Временные формы глагола в sae и хопи 4 страница

Слово история в применении к языку может иметь разные оттенки значения, и в них необходимо разобраться. Обычным сде­лалось, напр., утверждение, что всякое изучение языка должно и может быть только историческим. Это утверждение в своей общей

форме правильно, но оно имеет разный смысл, смотря по тому, какого рода изучение языка будем предполагать — изучение язы­ков как частных, исторически известных обнаружений человече­ского языка вообще, т. е. изучение, согласно с предыдущим, соб­ственно лингвистическое, или же изучение отдельной идиомы как индивидуального и своеобразного явления человеческой истории. Язык есть условие и продукт человеческой культуры, и поэтому всякое изучение языка неизбежно имеет своим предметом самое культуру, иначе говоря, есть изучение историческое. Но общие законы, которым подчинено культурное развитие человечества, проявляются в разных концах земного шара, среди разных чело­веческих коллективов, в зависимости от местных условий, настоль­ко разновременно и своеобразно, что конкретная история каждой отдельной культуры так же мало похожа на все остальные, как мало похож на остальные и созданный данной культурой язык. С другой стороны, всякое явление культуры, и, может быть, имен­но язык в особенности, обладает способностью сохранять свою раз возникшую материальную организацию в качестве пережитка очень долгое время после того, как закончился породивший его этап культурного развития. Поэтому если и можно говорить об общей истории человеческого языка вообще, то, очевидно, совсем не в том смысле, в каком мы говорим об истории турецко-татарских языков или одного османского. Нет сомнения в том, что каждая из засви­детельствованных исторически идиом представляет собой извест­ную стадию в каком-то едином процессе формирования человече­ского языка. Вполне понятно поэтому желание установить ту или иную связь между разными типами языковых структур и раз­ными стадиями в развитии человеческой культуры, хотя бы прак­тически эта задача часто представлялась невыполнимо трудной. Но так как смена культурных стадий вовсе не непременно пред­полагает смену языковых структур, потому что унаследованные от прошлого Структуры очень легко приспособляются к новым условиям, то ни о какой конкретно-исторической и генетической преемственности между известными языковыми структурами в этом смысле думать не приходится. Предполагать иное было бы равносильно предположениям о том, что, напр., русский фео­дализм вырос из античного рабовладельческого общества, а англий­ский капитализм — из китайского феодализма. Абсурдность таких предположений тем не менее ни в малой степени не колеблет той истины, что феодализм приходит на смену рабовладельческому строю и сам сменяется капитализмом. Очень возможно,— хотя и это еще нужно доказать точной интерпретацией точно установлен­ных фактов,— что флективный строй языка пришел на смену тому строю, который представлен так наз. языками яфетическими, но это еще не означает, что отдельные индоевропейские языки связаны с отдельными яфетическими языками реальной исторической преем­ственностью, что каждый из известных индоевропейских языков' был когда-то яфетическим, а каждый из известных яфетических

эоз

будет когда-нибудь индоевропейским. В смешении этих двух понятий историзма и в неизбежно следующих отсюда безудержных насилиях над эмпирическим материалом различных языков, как мне кажется, заключается основное заблуждение так наз. «нового учения о языке», разрабатываемого школой акад. Марра, хотя сама по себе идея единого глоттогонического процесса, вдохно­влявшая покойного ученого, при ином к ней подходе могла бы быть не только увлекательной, но и безупречной с методологической точки зрения. Таким образом, связь языкознания с историей остается несомненной, и общие лингвистические законы—это действительно исторические законы, но только сфера их дейст­вия — это не конкретная история конкретных человеческих кол­лективов, а общие отношения культурно-исторической типо­логии.

Совсем другое дело историзм такого лингвистического иссле­дования, которое имеет своим предметом отдельный язык или, что то же, отдельное семейство языков. Отдельный язык есть инди­видуальное и неповторимое историческое явление, принадлежащее к данной индивидуальной культурной системе, и он должен изу­чаться совершенно так же, как изучается всякий иной член этой системы, во всей полноте своих жизненных проявлений, отношений и связей. Как один из продуктов духовного творчества данного культурно-исторического коллектива, в общем случае — народа, язык стоит в одном ряду с письменностью, наукой, искусством, го­сударством, правом, моралью и т. д., хотя и занимает в этом ряду своеобразное положение, так как одновременно он составляет и условие всех этих прочих культурных образований. Даже всецело оставаясь на почве одного языка, т. е. изучая данный язык исклю­чительно ради него самого, а не для того, чтобы при помощи языка получить доступ к прочим явлениям культуры, находящим в языке свое выражение, мы уже изучаем тем самым соответствующую куль­туру, именно первую, и в известном отношении, может быть, са­мую важную, главу ее истории. Исследователь отдельного языка является историком вовсе не только потому, что он нуждается в широком историческом контексте для объяснения установленных им фактов, а прежде всего потому, что предмет его собственных исследований, язык,— это тоже история, и уже сам по себе, наравне с другими историческими явлениями, участвует в созда­нии этого общеисторического контекста. История народа без исто­рии его языка в принципе так же не полна, как, например, без истории его государства или права. Таким образом, отношения между историей народа и его языком сложнее, чем предполагается ходячим афоризмом, по которому язык есть зеркало истории. Язык действительно отражает историю народа, но одновременно он и сам есть часть этой истории, одно из созданий народного творчества. Это значит, что изучение данного отдельного языка есть вовсе не только вспомогательная и техническая, но также прямая и непо­средственная задача того, кто изучает вообще соответствующую

культуру. Поэтому всякий языковед, изучающий язык данной культуры, тем самым, хочет он этого или нет, непременно стано-вится исследователем той культуры, к продуктам которой принад­лежит избранный им язык. Материальная организация отдельных продуктов культуры специфична, и заниматься изучением языка без общей лингвистической подготовки так же невозможно, как невозможно изучать правовые институты данного народа без общей юридической подготовки. Отсюда неизбежная специализация по отдельным областям культуры и разделение труда. Но, поскольку обсуждаются общие принципы науки, со всей решительностью нуж­но настаивать на том, что и при разделении труда между разными специалистами труд их остается все же общим. Поэтому общим должен быть и метод, хотя бы он и испытывал различные модифи­кации, в зависимости от специфичности того материала, с которым имеет дело изучение отдельных явлений культуры. Общим, в част­ности, для всех глав науки о культуре является то условие, в силу которого мы говорим о них как об отдельных главах действительно од н о й науки, и притом такой, которая невозможна иначе, как именно история культуры. Разумеется, здесь речь идет об истории не в том понимании этого термина, которое объявляет историческим только то, что было и чего уже нет сейчас. Ведь если рассуждать последовательно, то все, случившееся секунду тому назад, есть тоже бывшее, и есть ли вообще при таких условиях какая-нибудь реальная возможность обозначить точную грань между бывшим и не-бывшим? Очевидно, это возможно только в том случае, если не-бывшее, в точном соответствии с объективным значением этого выражения, понимать как будущее. Поэтому единственная реальная грань, с которой может иметь дело наука истории,— это грань между тем, что уже осуществилось, что имеет конкретное жизненное воплощение, что можно наблюдать и пости­гать, хотя бы и не просто на улице, а только в музее, и тем, что еще не осуществилось, к чему можно стремиться или относиться с какими-нибудь мерами предосторожности и что в лучшем случае можно только угадывать и предвидеть. Абсолютно неразрывная связь прошлого и настоящего легко уясняется из того простого соображения, что все существующее есть только видоизменение существовавшего. Только поэтому и возможно вообще историче­ское предвидение. То, что есть, не с неба свалилось, а подготовлено и рождено тем, что было, даже при том условии, если бывшее тем самым породило свое собственное отрицание. Вот почему никакое изучение наличного факта культуры не может не быть изучением генетическим, не может не ставить перед собой вопросов о т-куда и почему. Всякая попытка отнестись к своему пред­мету как к чему-то такому, что существует само по себе и не за­ключает в самом себе неизбежно, хотя бы в качестве вполне от­рицательного момента, того, чем это «что-то» было прежде, осу­ждает исследователя на изучение фикций вместо реальностей и потому ненаучна.

В. А. Звегннцев

11*

В применении к языку эта точка зрения требует некоторых спе­циальных разъяснений. Во-первых, не мешает указать, что только по поводу отдельной идиомы ответы лингвиста на вопросы отку­да и почему могут быть действительно реальными, конкрет­ными, потому что на эти вопросы вообще можно отвечать только в том случае, если они предполагают какое-либо реальное культур­но-историческое содержание. У русского языка есть известные отношения не только к языкам сербскому или латинскому, но также, например, и к языкам банту. Но в последнем случае эти отношения типологические, из изучения которых могут быть сде­ланы разнообразные выводы относительно закономерностей, суще­ствующих в области организации человеческих языков и относи­тельно структурных связей между разными способами этой орга­низации. Между тем отношения между русским языком и серб­ским или латинским — это уже не только типологическая, но так­же реальная генетическая проблема, и сходства и различия в строении этих языков получают надлежащее научное освещение лишь после того, как они будут поняты не только структурно, но и как следствия определенных исторических событий. Из различ­ных наблюдений над разнообразными языками, положим, извест­но, что звук а краткое может изменяться и фактически изменяется в звук о краткое открытое. Но в применении к отношениям между латинским языком и славянскими подобная формулировка непре­менно предполагает, что такое звуковое изменение действительно произошло как реальное историческое событие, в определенную пору и в определенных исторических условиях, вследствие ли чисто физиологической эволюции данного звука или усвоения одного языка другим племенем, в обстановке ли переселения говорящих коллективов или какого-нибудь перелома в их бытовой или хозяй­ственной организации и т. п. Очень часто именно такого реально-исторического комментария к истории отдельных фактов той или иной идиомы мы как раз и не имеем, но причины этого — просто в мере наших знаний и в трудности задачи, в том, что наука еще «не дошла» до этого, но вовсе не в том, что она и не обязана или не хочет доходить до подобных, конечно, очень далеких границ ис­следования. Но перед собственно лингвистическим исследованием, задача которого состоит в том, чтобы найти общие законы, регули­рующие жизнь языков, сопоставляющим, например, с этой целью русский язык и языки банту, подобные вопросы конкретного гене­зиса, действительно, даже и не возникают. Тут, действительно, можно сопоставлять все, что угодно, со всем, что угодно, но только тут.

Во-вторых, необходимо обратить внимание на естественно вы-текающее из предыдущего следствие, состоящее в том, что изучение языка в его современном состоянии есть в сущности тоже исто­рическое изучение. Этот вывод может показаться странным и про­тиворечащим действительному положению вещей. Так, например, в русском языкознании на глазах нашего поколения изучение со-

временного языка обнаруживает заметную тенденцию обособиться от изучения русского языка в его прошлом, в качестве особой научной специальности. Однако это противоречие мнимое. Это можно утверждать даже несмотря на то, что указанная тенденция к обособлению изучения современного языка от изучения прошлых состояний того же языка, при данном уровне нашего лингвистиче­ского развития, содержит в себе также и положительную сторону. Все дело в том, что, хотя изучение современного языка есть не­пременно тоже изучение историческое, изучение так наз. истории языка должно осуществляться в идеале как раз теми методами, ко­торые наиболее отчетливое применение пока получают именно при изучении современного языка. Знаменитое учение де Соссюра о лингвистике «статической» и «диахронической» способно повести к очень большим недоразумениям, если следовать ему без должной критики и не отделить в нем зерно истины от ложных выводов. Совершенно неверно было бы думать, будто статическая лингвисти­ка есть изучение непременно современного языка, а диахрониче­ская — изучение истории языка. На самом деле и современный язык — это тоже история, а с другой стороны, и историю языка нужно изучать не диахронически, а статически. Разумеется, так можно говорить только в том случае, если толковать самое содер­жание этих терминов де Соссюра на свой лад. Так наз. статический метод де Соссюра требует изучения языка как цельной с и с т е-м ы; иными словами, он предполагает одновременный анализ всех фактов языка, одновременно присутствующих в данной языковой системе как реальном орудии общения. Так как факты языка соотносительны и, например, нет звука а, пока нет звука е, о и т. п.. и функции звука а в данном строе языка могут быть совсем различны в зависимости от того, какие другие звуки противопо­ставлены звуку а, то указанное требование, вытекающее из рас­суждений де Соссюра, безупречно и самое формулирование его останется вечной заслугой основателя Женевской школы. Но если отнестись к этому требованию серьезно, то нетрудно прийти к за­ключению, что оно сохраняет свою силу и тогда, когда мы изу­чаем язык не в его современном, а в прошлом состоянии. Очевидно, что и язык в его прошлом состоянии мы только тогда можем изучить как живую историческую реальность, когда будем видеть в нем цельную систему, в которой каждый отдельный элемент обладает известной функцией только в соотнесении с прочими элементами. И вот здесь-то самое слабое место традиционной истории языка. В целом разработка истории языков в европейском языкознании остается еще на той стадии, когда изучается история, точнее было бы сказать — внешняя эволюция отдельных, изолированных эле­ментов данного языка, а не всего языкового строя в целом. Сама по себе история звука а остается фикцией, пока не показано, как изменения этого звука отражаются на объективных функциях других звуков данной системы и как изменения других звуков меняют функции звука а, хотя бы этот звук может быть и не ме-

нялся никогда в своем качестве. Звук у в русском языке не заме-нялся никакими звуками с доисторической эпохи, но одно дело| звук у в VII в., а другое дело звук у в XX в., хотя бы он сохранил-ся сам по себе неизменным в тех же словах, в которых произносил-ся тринадцать столетий тому назад. Между тем, разумеется, ни в одном пособии по истории русского языка нет главы под назва­нием «история звука у>. Из всего этого с непреложностью следует, что подлинная история языка должна быть непременно историей «статической» в том смысле, который объективно принадлежит этому термину де Соссюра, хотя самый термин этот явно не приго-| ден и не выражает существа дела. Но если это так, то очевидно в каком-то ином смысле должно быть истолковано также понятие «диахронической» лингвистики. Содержание этого понятия уяс-няется из того, что языковая система изменяется и что вся вообще история языка есть последовательная смена языковых систем; причем переход от одной системы к другой подчинен каким-то закономерным отношениям. Следовательно, мало открыть систему языка в один из моментов его исторического существования. Нужно еще уяснить себе закономерные отношения этой системы к той, которая ей предшествовала, и к той, которая заступила ее место. В этом смысле, если угодно, можно говорить о «диахронии» языка, но, с другой, стороны» совершенно ясно, что самое противопостав-ление «синхронии» и «диахронии» в языке есть противопоставле­ние мнимое и не имеющее никакой почвы в исторической реаль-ности.

Итак, если история языка хочет быть адекватной своему пред­мету и изучать реальность, а не абстракции, то она должна форму­лировать свою задачу следующим образом. В том историческом процессе, который представляет собой существование данного языка, должны быть выделены известные стадии, на каждой из которых изучаемый язык представляет собой систему, отличную от предыдущей и последующей. Каждая такая система должна быть изучена как реальное средство общения соответствующего времени и соответствующей среды, т. е. в исчерпывающей полноте тех внутренних связей и отношений, которые в этой системе за­ключены. Но так как каждая подобная система есть лишь видоиз­менение предшествующей и предварительная стадия последующей, то сама по себе она не может быть вскрыта, пока не уяснены зако­номерные отношения, связывающие ее с хронологически смежными системами. Жизнь языка не останавливается ни на минуту, и по­тому в каждом данном состоянии языка есть такие факты, которые с точки зрения более позднего состояния языка представляются его зародышем. Следовательно, в практическом исследовании невозможно изучать систему языка в отдельности от элементов разложения, в ней неизбежно заложенных, и, очевидно, только такое исследование полностью будет отвечать своей задаче, кото­рое окажется способно показать, как рождение одной языковой системы одновременно кладет начало превращению ее в другую,

и так до бесконечности. Но при всем этом ни в коем случае нельзя забывать, что язык есть часть или отдельный член общей культур­ной истории и что, следовательно, системы действуют, рождаются и разлагаются не в безвоздушном пространстве, а в определенной общественной среде, жизнь которой регулируется общими законами исторического процесса. Язык повинуется этим общим законам исторического развития не пассивно, а активно, т. е. как и всякая иная идеологическая форма, и сам в известных отношениях воздей­ствует на историю, например на историю письменности, историю идей и т. д. В частности, и у внутреннего механизма языка есть свои собственные законы построения, от того или иного существа которых во многом зависят конкретные явления фактического раз­вития языковой системы. Но движет этим механизмом все-таки не сам язык как некая имманентная автоматическая сила, а челове­ческое общество, осуществляющее в своих действиях свое истори­ческое назначение. Это значит, что конечный ответ на вопрос о характере и причинах языкового генезиса может быть получен только от культурной истории данного коллектива и что, следова­тельно, изучение отдельного языка,— иначе история языка,— есть наука культурно-историческая в абсолютно точном смысле этого термина.

Разумеется, все это только идеал и мало похоже на действи­тельное состояние науки. Для осуществления этого идеала мало одного желания, а нужна еще громадная работа, которая вряд ли может быть сделана в короткое время и которая требует соответ­ствующего общего лингвистического развития. Думаю все же, что это нисколько не мешает формулированию самого идеала, потому что как бы далеко ни находилась конечная цель пути, всегда нуж­но знать, куда идешь и куда хочешь идти. Самое важное заклю­чается в том, что этот идеал — не беспредметная утопия и что фактическое развитие науки все равно с неизбежностью подго­товляет его осуществление в более или менее отдаленном буду­щем, независимо от частных побуждений и намерений отдельных исследователей. В этом смысле нельзя, разумеется, ни одной ми­нуты сомневаться в объективной научной ценности тех знаний и выводов, которыми наука истории языка, все равно какого, обла­дает уже и сейчас, так же как и в том, что без этих знаний и вы­водов вообще никакая, будущая наука истории языка попросту невозможна. Однако и независимо от того приуготовительного значения, которым обладает современная история языка по от­ношению к ее идеальным задачам, ее положения, а также и методы сохраняют самодовлеющее научное значение, но только, как мне представляется, не лингвистическое собственно. Ведь нельзя ска­зать, будто выяснение истории какого-нибудь отдельного звука или слова, взятого изолированно, не представляет само по себе известного научного знания, не говоря уже о том, что это необхо­димо знать для построения истории языковой системы в целом. Разумеется, и такое знание есть научное знание, имеющее само-

стоятельную ценность. Как знание языка, оно не может быть при-

знано полноценным, потому что предмет этого знания абстрактен.

Но столь же безусловно, что таким путем мы узнаем совершенно

полноценные приметы, в которых нуждается, например, истори-ческая этнография. Очень легко понять возражения современных

лингвистов против таких работ, которые строятся на описании| особенностей того или иного, языка или диалекта. Язык, действи-

тельно, невозможно изучать по его особенностям, но изучать этно-

графически носителей данного диалекта по особенностям их речи

,'• не только можно, но и должно. По-видимому, именно такое зна-

чение объективно принадлежит современной диалектологии, в ее традиционных формах диалектографии и лингвистической геогра­фии, если отвлечься от их подсобного значения для истории языка. Современная диалектология, оставляя в стороне не получившие еще типического значения исключения, но включая и наиболее поздние ее достижения, как, напр., диалектологический атлас, есть именно этнография, а поскольку она привлекает к делу исто­рические объяснения — историческая этнография, точно так же, как и к области исторической этнографии славянства относится, напр., учение об истории носовых гласных в славянских языках, взятое изолированно от других проблем славянского языкового развития. Но и тут полезно еще раз напомнить себе, что этого рода материал, особенно, напр., в тех случаях, когда различные изменения носовых в различных славянских языках и диалек­тах понимаются как единый и цельный процесс, протекающий в определенных культурно-исторических условиях, объективно принадлежит к лингвистической истории языка, которая рано или поздно научится распоряжаться этим материалом в стро­гом соответствии со своими собственными и специфичными за­дачами.

Перехожу к вопросу о внутреннем построении истории языка как особой и своеобразной науки лингвистического и культурно-исторического содержания. Вряд ли нужно доказывать, что в идеале история языка должна быть полной историей языка, т. е. излагать свой предмет всесторонне. Иначе говоря, история языка не может быть только историей звуков или только историей звуков и форм и т. д. Это невозможно не только с внешней, формаль­ной стороны, с точки зрения требований соблюдения полноты, но и по существу, потому что в реальной истории языковых систем история форм зависит от истории звуков, история слов зависит от истории звуков и форм и т. д. Так, напр., для истории слов рус­ского литературного языка громадное значение имели некоторые фонетические процессы, пережитые славянством в доисторическую эпоху. Ясно, что история звуков русского языка не будет вполне адекватна предмету до тех пор, пока не будут указаны те следст­вия, которые возникали из нее для словарного состава русского литературного языка. Нет сомнения, что история языка должна заключать все те отделы, которые вообще предполагаются изуче-

нием языка, сообразно отдельным членам его структуры. Таких основных отделов должно быть три. Во-первых, язык представляет собой совокупность знаков, передающих известные идеи, т. е. обладающих так наз. вещественными значениями. Во-вторых, эти знаки представляют собой известного рода формы, т. е. обладают известным материальным устройством, проявляющимся в тех структурных взаимоотношениях, которые создаются между от­дельными знаками и их внутренними членениями в связной речи. В-третьих, как знаки идей, так и образуемые ими формы мате­риально различаются одни от других при помощи звуков речи, из которых они состоят. При изучении письменных языков прибав­ляется еще проблема буквенных знаков, при помощи которых звуки речи изображаются на письме, и это существенным образом мо­дифицирует фонетическую проблему, но далее я этого не оговари­ваю, молчаливо предполагая в соответствующих пунктах возмож­ность особой орфографической дисциплины. Соответственно ска­занному изучение языка делится на изучение слов как знаков, т. е. носителей вещественных значений, на изучение слов как форм и изучение звуков, т. е. на семасиологию, грамматику и фонетику. Первый из этих отделов сам состоит из трех подотделов. Во-пер­вых, в нем изучаются части слов, функционирующие как знаки частичных идей, т. е. такие знаки, которые сами по себе не пере­дают еще цельной идеи и выражают лишь их составные части, элементы, оттенки и т. п. и становятся выразителями цельных идей лишь в известных сочетаниях, осуществляющихся по опреде­ленным законам. Этот подотдел может быть назван учением о сло­вообразовании. Во-вторых, в первом из названных трех отделов изучаются отдельные знаки цельных идей — это лексикология. В-третьих, в нем изучаются законы сочетания знаков цельных идей, что можно назвать фразеологией. Второй из основных отде­лов, грамматика, также делится на три подотдела. Во-первых, здесь должны быть изучены общие принципы построения форм, существующие в данном языке,—это морфология. Во-вторых, здесь изучаются законы сочетания слов как форм в связной речи — это задача синтаксиса. Но так как в большинстве языков известные классы слов выделяют в своем составе особые элементы, слу­жащие специальными механизмами для сочетания слов в связной речи, то синтаксису этих языков должно предшествовать изучение таких механизмов,— это учение о словоизменении. Наконец, тре­тий, основной отдел, фонетика, изучает звуки речи и все, что от­носится к их организации и функционированию в языке, как реаль­ном орудии общения. Разумеется, излагаться эти отделы должны в обратном порядке, т. е. сначала фонетика, затем грамматика и в последнюю очередь семасиология, а все предложенное построение целом может быть сведено в такую схему:

I. Звуки

Фонетика (для письменной речи—также ор­фография).

II. Формы Грамматика:

а) Морфология (общее учение о словах как
формах).

б) Словоизменение (учение об элементах,
служащих для сочетания слов как форм).

в) Синтаксис (учение о законах сочетания
слов как форм),

III. Знаки Семасиология:

а) Словообразование (учение о частях слов
как знаках частичных идей).

б) Лексикология (учение об отдельных
словах как знаках полных идей),

в) Фразеология (учение о законах сочета­
ния слов как таких знаков).

Так как язык с внешней стороны представляет собой физическую материю (звуки), а своей внутренней стороной, вещественными зна­чениями, отражает предметы и понятия исторической действитель­ности, то у тех отделов лингвистики, которые имеют своим предме­том эти пограничные области языкового знака, существуют еще свои пропедевтические отделы, в которых соответствующий линг­вистический материал обследуется со стороны своих внешних (с лингвистической точки зрения) качеств. Для фонетики такими пропедевтическими дисциплинами служат физиология и акустика звуков речи, а для семасиологии — лексикография, т. е. регистра­ция наличных словарных средств в их отношениях к обозначаемым вещам и понятиям.

К предложенной схеме нужно теперь сделать три дополнитель­ных примечания. Первое из них касается понятия морфологии. Обычно слово «морфология» употребляется как общее название, объединяющее проблемы словоизменения и словообразования. Но такое объединение придает внешность единого предмета явлениям, по своему содержанию совершенно разным, а с другой стороны, мешает рассмотреть за конкретным содержанием этих разнородных явлений то, что у них есть действительно общего, именно то, что дает право смотреть на всякий звук или совокупность звуков речи, обладающие известным значением, как на морфемы вообще. Как явления словообразования, так и явления словоизменения со­держат обильный материал, показывающий, как в данном языке создаются те отношения между морфемами разных типов, которые порождают слово с точки зрения его внутреннего устройства. Вот эти-то общие проблемы устройства слова и должны составить пред­мет особой грамматической дисциплины, которую удобнее всего называть морфологией. Но нетрудно видеть, что морфология в та­ком смысле не есть еще учение о конкретных явлениях словообра­зования или словоизменения: так, она изучает не звуковой вид и значение различных морфем, а только возможные в данном языке отношения между морфемами, порождающие слово как известную