Реагирование в ситуации потери. 1 страница
Исследования показали, что, когда происходит потеря матери, ребенок сначала очень бурно противится этому лишению. Он будет бороться изо всех сил с помощью крика, плача, раздражения или каких-либо других доступных ему средств, чтобы ему вернули потерянного родителя. Только после того, как борьба окажется безрезультатной, а его энергия истощится, он постепенно впадет в депрессивное состояние. Он так и не признает потерю, он просто будет мучительно терпеть ее.
Джон Боулби, изучавший реакцию ребенка на разлуку, наблюдал, что ребенок проходит через три ступени: сначала он протестует против потери, слезами и злостью он требует возвращения своей мамы и, кажется, надеется, что ему удастся вернуть ее[8]. Затем он затихает, его надежда переходит в отчаяние. Но во второй фазе его надежда время от времени вспыхивает с новой силой. В конечном итоге он, кажется, теряет интерес к матери. Он может даже забыть и не узнать ее, если она вдруг приходит к нему. Эта третья фаза — фаза отчуждения. Ребенок замкнулся в себе и находится в депрессии. Но даже в третьей стадии иногда возникают эпизоды гневного поведения, зачастую «беспокойного и агрессивного характера».
Боулби утверждал, что, когда ребенок или взрослый реагирует со злостью на потерю, это является совершенно нормальной реакцией. Он пишет: «Будучи очень далекими от патологии, эти явления говорят о том, что открытое выражение такого мощного импульса, каким бы безнадежным и нереалистичным он ни казался, является необходимым условием, чтобы горе протекло по своему нормальному руслу. Только после того как было сделано все возможное, чтобы вернуть утерянный объект, человек, кажется, готов признать свое поражение и заново начать взаимодействовать с миром, в котором он признал, что объект его любви безвозвратно потерян». В маленьком ребенке гнев прежде всего направлен против объекта любви, а именно, против матери, потому что ребенок чувствует, что мать бросила его. Боулби считает, что это упрек в адрес матери за то, что она ушла.
С биоэнергетической точки зрения гневная реакция на потерю является естественным ответом организма на боль. Ребенок сердится на мать за то, что она причинила ему боль, и пытается с помощью своего гнева предотвратить боль или справиться с ее влияниями на тело. Боль, в этом случае вызванная потерей удовольствия, заставляет тело сжиматься. Чувства и энергия оттягиваются с поверхности тела (эротические зоны) и концентрируются в мышечном аппарате. Их можно высвободить оттуда, только совершив какое-то яростное или агрессивное действие. После разрядки гнева дальнейшее высвобождение происходит через плач и всхлипывание. Только после того как эти реакции прошли, энергия вновь доступна для телесных функций удовольствия. Если же не произошло полного высвобождения, организм энергетически блокирован и не может снова «тянуться» к удовольствию. Однако существуют важные различия между потерей ребенком своей матери или ее любви и потерей предмета любви взрослого. Взрослый может объективно понять, что потеря была вызвана непреднамеренно со стороны объекта, и поэтому его гнев не направлен на него. Исключением из этого утверждения является ситуация развода, где, из-за того что расставание совершается преднамеренно, оно часто вызывает в том, кто переживает потерю, сильный гнев на другую половину за то, что она (или он) покинула его (ее). Еще одно отличие заключается в том, что взрослый может заменить потерянный предмет любви (например, найти другого спутника/спутницу), но ребенок не может заменить потерянную мать. Если удастся найти удовлетворительную замену потерянной материнской любви, травма будет не такой тяжелой. Но как мы сможем попросить ребенка, потерявшего эту любовь, принять свое поражение и снова повернуться лицом к миру? В отсутствие матери все функции удовольствия ребенка (вытягивание) отмирают, и его боль не прекращается. Чтобы заглушить боль, он должен заглушить жизнь в своем теле. Вот почему многие из наших пациентов, страдающих от хронической депрессии, имеют относительно безжизненные тела.
Сила гнева должна быть прямо пропорциональна переживаемой боли, которая, в свою очередь, напрямую связана с количеством потерянного удовольствия. Поэтому ребенок, которые имел удовлетворяющие его отношения с матерью, будет более яростно возмущаться их потере, чем тот, у которого не было таких отношений. Вот почему дети, вскормленные грудью, менее терпимы к фрустрации, чем дети, которых кормили из бутылочки.
Психоаналитикам также было известно, что за депрессивной тенденцией скрывается конфликт выражения любви и ненависти к объекту любви, как правило, к матери, но также зачастую и к отцу. Карл Абрахам считал, что паралич чувств у депрессивного человека вызван противоречием между чувствами любви и ненависти, блокирующими любое движение. Ненависть подавляется и направляется внутрь, против самого себя, где в дальнейшем формирует слой негативизма, располагающийся над чувством любви, которое потом оказывается недоступным для выражения. В суициде ненависть против себя находит свое выражение в действии, но это действие также содержит неосознанное желание уничтожить человека, ответственного за эти чувства.
Ненависть ребенка к своей матери должна рассматриваться как естественный ответ на разлуку, отторжение или лишение любви. Когда мать лишает его своей любви, неважно, сознательно ли или непреднамеренно, она, в сущности, оказывает разрушительное воздействие на ребенка, поскольку эмоциональное благополучие последнего почти полностью зависит от ее любви. Первым ответом ребенка на это лишение будет гнев или ярость. Но большинство матерей считают, что их действие продиктовано необходимостью, то есть зависит от факторов, находящихся вне их контроля, и соответственно, они реагируют на гнев ребенка угрозами и наказаниями.
Шандор Лоранд показал, что одним из факторов, ответственных за депрессию, было угрожающее, приводящее к фрустрации, наказывающее отношение со стороны матери[9]. Враждебность, с которой некоторые родители, особенно матери, обращаются со своими детьми, невероятна.
Джозеф Рейнгольд изучал случаи грубого обращения, которому подвергались некоторые дети, и пришел в ужас от того, с какой силой матери вымещали на своих детях подавленную ненависть, испытываемую по отношению к своим матерям. Вот что он говорит по этому поводу: «Мы просто имеем дело с передачей разрушительной силы от одного поколения к другому; молодая девочка и взрослая женщина — один и тот же человек, только разного возраста, и все, что причинила ей ее мать, она, в свою очередь, вымещает на своей дочери»[10]. Или на ее сыне — пол ребенка здесь не играет особого значения.
Рейнгольд рассматривает такое разрушительное отношение как реакцию на материнский страх быть женщиной. Этот страх вынуждает ее отторгать от себя свою женственность («Самка» было бы более подходящим словом) и отвергать своего сына, который является проявлением этих качеств. Отвержение происходит, несмотря на сознательные намерения любить и принимать ребенка. Она будет открыто проявлять враждебность каждый раз, когда ребенок будет предъявлять ей требования, которые она не может удовлетворить и которые, таким образом, вызывают в ней чувство вины. Его плач может довести ее до безумия и даже привести к мыслям об убийстве. Фразу «Я готова задушить этого ребенка, если он не перестанет плакать» услышать можно довольно часто.
Таким образом, ко всем остальным факторам, определяющим депрессивную реакцию, добавляется еще страх ребенка перед разрушительным потенциалом матери. Тот, кто дал жизнь, может также и забрать ее, и каждый младенец остро осознает, что его выживание зависит от сохранения некоей позитивной связи с матерью. Поэтому насколько он ощущает враждебность со стороны матери, настолько он будет реагировать на нее, требуя любви. Ненависть у него тоже будет присутствовать, но он подавит ее как слишком угрожающую. Только так я могу объяснить неоднократные наблюдения того, как ребенок, которого больше всего отвергали и с которым грубо обращались в семье, став взрослым, сильнее всего привязывается к матери. Этот ребенок, который также чувствует себя самым ненужным, самым виноватым, чувствует ненависть к себе в большей степени, чем к кому-либо еще.
В каждой матери заложено семя любви, которое может либо прорасти и цвести, либо лежать, не принося никаких плодов. В каждом новорожденном любовь к его матери (проявляющаяся как желание близости) уже цветет вовсю, но, сталкиваясь с отторжением и враждебностью, увядает. Однако она никогда не умрет. Таким образом, мы имеет дело не с абсолютными, а с амбивалентными явлениями, в которых соотношение любви и ненависти зависит от количества удовольствия или боли, испытанных в детстве. Подобным же образом гнев, возникающий из-за потери удовольствия от своей матери, смешивается с чувством страха. Печаль, ассоциируемая с потерей, пронизана надеждой. Потеря никогда не переживается как абсолютная или безвозвратная.
Ребенок всегда чувствует возможность того, что его мама образумится и осознает свою любовь и то, что ее удовольствия биологически связаны с его удовольствиями. Ни один ребенок не может выжить без какой-либо веры в человеческое естество.
Также никакой ребенок не может принять или горевать о потере, которая эквивалентна его собственной смерти. Его психическое здоровье и его выживание требуют, чтобы он видел свою мать в положительном свете. Это можно сделать только путем диссоциации ее явно разрушительного поведения от ее личности, что затем будет проецироваться на «плохую маму». Позже, когда реальность докажет, что не существует двух матерей, ребенок впитает ее негативный аспект в себя. Поэтому он будет видеть себя неким злодеем или монстром, который по воле злого рока ведет себя так, что заслуживает испытываемую им боль. Из всего этого можно вывести общее правило, что нелюбимый ребенок не любит себя. Но ни один ребенок не может осознать эту связь. Он не может понять ненормальность отношений, в которых мать ополчается против своего собственного сына, лишая его удовольствия и причиняя ему боль. Единственно правильный для него вывод заключается в том, что виноват он сам.
Каждый человек в состоянии депрессии несет огромный груз вины. «Меа culpa»* — его постоянный припев. Он чувствует себя виновным, потому что находится в депрессии. Он не может функционировать эффективно, он является бременем для других и действует угнетающе на их настроение. Поэтому, кажется, у него есть все причины, чтобы чувствовать себя виноватым. Его депрессия — символ его окончательного краха. Он не понимает, что она явилась результатом его вины, груз которой стал непосильной ношей. Чувствуя вину за свою депрессию, он роет себе яму и залегает еще глубже, тем самым затрудняя свое выздоровление. Но депрессивный человек не может видеть психологической динамики своего состояния, которое требует терапевтического вмешательства, чтобы освободить его из сетей порочного круга.
Эти сети можно временно разорвать любой формой психотерапии. Сам взгляд на депрессивную реакцию как на болезнь смывает позор неудач и освобождает пациента от искусственной вины за свою депрессию. Интерес и ободрение, которые пациент получает от терапевта, временно действуют как замена потерянной любви, подорвавшей его желание жить. Держась за эту спасительную веревку, связывающую его с миром, пациент может медленно вытащить себя из темноты на свет. Аналитическая терапия также предоставляет пациенту возможность осознать некоторые из его подавленных эмоций, ассоциируемых со многими потерями, которые он испытывал в своей жизни. У таких людей первоначальная потеря всегда усугубляется последующими разочарованиями в любви. Если терапия эффективна, она может дать ему возможность заново пережить первичную потерю, уже сейчас, будучи взрослым, он может отреагировать на эту боль адекватным горем.
Адекватное горе.
В предшествующих разделах было указано, что ребенок реагирует на потерю своей матери гневом и вспышками буйного поведения, крича и плача. Потеря не принимается спокойно.
Среди первобытных народов горе также является бурным выражением чувств. Если объект любви имеет важное значение, его потеря не принимается без проявления гнева и протеста. Элиас Канетти в одном из своих докладов приводит описание процесса выражения горя среди бушменов Центральной Австралии. В нем обнаруживаются несколько интересных особенностей. Как только новость, что какой-то человек находится при смерти, достигает деревни, мужчины и женщины бегут к нему и бросаются на него, образуя кучу. В это же время они издают громкие причитания, нанося раны на свои тела. В конце концов, когда смерть прекращает страдания человека, они уходят, чтобы возобновить свои причитания в другом месте. Канетти подчеркивает важность этого процесса в том, что туземцы не принимают потери, «он все еще принадлежит им; они удерживают его среди себя». Самоистязание в процессе скорби хорошо известно среди первобытных народов. Канетти видит в нем выражение гнева. «В этом самоистязании выражается гнев бессилия перед смертью».
Иногда гнев направляется вовне. Эстер Уорнер[11] описала реакцию туземных женщин на смерть молодой девушки, которая умерла при родах. Один из мальчиков-туземцев рассказал ей следующее: «Незадолго до восхода солнца женщины всего города будут посылать проклятия мужчинам. Если они поймают кого-то из них, то могут избить его чуть ли не до смерти. Женщины будут мстить за девушку, которая пострадала и умирает от ребенка». Дальше продолжает сама автор: «Женщины не перестали посылать проклятия, пока не взошло солнце.
Мы вскоре услышали, как они колотили по дверям палками, кричали охрипшими от гнева и беспомощности голосами. На следующее утро они были понурыми и тихими. Их ярость на боль и смерть иссякла; они снова были готовы смиренно выполнять бесконечную вереницу работ по дому, из которых состоит их жизнь».
Если потеря не вызывает гнева, то нет и реального переживания горя и соответственно нет и чувства печали. Природа человека такова, что он противится своей боли. Есть что-то мазохистское в том, как он блокирует выражение своих эмоций, связанных с болью. Довольно странно, что в нашей культуре принято восхищаться человеком, который может стоически перенести потерю, не выразив при этом никаких эмоций. В чем же заключается такое большое достоинство подавления чувств? Такое поведение лишь обнаруживает, что эго человека доминирует и контролирует его тело, но оно также указывает на отсутствие некоторого важного аспекта его человеческой природы.
Человек в депрессии утратил способность сопротивляться своей судьбе. Леча таких пациентов, я обнаружил, что они не могут сказать «Почему?» громким и убедительным голосом. Они легко находят оправдание своей неспособности: «Какой толк спрашивать почему? Все равно ничего не изменится». Да, действительно, снаружи ничего не изменится. Любой горюющий туземец знает, я уверен в этом, что его рыдания и причитания не вернут умершего. Цель горя не в этом. Горе — это выражение чувств, которое дает возможность жизни идти своим чередом. Когда выражение сдерживается, жизненный поток ограничивается. Затем это приведет к дальнейшему подавлению чувств и в конечном счете к смерти еще при жизни. Депрессия есть живая смерть.
У депрессии двойная этиология. Первая — значительная потеря удовольствия в детском возрасте, которое связано с матерью. Если мы признаем верной гипотезу, что полное удовлетворение оральных потребностей требует примерно трехгодичного кормления грудью, становится понятно, почему так много людей стали уязвимы для депрессии. Во-вторых, ребенка лишают права сопротивляться возникающим депривациям, а выражение чувств ярости или гнева оказывается наказуемым. Результатом является серьезная утрата способности стремиться к тому, чего он хочет, и бороться за это. Наблюдая послушное поведение, свойственное большинству людей, становится ясно, почему склонность к депрессии получила такое широкое развитие в нашей культуре.
С другой стороны, массовые протесты, которые становятся атрибутом нашей общественной жизни, являются реакцией против эмоционального подчинения, превратившего человека в индустриальную машину. На самом деле, две тенденции, одна — к депрессии, другая — к протесту, это две стороны одной и той же медали. Поскольку ценность содержания жизни постоянно разрушается отсутствием удовлетворения ею, люди все больше и больше будут впадать в депрессию. Но в то же время они будут вовлечены в участившиеся демонстрации протеста, надеясь таким образом найти в социальных действиях ту полноту, которую им не хватает на личностном уровне. Будучи кратковременным, участие в массовом протесте служит для того, чтобы воспрепятствовать наступлению депрессии. Это означает, что человек, например борющийся за какое-то дело студент, должен жить в состоянии постоянного протеста, чтобы избежать депрессии. Так как такой образ жизни невозможен, мы можем ожидать, что все больше и больше людей окажутся в депрессии и у них появится стремление к самоубийству.
Я вовсе не против социального протеста, имеющего основание. Главная же проблема, однако, заключается в потере удовольствия.
Большинство протестующих не стремятся восстановить свою способность к удовольствию, а скорее нацелены на приобретение власти. Если они действительно получат власть, они обнаружат, что она не имеет ценности с точки зрения получения удовольствия. Антитеза между властью и удовольствием подробно обсуждалась в моей книге «Удовольствие: творческий подход к жизни». Если они не смогут достичь своей цели, — что будет наиболее вероятным результатом, поскольку силы, управляющие социальной обстановкой, часто формируются вне подчинения отдельным личностям, — то дверь в депрессию для них широко открыта.
Чтобы быть эффективным для индивида, протест должен выражать его личное чувство потери. Когда человек спрашивает: «Почему это случилось со мной?» — он этим вопросом показывает, что осознает свою личную потерю. Когда пациенты произносят «Почему?» с чувством, они затем часто разражаются рыданиями, потому что их охватывают чувства потери и грусти. Я вспоминаю один случай, произошедший на семинаре по биоэнергетике, который я проводил в Исалене, Биг Сур, Калифорния. Молодая женщина выполняла дыхательные упражнения, описанные в предыдущих главах. Затем она легла на кровать, и я попросил ее бить ногами по кровати, крича «Почему?». Она начала с робостью, тихо, но через мгновение чувства завладели ей. Удары стали сильнее, крик громче, и тут она расплакалась. Успокоившись, она повернулась ко мне и спросила: «Откуда вы узнали, что именно это я и хотела сказать?» Помимо некоего интуитивного знания ее потребностей, у меня был лишь один ответ: «Все хотят это сказать, но одни не смеют, а другие не могут». Мы все страдали от потерь и обид, которые может принять наш ум, но не тело. Тело не может облегчить свою боль, кроме как при помощи бурного проявления катарсиса.
Среди многочисленных приемов, направленных на то, чтобы довести депрессивного человека до той точки, где бы он почувствовал свою потерю как прямое переживание и выпустил бы ярость, связанную с ней, есть одно простое упражнение, в котором используется свернутое турецкое полотенце. Пациент держит полотенце в руках и скручивает его изо всей силы. Это обычно выполняется в положении лежа на кровати. Затем, выдвинув вперед челюсть и оскалив зубы, он кричит: «Дайте его мне!» Если хватка не ослабнет и крик будет продолжаться, руки пациента начнут дрожать и ему может показаться, что он как будто пытается вырвать полотенце у кого-то. Это же самое упражнение можно выполнять с выражениями: «Черт бы тебя побрал!», «Я ненавижу тебя!», «Я убью тебя!» Часто они вызывают очень интенсивные эмоциональные переживания.
Я уже говорил в предыдущих разделах, что склонность к депрессии преодолевается, когда пациент приобретает способность тянуться к удовольствию. Однако это влечет за собой нечто большее, чем просто психологическое отношение. Мышцы горла, челюсти и рта должны быть расслабленными, если нужно сделать какое-то важное движение. Руки должны быть свободными, не ограничены хроническими мышечными напряжениями. Эти напряжения развиваются из-за страха выразить злость и ярость, которые вызывает потеря. Поэтому только после того, как высвобождаются злость и ярость, мускулы становятся свободными и человек готов принять любовь.
Биоэнергетическая терапия не преследует цели помочь пациенту приспособиться к покалечившей жизнь потере. Скорее она помогает ему преодолеть разрушительное последствие от потери, восстанавливая тело до его естественного состояния красоты и гармонии. В процессе терапии он заново испытает боль детских и юношеских лишений. Он будет реагировать на них с яростью и грустью. Он будет протестовать против несправедливости жизни. Но он также приобретет мужество и способность снова тянуться к жизни, не боясь боли, которой может сопровождаться процесс его раскрытия для любви.
Вы можете спросить: откуда у человека, который получил такие сильные душевные травмы в детстве, возьмется мужество рисковать, не боясь получить дополнительные травмы во взрослом возрасте? На это я отвечу, что сама жизнь дает человеку смелость, являющуюся мерилом его жизненных сил. Пока тело человека остается застывшим или запертым болью его потери, его дыхание будет ограниченным, подвижность уменьшенной, а жизненные силы сниженными.
Подлинное горе и все, что с этим связано, есть не что иное, как свойственный нашей природе способ преодоления шока и освобождения души. Поэтому терапевтическая задача будет заключаться в том, чтобы обеспечить пациента пониманием и средствами для осуществления его освобождения.
Обман и самообман.
Игра.
Большинство взрослых пациентов, страдающих от депрессии, не испытали потери матери как таковую. То, что они в действительности испытывали, — это беспокойства и конфликты в своих отношениях с нею, что, однако, кажется, никак не связывается в уме пациента с причиной его болезни. Эти конфликты становятся настолько само собой разумеющимися и такой неотъемлемой частью обычного процесса воспитания, что пациент не чувствует своего лишения естественной материнской любви. Мы также должны помнить, что депрессивная реакция у взрослого отделена от инфантильных или детских переживаний относительно долгим периодом внешне благополучной жизнедеятельности. Но это не было здоровой жизнедеятельностью — я уже указывал раньше, — иначе он бы не впал в депрессию. Но пациент осознает разницу между кажущейся нормальной и действительно здоровой жизнедеятельностью не больше, чем он осознает связь между своей болезнью и событиями своего детства.
Отсутствие этого осознания принимает форму, которая характеризует взгляды депрессивного человека и предопределяет его предрасположенность к болезни. Наивность происходит от неосознанного отрицания фактов жизни, особенно фактов своей собственной жизни, своих деприваций и разочарований. Последствия такого отрицания заключаются в том, что индивид остается открытым для подобных разочарований во взрослой жизни. Однако наивность не мешает человеку проявить некую проницательность в жизни. В действительности эти два свойства часто идут рука об руку: наивность обнаруживается в тех сферах, где имеет место отрицание реальности, в то время как проницательность проявляется в каких-то других областях жизни.
Наивность нельзя путать с простодушием. У простодушного человека недостает опыта, при помощи которого он мог бы составить свое реальное суждение о каких-то отношениях или о поступках. Его легко обмануть, но он быстро учится на своем обмане. Наивный человек уже испытал боль от обмана, но продолжает отрицать его значимость. Его тоже легко обмануть, потому что он не в состоянии распознать суть обмана. Наивность является формой самообмана, к которому человек вынужден прибегать, когда его обманывают и когда он не может или не смеет признать правду. В такой ситуации ему приходится участвовать в своеобразной игре, потому что у него нет другой альтернативы. Но игра часто ведет к убеждению о том, что сама жизнь есть игра, что правила игры — это правила жизни и что победа или проигрыш в ней составляют смысл человеческого существования.
Игра, которая меня интересует, называется «Воспитание ребенка». Некоторые читатели могут возразить, что я называю игрой такое серьезное дело. Однако серьезность, с которой кто-то участвует в какой-то деятельности, не является критерием определения того, игра это или нет. Люди относятся к игре серьезно, когда ставки в ней высоки. Состязание, которое разворачивается между родителем и ребенком, — это то, что делает воспитание ребенка игрой. В этом состязании ребенок борется, чтобы удержать свою животную сущность, в то время как родители борются, чтобы заключить его в рамки культуры. Это поединок, в котором разрешены все приемы.
Позвольте мне сказать в начале этого обсуждения, что не все родители превращают воспитание ребенка в игру. Оно становится игрой, когда о конечном результате судят с точки зрения выигрыша или проигрыша. Цель этой игры — воспитать ребенка, который будет социально приемлемым. В современном мире такой результат довольно сомнителен, он всегда содержит элемент случайности. Родители, играющие в эту игру, используют всю свою смекалку, чтобы как-то оказать влияние на ситуацию, надеясь, что они сделают правильный ход и выиграют. Но ставки в этой игре не имеют никакого отношения к реальной ситуации. Выигрыш для играющего родителя означает достижение какого-то постороннего результата, некую награду или восхваление, которые бы упрочили его победу. Когда родитель чувствует, что проигрыш унизит его, нанесет урон его самоуважению, он также начинает относиться к воспитанию ребенка как к игре.
Полное название игры, в которую играют родители, — «Как воспитать ребенка, не испортив его». Награды кажутся высокими. Родители, которым удалось воспитать хорошего, послушного ребенка с замечательными, пристойными манерами, получают хвалу и признание друзей, учителей и других представителей общества. А те родители, которые потерпели неудачу, считаются слабовольными, не имеющими уважения или авторитета в их собственном доме. Фраза «Ты позволяешь своему ребенку вить из тебя веревки» показывает презрение к несчастному родителю, который в глазах многих является слабым и никудышным человеком. Есть еще и другое невыраженное и часто не признаваемое вознаграждение, которое родители надеются получить, а именно: хороший ребенок будет привязан к своим родителям, особенно в их преклонные годы. Он будет добросовестно выполнять свою обязанность заботиться о них, когда они станут больными и немощными.
Грудной младенец или ребенок, невольно участвующий в игре, поначалу совершенно не осознает, что происходит. Тем не менее игра уже началась, и, как и в других играх, ребенка нужно перехитрить, если необходимо добиться желаемого результата. Родители совершенно верно предполагают, что ребенок будет сопротивляться и что с помощью разумного сочетания вознаграждений и наказаний его сопротивление можно преодолеть. В качестве вознаграждений применяются: похвала, игрушка, снисхождение к мелким капризам или прихотям и т. д. В качестве наказания — угрозы потери любви, неодобрение, запреты и ограничения, порицания и физическое воздействие.
Родители, использующие эти приемы, не думают, что они играют в игру. Им действительно кажется, что все это очень серьезно и что все так и должно быть. Им кажется, что ребенок, которому позволяют жить, как ему хочется, будет неудачником, бунтарем, которому будет трудно приспособиться к жизни. И родители, которые боятся, что это может случиться, чувствуют, что они морально ответственны за то, чтобы не допустить этого. Они чувствуют такое отношение к ребенку оправданным и даже могут называть это любовью, с негодованием отвергая любое предположение о том, что это отношение как раз означает отсутствие любви к нему. Кроме того, они будут считать послушного ребенка любящим сыном или дочерью, а непослушного — враждебно настроенным по отношению к своим родителям.
Эта игра означает отсутствие веры как в человеческую природу, так и в своего ребенка. Если мы верим, что ребенок — прирожденный монстр, дикое животное, которое нужно приучить и выдрессировать в цивилизованное существо, тогда нам остается только положиться на власть и дисциплину как на единственные силы, способные обеспечить «упорядоченную» жизнь. Если мы считаем, что люди по своей природе жадны, эгоистичны, лживы и разрушительны, тогда нашим единственным источником, контролирующим поведение, будет сила полиции или армии. Такие отношения могут показаться впадением в крайности, но мы действительно можем дойти до них, если мы не обретем веры в жизнь. Вера подразумевает доверие своей собственной сущности, а также доверие сущности других людей. Человек, обладающий верой, доверяет себе, когда поступает так, как считает правильным для себя, и доверяет другим, включая своих детей, когда те поступают так же, по своему выбору. Человек без веры не доверяет никому.
Если у родителей нет веры в своего ребенка, трудно понять, как у него может появиться вера в себя или в своих родителей. Отношения между родителями и ребенком дегенерируют от любви и взаимного уважения до конфликта и напряженности. Каждый рассматривает другого как соперника, к которому в действительности, однако, он привязан. Возникают взаимные чувства обиды, которые еще больше отчуждают двух людей, чьи интересы должны быть общими. Родители хотят видеть своего ребенка радостным и довольным, а ребенок хочет, чтобы его родители получали удовольствие от его радости. Эти чувства охватывают многие отношения, основанные на любви и вере, между родителями и ребенком. Но, к сожалению, они (чувства) отсутствуют в тех отношениях, в которых родители играют в игры, воспитывая своих детей.
Без веры нет настоящей любви. При отсутствии веры любовь, которую родители предлагают своим детям, ставится в зависимость от их поведения. Такая обусловленная любовь, заключенная во фразе «Мама любит тебя, когда ты хороший мальчик», не только несет угрозу лишения любви, но и в самом деле доходит до реального отторжения ребенка. Говоря эти слова, мать в действительности имеет в виду, что она не может любить ребенка таким, какой он есть, но может любить его, только если или когда он откажется от своего спонтанного поведения и станет покорным, послушным человеком. Поскольку здоровые дети обычно проявляют в определенной мере упрямство и настойчивость, свойственные их растущему самоосознанию, такое отношение со стороны матери означает, что она отказывает своему ребенку в любви. И можно привести много случаев, когда любовь была действительно отнята у ребенка, когда мать действительно становилась холодной или враждебной, чтобы обуздать его напористость. Это не та игра, в которую можно играть легко или весело, в нее всегда играют серьезно.