораздо полнее после обсуждения этого вопроса с Лу Роузом и чтения его замечательной книги (Rose 2011), с которой он позволил мне ознакомиться еще до публикации. Тони Мовшон несколько раз перечитал черновые варианты глав, посвященных зрительному восприятию. Замечаниями к главам о зрительном восприятии со мной также делились Томас Олбрайт, Митчелл Аш, Чарльз Гилберт, Маргарет Ливингстон, Дэниел Солзман и Дорис Цао.
Дэниел Солзман, Кевин Окснер, Элизабет Фелпс и Джозеф Леду помогли мне доработать главы об эмоциях. Ута Фрит, Крис Фрит и Рэй Долан перечитали главы об эмпатии, а Оливер Сакс, Джон Куниос, Марк Юнг-Биман и Нэнси Андреасен – главы о творчестве. Кэтрин Симпсон помогла существенно улучшить фрагмент о безобразном в искусстве.
С другими разделами мне помогли Дэвид Андерсон, Джоэл Брэслоу, Говард Гарднер, Клод Гез, Майкл Голдберг, Жаклин Готтлиб, Анируддха Дас, Джонатан Коэн, Лора Кан, Джон Кракауэр, Питер Ланг, Сильвия Лиске, Джордж Макари, Паскаль Мамасьян, Бетси Марри, Роберто Мичотто, Уолтер Мишель, Дэвид Олдс, Кевин Пелфри, Стивен Рейпорт, Ребекка Сакс, Ларри Суонсон, Джонатан Уоллис, Хоакин Фустер, Нина Холтон, Джеральд Холтон и Вольфрам Шульц.
Три выдающихся специалиста по нейронным механизмам восприятия и творчества – Антонью Дамазью, Семир Зеки и Вилейанур Рамачандран – прочитали последний черновик. Попытки навести мосты между биологией и искусством, которые предпринимали Стивен Куффлер, Дэвид Хьюбел, Торстен Визель, Семир Зеки и Маргарет Ливингстон и их ученики, заложили фундамент новой науки – нейроэстетики, существенный вклад в развитие которой внесли Жан-Пьер Шанже, Зеки, Рамачандран и Ливингстон. Эти ученые применяли свои обширные знания о нейронных механизмах зрительного восприятия для изучения представлений художественных произведений в мозге зрителя. Маргарет Ливингстон особенно подробно занималась вопросом, как художники интуитивно используют в творчестве особенности обработки зрительной информации о форме и цвете.
Мой друг и коллега Том Джессел прочитал мои черновики.
Я выражаю благодарность редактору и другу Блэр Бернс Поттер, работавшей над несколькими вариантами рукописи. Она сделала для моей предыдущей книги столько, что я думал: сделать больше просто невозможно. Но эта книга охватывает более широкий круг тем, и в нашем сотрудничестве открылось новое измерение.
Я также благодарен Джейн Невинс, главному редактору фонда Dana , которая помогла сделать текст, особенно его естественнонаучную часть, доступнее для широкого круга читателей; Джеффри Монтгомери за ознакомление с одним из ранних черновых вариантов и ценные замечания; Марии Палилео за упорядочивание множества фрагментов, составивших окончательный текст. Мне повезло, что на всех этапах работы над книгой мне помогала Соня Эпстайн, взявшая на себя заботу об иллюстрациях, проверявшая точность цитат и ссылок, добывавшая разрешения на воспроизведение изображений и цитат и участвовавшая в редактировании текста. Ближе к концу к нам присоединился талантливый молодой художник Крис Уилкокс.
Литература
Предисловие
Gombrich, E., and D. Eribon Looking for Answers: Conversations on Art and Science. New York: Harry N. Abrams, 1993.
Kandel, E. R. In Search of Memory: The Emergence of a New Science of Mind. New York: W. W. Norton, 2006. [Рус. пер.: Кандель Э. В поисках памяти: возникновение новой науки о человеческой психике . М.: АСТ: CORPUS, 2012.]
Schorske, C. E. Fin-de-Siècle Vienna: Politics and Culture . New York: Vintage Books, 1981.
Zuckerkandl, B. Ich erlebte 50 Jahre Weltgeschichte. Stockholm: Bermann-Fischer Verlag, 1939. Англ. пер.: Szeps, B. My Life and History . New York: Alfred A. Knopf, 1939.
Глава 1. Взгляд вовнутрь: