Одно из следствий. Способы действия жизни 4 страница

Прежде всего насекомые слишком малы. Для количественного развития органов внешний хитиновый остов представляет собой плохое решение. Несмотря на неоднократные линьки, панцирь сковывает; при увеличении же внутреннего объема он легко ломается. Насекомое не может вырасти сверх нескольких сантиметров, не став опасно хрупким. И с каким бы пренебрежением мы ни смотрели иногда на "размеры", безусловно, некоторые качества, именно потому, что они связаны с материальным синтезом, могут проявляться лишь начиная с определенных количеств. Высшие формы психизма физически требуют крупных мозгов.

Далее, и вероятно, именно по этой причине размеров тела насекомые обнаруживают странную психическую отсталость как раз там, где мы склонны видеть их превосходство. Наша ловкость не идет в сравнение с точностью их движений и их построек. Но не будем спешить с выводами. При более тщательном наблюдении это совершенство в конечном счете оказывается связанным с крайне быстрым отвердением и механизацией их психологии.

Насекомое, как уже хорошо показано, в своих действиях располагает значительной долей неопределенности и выбора. Но его действия, едва начавшись, быстро принимают характер привычки и вскоре превращаются в органически связанные рефлексы. Автоматически и постоянно его сознание как бы выделяется наружу и тут же затвердевает: 1) прежде всего в его поведении. которое делается все более точным путем последовательных, немедленно регистрируемых исправлений, и затем 2) с течением времени, в соматической морфологии, где особенности индивида исчезают, поглощенные функцией. Отсюда точная приспособленность органов и телодвижений, которой справедливо восхищался Фабр. Отсюда и поразительный распорядок, превращающий кишащий улей или термитник в единую живую машину.

Если угодно, пароксизм сознания – но сознания, которое переходит из внутреннего во внешнее, чтобы материализоваться в жестких схемах. Движение, прямо противоположное концентрации !..

б. Млекопитающие. Оставим, стало быть, насекомых, И вернемся к млекопитающим.

Тотчас же мы чувствуем себя здесь легко – настолько легко, что эта легкость может быть отнесена за счет "антропоцентрического" впечатления. Если, выйдя из ульев и термитников, мы чувствуем, что нам дышится легко, то не потому ли, что среди высших позвоночных мы находимся "у себя"? О! всегда висящая над нами угроза относительности!..

Но нет, мы не ошибаемся. По крайней мере в данном случае это не обманчивое впечатление, а действительное суждение нашего разума, которому присуща способность оценивать некоторые абсолютные величины. Нет, если покрытое шерстью четвероногое кажется нам по сравнению с муравьем таким "одушевленным", таким действительно живым, то причина тут не только в том. что мы находимся с ним в зоологическом родстве. Сколько гибкости в поведении кошки, собаки, дельфина! Сколько неожиданного! Сколько избытка жизни и любопытства! Здесь инстинкт не узко направлен и парализован одной функцией, как у паука или пчелы. Индивидуально и социально он остается гибким. Он интересуется, порхает, наслаждается. Фактически это совершенно другая форма инстинкта: и у него нет ограничений, накладываемых на орудие достигнутыми пределами точности. В отличие от насекомого млекопитающее – уже более не просто раб той филы, к которой оно принадлежит. У него начинают проступать "наметки" свободы, проблеск личности. И именно с этой стороны и вырисовываются возможности – незаконченные и нескончаемые впереди.

Но кто же, в конце концов, устремится к этим обетованным горизонтам?

Рассмотрим снова, и более летально, великое полчище животных плиоцена – эти члены, доведенные до предела простоты и совершенства: лес ветвистых рогов на голове оленей; спиралевидные рога-лиры на полосатом или отмеченном звездочкой лбу антилоп: мощные бивни хоботных: клыки и резцы крупных хищников... Но не отнимают ли как раз такое изобилие и завершенность будущее у этих великолепных тварей? И независимо от жизненности их психизма, не являются ли они знаком скорой гибели форм, застрявших в морфологическом тупике? Не является ли все это скорее концом, чем началом?..

Да. несомненно. Но наряду с ветвисторогими, винторогими, слонами, саблезубыми тиграми и многими другими есть еще приматы!

в. Приматы. Приматы упоминались пока лишь один или два раза – попутно. При описании древа жизни для этих, столь близких нам форм не указано никакого места. Это было преднамеренное упущение. В том месте изложения их значение еще не выявилось, их еще нельзя было понять. Напротив, теперь, после того, как мы заметили скрытую пружину, движущую зоологической эволюцией, в этот решающий момент третичного периода они могут и должны выступить на сцену. Их час пробил.

Рис. 3. Схема, символизирующая развитие приматов.

Морфологически приматы образуют в целом, как все другие группы животных, ряд вставленных друг в друга вееров или мутовок – четких на периферии, смутных в районе их черешков (рис. 3). Наверху – собственно обезьяны, с их двумя большими географическими ветвями – настоящие обезьяны: узконосые обезьяны Старого Света с 32 зубами и широконосые обезьяны Южной Америки, с приплюснутой мордой, все с 36 зубами. Ниже – лемуры с обычно удлиненной мордой, часто с выдающимися вперед резцами. Совсем у основания эти две расположенные одна над другой мутовки как бы выделяются в начале третичного периода из "насекомоядного" веера тупайев. По-видимому, они являются простым лучом этого веера в развитом состоянии. Но это не все. В центре каждой из двух мутовок мы различаем центральную субмутовку особенно "цефализированных" форм. Со стороны лемуров – долгопяты: маленькие прыгающие животные с круглым и как бы вздутым черепом, с огромными глазами, единственно выживший до наших дней представитель которых малайский долгопят, странно напоминает человечка. Со стороны узконосых обезьян – человекообразные обезьяны (горилла, шимпанзе, орангутан, гиббон), бесхвостые" самые большие и самые смышленые из обезьян, которые всем хорошо известны.

Лемуры и долгопяты имели свой апогей, первые к концу эоцена. Что касается человекообразных, то они обнаруживаются в Африке с олигоцена. Но максимума своего разнообразия и размеров они, несомненно, достигают лишь к концу плиоцена и всегда в тропических или субтропических зонах – в Африке, в Индии.

Запомним это время и это распределение – в них содержится целый урок.

Итак, извне, по их внешней форме и в длительности, приматы определены. Проникнем теперь внутрь вещей и постараемся понять, чем эти животные отличаются от других, если их рассматривать изнутри.

Анатома, взявшегося за изучение обезьян (и особенно высших обезьян) с первого же взгляда поразит удивительно слабая дифференциация их костей. Емкость черепа у них относительно намного больше, чем у других млекопитающих. Но что сказать об остальном? Зубы? Отдельно взятый коренной зуб дриопитека или шимпанзе легко спутать с зубом эоценовых всеядных, таких, как кондилартры. Конечности? Всеми своими нетронутыми звеньями они в точности сохраняют план и пропорцию первых четвероногих палеозоя. В течение третичного периода копытные радикально изменили устройство своих конечностей; хищники уменьшили и отточили свои зубы; китообразные снова приняли обтекаемую форму, как рыбы: хоботные чудовищно усложнили свои резцы и коренные зубы... А между тем приматы целиком сохранили свою локтевую кость и малую берцовую кость: они ревниво сберегли свои пять пальцев: они остались типично трехбугорчатыми. Выходит, среди млекопитающих они консерваторы? Самые заядлые из всех?

Нет. Но они оказались наиболее дальновидными.

Сама по себе в оптимальном варианте дифференциация какого-либо органа есть непосредственный фактор превосходства. Но будучи необратимой, она в то же время ставит данное животное на узкую дорожку, в конце которой под напором ортогенеза оно может прийти к уродству и непрочности. Специализация парализует, а ультраспециализация убивает. Палеонтология вся состоит из этих катастроф. Именно потому что до плиоцена приматы по своим членам оставались самыми "примитивными" из млекопитающих, они также остались самыми свободными. Но как они использовали эту свободу? Они ее использовали. чтобы подняться путем последовательных взлетов до самых границ разума.

И вот перед нами вместе с истинным определением приматов ответ на проблему, которая привела нас к рассмотрению приматов: "после млекопитающих, к концу третичного периода, куда пойдет жизнь?"

Интерес и биологическое значение приматов, как видно. прежде всего состоят в том, что они представляют собой филу чистого и непосредственного мозгового развития. Конечно, у других млекопитающих нервная система и инстинкт тоже постепенно усложняются. Но у них эта внутренняя работа носила рассеянный, ограниченный характер и в конечном счете была остановлена второстепенными дифференциациями. Лошадь, олень, тигр одновременно с подъемом своего психизма частично стали, как насекомое, пленниками орудий бега и добычи, в которые превратились их члены. Напротив, у приматов эволюция, пренебрегая всем остальным и, следовательно, оставляя его пластичным. затронула непосредственно мозг. Вот почему в восходящем движении к наибольшему сознанию они оказались впереди. В этом привилегированном и единственном случае частный ортогенез филы точно совпал с магистральным ортогенезом самой жизни. По выражению Осборна,[14] которое я приведу, изменив его смысл, он представляет собой "аристогенез" и, следовательно, он безграничен.

Отсюда первый вывод: если на древе жизни млекопитающие составляют главную ветвь, то приматы, то есть цереброрукие (cerebro-manuels) – окончание этой ветви, а человекообразные – почка, венчающая это окончание. И теперь легко решить, на что следует обратить наше внимание в биосфере в ожидании того, что должно произойти. Как нам уже известно, на своих верхних концах активные филетические линии повсюду накаляются сознанием. Но в одном вполне определенном районе, в центре млекопитающих, там, где образуются самые мощные мозги из когда-либо созданных природой, эти линии накаляются докрасна. А в самой середине этой зоны раскаленная точка уже засветилась.

Не будем терять из виду эту линию, обагренную зарей.

После тысячелетий подъема за горизонтом, в строго локализованной точке сейчас вспыхнет пламя.

Вот и мысль!

III. МЫСЛЬ

ВОЗНИКНОВЕНИЕ МЫСЛИ