Анализ некоторых типов религиозного опыта 5 страница
Вот образчики того, что вдолбили себе эти ничтожества, что вложили в уста учителя, – сплошь признания «прекрасных душ»…
«И если кто не примет вас и не будет слушать вас, то, выходя оттуда, отрясите прах от ног ваших, во свидетельство на них. Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда, нежели тому городу» (Мк. 6:11). Ах, как это по‑евангельски!..
«А кто соблазнит одного из малых сил, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море» (Мк. 9: 42). Ах, как по‑евангельски!..
«И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в царствие божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…» (Мк. 9: 47){44}. Подразумевается же отнюдь не глаз.
«Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят царствие божие, пришедшее в силе» (Мк. 9: 1). Хорошо наврал, лев{45}…
«Кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною. Ибо…» (Примечание психолога : христианская мораль опровергается этими «ибо»; ее «основания» ее опровергают – это по‑христиански) (Мк. 8: 34–35).
«Не судите, да не судимы будете… какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1). Какое же понятие о справедливости, о «праведном» судье!..
«Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда ? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете ? Не так же ли поступают и язычники?» (Мф. 5:46–47). Принцип «христианской любви»: надо, чтобы в конце концов ее хорошо оплачивали…
«…А если не будете прощать людям согрешения их, то и отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф. 6:15). Это сильно компрометирует так называемого отца…
«Ищите же прежде царства божия и правды его, и это все приложится вам» (Мф. 6:33). «Все» – значит еда, одежда, все необходимое для жизни. Мягко говоря, заблуждение… Незадолго до того бог являлся в роли портного, по крайней мере в известных случаях…
«Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их» (Лк. 6:23). Бесстыжая чернь! Уже и с пророками сравнивает себя…
«Разве не знаете, что вы храм божий, и дух божий живет в вас? Если кто разорит храм божий, того покарает бог: ибо храм божий свят; а этот храм – вы» (1 Кор. 3:16–17). К подобным вещам нельзя отнестись с достаточным презрением…
«Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?» (1 Кор. 6:2){46}. Увы! не просто речь безумца… Этот чудовищный обманщик продолжает затем: «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские!»{47}
«Не обратил ли бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал бога в премудрости божией, то благоугодно было богу юродством проповеди спасти верующих… Не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред богом» (1 Кор. 1:20–21,26–29). Чтобы понять это место – свидетельство первостепенной важности для психологии чандалы с ее моралью, читайте первый раздел моей «Генеалогии морали» – там впервые выявлена противоположность морали аристократической и морали чандалы, рождаемой ressentiment’oм и бессильной местью. Павел был величайшим из апостолов мщения…
Что же следует отсюда? Что недурно надевать перчатки, когда читаешь Новый завет. Уже близость нечистот вынуждает поступать так. Напрасно отыскивал я в Новом завете хотя бы одну симпатичную черту – ни независимости, ни доброты, ни откровенности, ни прямодушия… Человечности тут и не бывало, – не выработался еще инстинкт чистоплотности… В Новом завете сплошь дурные инстинкты, и нет мужества сознаться в них. Сплошная трусость: на все закрывают глаза, обманывают самих себя. После Нового завета любая книга покажется чистой; вот пример: непосредственно после Павла я с восторгом читал самого прелестного и дерзкого насмешника Петрония{48}, о котором можно было бы сказать то самое, что Доменико Боккаччо писал герцогу Пармскому о Чезаре Борджа:{49} «è tutto festo» – он наделен бессмертным здоровьем, бессмертной веселостью и во всем превосходен… Ничтожные ханжи просчитались в главном. Они на все наскакивают, но на что ни наскочат, все этим отмечено – все замечательно. На кого нападет «первый христианин», тот об него не измарается… Напротив, если «первые христиане» против тебя, это делает тебе честь. Читая Новый завет, чувствуешь симпатию к тому, что там попирают ногами, – не говоря уж о «мудрости мира сего», которую наглый болтун напрасно пытается посрамить «юродством проповеди»… Даже книжники и фарисеи выигрывают от таких неприятелей: должно быть, они чего‑то да стоили, коль скоро ненавидели их столь непристойным манером. Лицемерие – вот уж упрек к лицу «первым христианам»!.. В конце концов книжники были привилегированным сословием – этого достаточно, морали чандалы не требуется иных оснований. «Первый христианин» – боюсь, последний тоже (его я, быть может, еще застану) – бунтует против привилегий, следуя самому подлому своему инстинкту: он всегда живет и борется за «равные права»!.. Если пристальнее всмотреться, у него нет другого выбора. Если тебе угодно быть «избранником божьим», или «храмом божьим», или судить ангелов, тогда любой иной принцип отбора, – например, по порядочности, по уму, по мужественности и гордому достоинству, по красоте души и щедрости сердца, – это просто «мир», то есть зло в себе … Мораль: каждое слово в устах «первых христиан» – ложь, каждый их поступок – инстинктивная фальшь, все их ценности и цели вредоносны, а ценностью обладает тот, кого они ненавидят, обладает то, что они ненавидят… Христианин, особливо христианин‑жрец, – это особый критерий ценности … Надо ли говорить, что во всем Новом завете только одно лицо вызывает уважение к себе и что это Пилат, наместник Рима? Принимать всерьез иудейские перебранки? Нет, на это он не пойдет. Иудеем больше, иудеем меньше – что ему?.. Аристократическая насмешка римлянина, перед которым бесстыдно злоупотребляют словом «истина», обогатила Новый завет единственно ценным высказыванием – в нем критика и уничтожение самого же христианства: «Что есть истина?»…
…Нас разделяет не то, что мы не находим бога – ни в истории, ни в природе, ни по‑за природой… Нас разделяет то, что почитаемое богом мы воспринимаем не как «божественное», а как далекое, пагубное и абсурдное, не как заблуждение, а как преступление перед жизнью… Мы отрицаем бога как бога… Если бы нам доказали, что христианский бог существует, мы бы еще меньше веровали в него… Согласно формуле: deus qualem Paulus creavit, dei negatio[41]… Религия типа христианской, ни в одной точке не соприкасающаяся с действительностью и немедленно гибнущая, как только мы признаем правоту действительности хотя бы в одной точке, такая религия не может не враждовать с «мудростью мира сего», сиречь с наукой , – она благословит все средства, пригодные для того, чтобы отравить, оклеветать, осрамить дисциплину духа, честность и строгость в делах, затрагивающих совесть духа, благородную холодность и независимость духа. Императив «веры» налагает вето на науку – in praxi[42]сие означает: ложь любой ценой… Павел понял, что нужна ложь, то есть нужна «вера»; позднее церковь поняла Павла… «Бог», выдуманный Павлом, бог, посрамляющий «мудрость мира сего» (значит, в узком смысле слова двух великих супротивниц суеверия – филологию и медицину), – на самом деле всего лишь категорическая решимость самого Павла «посрамить»: называть же «богом» свою собственную волю, тору, – исконно иудейское обыкновение. Павел вознамерился посрамить мудрость мира сего, его враги – хорошие филологи и врачи александрийской выучки; им‑то и объявляет он войну. И верно: нельзя быть филологом и врачом и не быть при этом антихристианином . Ведь филолог видит, что стоит за «священными книгами», а врач видит, что стоит за физиологической деградацией типичного христианина. Врач говорит: «Неизлечим»; филолог говорит: «Подлог»…
…Понят ли, собственно говоря, знаменитый рассказ начала Библии – рассказ о боге, который испытывает адский страх перед знанием?.. Нет, не понят. Книга жрецов par excellence, ясное дело, начинается с тех огромных внутренних трудностей, какие переживает жрец: для жреца одно очень опасно, значит, и для бога одно очень опасно…
Ветхий бог – сплошной «дух», первосвященник и само совершенство – прогуливается по своему саду. Только что ему скучно. И боги тоже безуспешно борются со скукой. Что ж делать? Он выдумывает человека – тот его развлечет… Но смотри‑ка, и человеку скучно. И милосердие бога не знает границ: он сжалился над единственной бедой всякого рая и создал других животных. Первая ошибка: животные вовсе не развлекли человека, – он стал господином их и вовсе не намеревался быть сам «животным»… Тогда бог создал женщину. И тут скуке, верно, пришел конец – но и многому другому! Женщина была второй ошибкой бога… «Женщина по своей сути змея, Ева» – это знает каждый жрец; «Все беды – от женщины» – и это он знает. «Следовательно, от нее и наука»… Лишь из‑за женщины человек вкусил от древа познания… Что же произошло? Ветхим богом овладел адский страх. Оказалось, что человек – самая большая из его ошибок, он в нем создал соперника себе, – благодаря знанию становишься как бог, – так что конец жрецам и богам, если только человек станет ученым!.. Мораль: наука запретна как таковая, она одна и находится под запретом. Наука – первый грех, зародыш всякого греха, первородный грех. Только в том и мораль… «Ты не должен познавать» – все остальное вытекает отсюда… Адский страх не помешал богу поступать благоразумно. Как воспрепятствовать науке? Это на долгое время стало основной проблемой, волновавшей его. Ответ: надо изгнать человека из рая! Счастье, праздность наводят на мысли, а все мысли – дурные… Человек не должен думать… И «жрец в себе» изобретает беды, смерть, беременность с ее болями, все мыслимые виды нищеты, дряхлости, трудов, прежде всего недуги – всё годные средства борьбы с наукой! Нужда помешает человеку думать… И однако! О ужас! Дело познания растет, высится, штурмует небеса, несет с собой сумерки богам, – что делать?!.. Ветхий бог придумывает войны (жрецам всегда была нужна война…). Война помимо прочего великая помеха науке!.. Невероятно! Несмотря на войны возрастают познание и независимость от жреца!.. И тогда ветхий бог принимает последнее решение: «Человек стал ученым, – ничего не поделаешь, надо его утопить!»…
Вы меня поняли. Начало Библии содержит полную психологию жреца… Одно опасно для жреца – наука, здравое разумение причин и следствий. Однако наука в целом процветает лишь при благоприятных обстоятельствах, – чтобы «познавать», нужен излишек времени, излишек ума… «Следовательно, надо сделать человека несчастным» – вот во все времена логика жреца… Вы уже угадываете, что, согласно этой логике, появилось вслед за тем на свет, – «грех»… Понятия «вины» и «кары», весь «нравственный миропорядок» – все это придумано как средство против науки – против отделения человека от жреца… Нельзя, чтобы человек выглядывал наружу; надо, чтобы он всегда смотрел только внутрь себя; нельзя, чтобы он умно и осторожно вглядывался в вещи, не надо, чтобы он вообще замечал их: пусть он страдает!.. И пусть страдает так, чтобы поминутно испытывать потребность в жреце… Долой врачей! Нам нужен спаситель… Понятия вины и кары, включая сюда и учение о «благодати», об «искуплении», о «прощении», – ложь от начала до конца, лишенная какой бы то ни было психологической реальности, – все это придумано для того, чтобы разрушить в человеке чувство причинности, все это – покушение на понятие о причинах и следствиях!.. Притом покушение, совершенное не голыми руками и не с кинжалом в руке, не с открытой и честной ненавистью и любовью в душе! Покушение самых хитрых, трусливых, низменных инстинктов! Покушение жрецов, паразитов! Вампиризм бледных подпольных кровопийц!.. Если естественные последствия поступка уже не признаются «естественными», если считается, что их произвели суеверные призраки понятий – «бог», «духи», «души», что они суть лишь моральные последствия поступка – награды, кары, знамения, средства назидания, – то тогда предпосылки познания уничтожены и это означает, что совершено величайшее преступление перед человечеством… Скажем еще раз: грех, форма самооскопления человека par excellence, придуман для того, чтобы сделать невозможными науку, культуру, возвышение, благородство человека; выдумав грех, жрец царит…
Не упущу случай изложить сейчас психологию «веры», «верующих» – и по справедливости в пользу самих «верующих». Сегодня еще есть немало таких, кто не ведает, сколь неприлично быть «верующим», – признак décadence’a, сломленной воли к жизни, – назавтра это узнают все. Мой голос достигнет и до тугоухих… Если только я не ослышался, у христиан в ходу критерий истины, называемый «доказательством силы». «Вера спасает, – значит, она истинна»… Уместно было бы возразить – спасение, блаженство, еще не доказано, а только обещано: блаженство поставлено в зависимость от «веры» – спасешься, если будешь веровать… Но как доказать, что обещания жреца сбудутся, – ведь они относятся к недоступному нашему контролю «миру иному»… Итак, мнимое «доказательство силы» – не что иное, как вера в то, что следствие веры не преминет наступить. Вот формула: «Верую, что вера спасает, – следовательно, она истинна»… Ну вот мы и закончили. Ведь это «следовательно» – воплощенный absurdum… Однако если мы чуточку уступим и предположим, что спасение верой доказано (не просто желательно и не просто обещано устами жреца, всегда будящими сомнение), то разве блаженство, или, если выразиться терминологичнее, разве удовольствие служило когда‑либо доказательством истины? Отнюдь нет, скорее напротив: если чувство удовольствия соучаствовало в решении вопроса о том, что истинно, то это вызывает сильнейшее недоверие к «истине». Доказательство от «удовольствия» – это доказательство в пользу «удовольствия», и не более того; кто, ради всего на свете, мог бы полагаться на то, что именно истинные суждения доставляют большее удовольствие, нежели ложные, и что, в согласии с предустановленной гармонией, именно они непременно повлекут за собой приятные чувства?.. Опыт всех строго мыслящих, глубоких умов учит обратному. Приходилось отвоевывать каждую полоску истины, жертвуя почти всем, к чему обыкновенно привязаны наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Необходимо величие души: служение науке – самая тяжкая служба… Что же значит быть порядочным в делах духа? Это значит быть суровым к своему сердцу, презирать «красивые чувства», скрупулезно взвешивать каждое Да и Нет!.. Вера спасает, – следовательно, она лжет…
Что вера при известных обстоятельствах спасает, что блаженство не превращает навязчивую идею в идею истинную , что вера не сдвигает горы, а только при случае воздвигает их там, где их раньше не было, – все это достаточно проясняется, стоит хотя бы второпях пройтись по дому умалишенных. Проясняется, но не для жреца, – этот будет инстинктивно отрицать, что ложь – это ложь, а дом умалишенных – дом умалишенных. Христианство нуждается в болезни – примерно так, как греки нуждались в преизбытке здоровья: задняя мысль всей системы спасения – сделать человека больным. А сама церковь? Разве ее идеал – не кафолический дом умалишенных?.. Не вся земля как дом умалишенных?.. Религиозный человек, какого хочется церкви, – это типичный decadent; эпохи религиозных кризисов, овладевавших людьми, всегда отмечены эпидемиями неврозов; «внутренний мир» религиозного человека и «внутренний мир» перевозбужденных, переутомленных людей похожи как две капли воды; «высшие» состояния души – ценность из ценностей, вознесенных христианством над всем человечеством, – состояния эпилептоидные; церковь канонизировала in majorem dei honorem[43]безумцев или великих обманщиков… Однажды я позволил себе назвать методично вызываемым folie circulaire[44]христианский training покаяния и спасения (его всего лучше изучать теперь в Англии), – конечно, такой недуг принимается на хорошо подготовленной, то есть болезнетворной, почве. Никто не волен становиться христианином, никого нельзя «обратить» в христианство – сначала надо сделаться достаточно больным для этого… А мы, смеющие быть здоровыми и смеющие презирать, – сколь велико наше право презирать религию, которая научила не разуметь тело! Которая обратила «недостаточное питание» в «заслугу»! Которая видит врага, дьявола, соблазн – в здоровье! Которая убедила себя в том, что «совершенная душа» может разгуливать в полусгнившем теле, и которая ради этого вынуждена была скроить для себя особое понятие «совершенства» – болезненную, бескровную, идиотски мечтательную «святость» – святость, заключающуюся лишь в ряду симптомов загубленного, слабосильного, безнадежно испорченного тела!.. Христианство в Европе с самого начала было движением отбросов, лишних элементов общества – они в христианстве домогаются власти. Христианство не означает деградации расы, в нем – агрегатное образование толпящихся, тяготеющих друг к другу форм décadence’a, какие стекаются отовсюду. Не порча самой античности, не порча ее аристократизма обусловила, как нередко думают, появление христианства, – надо со всей решительностью возражать ученым идиотам, утверждающим подобные вещи. Как раз к тому времени, когда все слои чандалы Римской империи усваивали христианство, в самом прекрасном и зрелом своем виде наличествовал противоположный тип – аристократия. Однако большое число взяло верх; победил демократизм христианских институтов… Христианство не было обусловлено ни «национально», ни расово, – оно обращалось ко всем обездоленным, обойденным жизнью, у него повсюду были союзники. В глубине христианства живет rancune[45]больных людей, инстинкт, направленный против здоровых, против здоровья. Все хорошо уродившееся, гордое, озорное и прекрасное вызывает у него боль в ушах и резь в глазах. Напомню слова Павла, которым цены нет: «…бог избрал немудрое мира… и немощное мира избрал бог… и незнатное мира и уничиженное…» Вот формула, in hoc signo[46]победил décadence… Бог, распятый на кресте, – неужели до сих пор не понятно ужасное коварство этого символа?.. Божественно все страдающее, распятое на кресте… Мы все распяты на кресте, – следовательно, мы божественны… Одни мы божественны… Христианство победило, а более благородное умонастроение погибло в борьбе с ним. До сих пор христианство – величайшее несчастье человечества.
Христианство противостоит также всякой благоустроенности духа , – в качестве христианского в дело годится лишь больной разум; христианство берет сторону идиотского и клянет «дух» с его superbia[47]. Если же болезнь неотъемлема от христианства, то типично христианское состояние «веры» – непременно форма болезни, и церковь обязана отвергнуть все прямые, честные, научные пути познания – все они для нее под запретом. Даже сомневаться – грех… Полное отсутствие психологической чистоплотности выдает себя уже во взгляде жреца – это последствие décadence’a, стоит понаблюдать за истерическими барынями, рахитичными детьми, чтобы понять, что инстинктивная лживость, ложь ради лжи, неспособность глядеть прямо в глаза, идти прямиком, – это закономерное выражение décadence’a. «Вера» означает: ты не хочешь знать правду. Пиетисты – жрецы обоего пола – лживы, потому что нездоровы: инстинкт требует, чтобы права истины не были удовлетворены и в самом малом. «Болезненное – благо, а то, что идет от изобилия, сильное и полнокровное, – зло» – таково чувство верующего; Непроизвольная ложь – вот как я угадываю, кому на роду написано быть богословом… Другой признак богослова – неспособность к филологии. Под филологией понимаем здесь, в самом общем смысле, умение хорошо читать – считывать факты, не искажая их интерпретацией, не утрачивая осторожности, терпения, тонкости в своем стремлении к уразумению. Филология – эфексис [48]интерпретации, – идет ли речь о книгах, о газетных новостях, о судьбах или о погоде, не говоря уж о «спасении души»… Богослов же всегда, будь то в Берлине или Риме, толкует и слово, и переживание столь смело, – например, победу национальной армии в высшем свете псалмов Давидовых, – что филолог в отчаянии лезет на стенку. Да и что ему остается, если пиетисты и прочие швабские коровы‑недотепы жалкие свои будни, копоть своего обыденного бытия обращают в чудо «благодати», «провидения», «священного опыта» посредством «перста божия»! Самого крохотного усилия духа, чтобы не сказать грана благоприличия, было бы достаточно, чтобы показать толкователю все неподобающее и ребячливое в таком злоупотреблении ловкостью перстов господних. Будь в нас самомалейшая крупица благочестия, и бог, который вовремя излечивает нас от насморка и подает нам карету за секунду до того, как начнется страшный ливень, показался бы столь абсурдным, что, даже если бы он существовал, следовало бы сделать так, чтобы его больше не было. Бог‑посыльный, бог‑письмоноша, бог – предсказатель погоды – в сущности обозначение самых нелепых случайностей, совпадений… «Божественное провидение», в которое в нашей «культурной Германии» продолжает верить каждый третий, может служить самым сильным аргументом против бога. И во всяком случае это аргумент против немцев!..
…Что мученичество доказывает истинность чего‑либо – это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда‑либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственность к «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет: так в лучшем случае могут рассуждать крестьяне или крестьянские апостолы вроде Лютера. Можно быть уверенным: чем совестливее человек в делах духа, тем он скромнее и умереннее. Скажем, он сведущ в пяти вещах и тогда очень деликатно отрицает, что сведущ еще в чем‑либо сверх того… А «истина» в разумении пророков, сектантов, вольнодумцев, социалистов и церковников вполне доказывает нам, что тут не положено и самое начало дисциплины духа и самоопределения – того, без чего не открыть и самой малой, мельчайшей истины… Кстати заметим: мученические смерти – большая беда для истории: они соблазняли… Умозаключение всех идиотов, включая женщин и простонародье: если кто‑то идет на смерть ради своего дела, значит, в этом деле что‑то да есть (тем более, если «дело» порождает целые эпидемии самогубства). Однако такое умозаключение сделалось невероятным препятствием для исследования – для критического, осторожного духа исследования. Мученики нанесли ущерб истине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почетом и уважением… Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто‑то жертвует ради него жизнью?.. В почтенном заблуждении лишний соблазн: думаете ли вы, господа богословы, что мы дадим вам повод творить мучеников вашего лживого дела?.. Кое‑что можно опровергнуть, почтительно положив под сукно; так опровергают и богословов… Всемирно‑историческая глупость состояла именно в том, что преследователи придавали делу своих врагов видимость чего‑то почтенного, – они даровали ему притягательную силу мученичества… Еще и сегодня женщины склоняются перед заблуждением – им сказали, что некто умер за него на кресте. Разве крест – аргумент? …..Но во всем этом лишь один сказал слово, какого ждали тысячелетия, – Заратустра.
«Кровавые знаки писали они на дорогу, какой шли, и простота их учила, что кровью доказывается истина.
Однако кровь – самый ненадежный свидетель истины; кровь отравляет и самое чистое учение, обращая его в фанатическую ненависть в сердце.
И если кто пошел в огонь за свое учение, – что этим доказывается! Воистину больше – если учение выходит из пламени твоей души».
Не дадим сбить себя с толку: великие умы были скептиками. Заратустра – скептик. Сила и независимость , проистекающие из мощи, из сверхмогущества духа, доказываются скепсисом. Люди с убеждениями совсем не к месту, когда затрагивается ценность чего‑либо существенно важного. Убеждения что темница. Не много видишь вокруг себя, не оглядываешься назад, – а чтобы судить о ценном и неценном, нужно, чтобы ты преодолел, превзошел сотню своих убеждений… Стремящийся к великому ум, если он не пренебрегает средствами, непременно станет скептическим. Независимость от любых убеждений неизбежна для сильного, для умеющего вольно обозревать все окрест… Великая страсть – основа и сила его бытия, просвещеннее, деспотичнее его самого, – занимает без остатка весь его интеллект, учит его не церемониться понапрасну, внушает ему мужество пользоваться далеко не святыми средствами и при определенных обстоятельствах даже позволяет ему иметь убеждения. Убеждение как средство: немало такого, что можно достичь лишь благодаря убеждениям. Великая страсть нуждается в убеждениях и пожирает их; она не покорствует им, – она суверенна… Напротив: потребность в вере, в безусловных Да и Нет, карлейлизм{50}, если простят мне это слово, – это потребность слабого. Человек веры, «верующий» – во что бы он ни веровал, – это непременно зависимый человек, он не полагает себя как цель, вообще не полагает себе цели так, чтобы опираться на самого себя. «Верующий» не принадлежит сам себе, он может быть лишь средством, его пускают в дело, ему самому нужен кто‑то, кто пожрет его. Он инстинктивно превыше всего ставит мораль самоотречения – к тому подводит его все: благоразумие, опыт, тщеславие. Любая вера выражает самоотречение, самоотчуждение… Если поразмыслить над тем, что подавляющему большинству людей крайне необходим регулирующий принцип, который вязал бы их извне, что принуждение, рабство в более высоком смысле слова – это первое и единственное условие процветания слабовольных людей, особенно женщин, начинаешь понимать смысл убеждений, «веры». Убеждения – внутренний стержень. Не замечать многого, ни в чем не быть независимым, во всем односторонность, жесткое и предопределенное извне ви дение любых ценностей – иначе такому человеку не выжить. Но тогда он антагонист истины, прямая ей противоположность… Верующий вообще не волен решать вопрос об «истинном» и «неистинном» по совести: будь он порядочен в одном этом, он незамедлительно погибнет. Его ви дение патологически предопределено: так из человека с убеждениями вырастает фанатик – Савонарола, Лютер, Руссо, Робеспьер, Сен‑Симон{51},– тип, противостоящий сильному уму, сбросившему с себя цепи принуждения. Однако грандиозная поза этих больных умов, этих эпилептиков рассудочности производит свое действие на массу, – фанатики красочны, а человечеству приятнее видеть жесты, нежели выслушивать доводы…
Еще шаг вперед в психологии убеждений, «веры». Я уже давно предложил для размышления тему: не опаснее ли для истины убеждение, нежели ложь («Человеческое, слишком человеческое», ч. 1, афоризм 54 и 483). На сей раз я хотел бы поставить вопрос ребром: существует ли вообще противоположность лжи и убеждения?.. Все думают: да, существует, – но чего только не думают «все»!.. У каждого убеждения своя история, свои праформы, свои пробы и ошибки; убеждение постепенно становится таковым, а до того оно долгое время не было убеждением и еще более длительное время почти не было убеждением. Так как же? Разве среди всех эмбриональных форм убеждения не встречалась ложь?.. Иной раз достаточно лишь сменить носителя: для сына убеждение то, что в отце его было ложью… Вот что я называю ложью: не желать видеть то, что видишь, и так, как видишь; вовсе не существенно, лжешь ты при свидетелях или наедине с собою. Лгать самому себе – самое обыкновенное дело; если ты лжешь другим, это уже (относительно) исключение… А надо сказать, что нежелание видеть то, что видишь, и таким, как видишь, – почти что главное условие для человека партии, в каком бы то ни было смысле; он непременно становится лжецом. Так, немецкая историография убеждена, что в Риме царил деспотизм, а германские племена принесли в мир принцип вольности, – так где же тут разница между убеждением и ложью? Стоит ли после этого удивляться тому, что все партии, в том числе и партия немецких историков, привычно произносят высокопарную мораль, – мораль ведь, можно сказать, и не умирает потому, что люди всевозможных партий всякий миг испытывают в ней потребность… «Таково наше убеждение; его мы исповедуем пред всем миром, мы живем и умираем ради него – мы требуем, чтобы убеждения уважались!»… Такие речи я слышал даже от антисемитов. Совсем все наоборот, господа! Антисемит не становится приличнее оттого, что лжет согласно принципу… У жрецов в таких вещах более тонкий нюх, и они прекрасно понимают возражение, заключенное в понятии убеждения, то есть принципиальной – целенаправленной лживости. А потому они усвоили благоразумный прием иудеев и вместо «убеждения» говорят – «бог», «воля божья», «откровение господне». И Кант с его категорическим императивом шел тем же путем – его разум сделался в этом отношении практическим… Есть, мол, вопросы, где не человеку решать, в чем правда; самые высшие вопросы, самые высшие проблемы ценности недоступны человеческому разуму, они по ту сторону его… Постигать границы разума – вот настоящая философия… Для чего бог дал человеку откровение? Разве бог стал бы делать лишнее и ненужное? Человек и о себе самом не знает, что хорошо, что дурно, вот бог и научил его, в чем воля божья… Мораль: жрец не лжет; в том, что говорит жрец, нет «истинного» и «неистинного», потому что в таких вещах невозможно лгать. Чтобы лгать, надо знать, что истинно. А человек на это не способен, посему жрец – рупор господень… Такой жреческий силлогизм свойствен не только иудаизму и христианству; и право на ложь, и аргумент с благоразумностью «откровения» – все это неотъемлемо от типа жреца, все равно – жреца ли décadence’a или жреца языческого (язычники – все те, кто говорит жизни Да, для кого «бог» – великое Да, сказанное жизни)… «Закон», «воля божья» «священная книга», «боговдохновенность», – сплошь обозначения условий, при которых достигает власти и удерживает свою власть жрец; такие понятия отыщутся в глубине любых жреческих устроений, любых жреческих или философско‑жреческих систем господства. «Святая ложь» – она равно присуща Конфуцию, законам Ману, Мухаммеду, христианской церкви… Есть она и в Платоне{52}. «Вот истина» – эти слова, где только они ни раздаются, означают одно: жрец лжет…