Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 28 страница

Бабушка (а в детстве я называл её бабой) всегда казалась мне спасителем и защитником, ведь в то время суровостью всю проявляла мама. Сложно воспитывать, наверное, будущего мужика в неполной семье... Сложно надеяться, что ты делаешь при этом всё правильно. Сложно при этом отпускать человека, которому ты доверился, но которого нужно отпустить точно... Благо, что отпускаем мы не на долгое время, и тут лишь смерть-злодейка сможет нам помешать! И войны, что идут вокруг, лишь приближают наше стадо к смерти: человек перестал быть личностью, став мясом в глазах этих офицеров и других немых, что кричат лишь на поле боя и у себя в строю. Мы — не их семья! Мы стали вдруг им помехой!.. Но они забываются, ведь наша семья-то больше, а ресурсы их самих убьют; они довыёбываются, что из-за злости своей создадут второй Чернобыль. Разве этого хочет наш мир? Миру хочется жизни... Ещё больше рек и мостов... Тогда, может, люд будет счастлив?..

Когда в башке переваривать людское мясо надоест, тогда, возможно, что-то поменяется в глазах тех, кто нами вдруг решился править! Мы и сами иногда не в силах править-то собой, а уж другие... Мне противно от своего смеха, ведь некоторые из ничтожеств возомнили себя вдруг богами, которые могут решить чью-то судьбу; но сам я становлюсь тем цензором, которого всегда ненавидел. А что с моей правдой? Похоже, она загибается в стоках бурного бытия и мороза под сорок градусов.

Баба, в каком-то смысле, возилась со мной больше, ведь мама-то чувствовала во мне самостоятельность, но баба видела дитя. Она, бывало, в обед, когда я обычно просыпался, прямо в постель несла мне кушанье и питьё. Она никогда не заставляла меня мыть посуду или убираться: она всё делала сама. И знаешь, когда ты попал вдруг в квартиру, где жил какое-то время один... Тебе-то уж было весело, но... Это сделало из тебя лентяя! Теперь ты вечно будешь искать оправдания своим шалостям! Гуляй дальше.

Кстати, в бабушке подобное поведение могло проявляться из-за того, что однажды (*) она вылила на меня ковш с горячей водой; прямо на спину... И это было случайно; там, рядом была холодная... Короче, бабушка и сама охуела, поверь мне.

Она пролила на тебя воду, а ты кричал бешенным криком! Потом лежал, помнишь, на постели, из которой не раз вырывался с криками помощи после жуткого сна, — тогда тебя защищала бабушка, заметь!, — а сейчас ты лежал с красной спиной и ревел. Но ты думал, что это последние секунды твоей жизни, поэтому плакать было тебе позволено. Помнишь, как ложился в тёплую ванну, чтобы снять без боли рубашку, которая напрочь прилипила к твоей коже?..

— Почему ты свесил шею, Джерик?

— Мне грустно понимать, Фрэнк, что в детстве у меня были лишь одни беды и несчастия...

Фрэнк обошёл выдуманную гостиную, где находился, а потом подбежал к лицу и:

— Твоя память не может лгать, но пройти через это стоит! Это всего лишь одна глава твоей жизни!.. Блять, их просто не счесть.

Н0ль.семь

— Фрэнк, позволь мне отойти, ведь от голода мне сложно постоянно делать что-то. Мне нужно полежать, Фрэнк. Голова моя нагрета, а палец до сих пор болит. Если, Фрэнк, у тебя будет что сказать, пока я сплю, обязательно выскажи это им...

Я ничего не писал, пока ты валялся, но глядя на твою руку... на палец на этот. Знаешь, я вдруг вспомнил, как твой дядя показывал свой палец. Он ударил по нему молотком, кажется, а палец перестал разгибаться до определённого места. Теперь вспомни, как ты искалечил этот палец...

Можешь смеяться.

:)

«Не мог не заметить, Джерри, что твои речи здесь вообще не нужны, но, к сожалению, редактор у нас ты, поэтому я перетерплю некоторое время всю эту твою ахинею с мамой и бабушкой! Джерри, народу это не понравится! Они хотят, чтобы ты проблемы их решал, а не развлекался тут со своей памятью. Джерик, ты стал таким беспечным... Блять, да ты таким и был... Мы опять не поднимемся в топах!..»

:(

А сейчас ты читаешь это всё, да посмеиваешься, считая шуткой или никчёмностью, но, друг, тогда ты и сам никчёмность, ведь смех над чужой жизнью — уродство... Понимаешь, что тебя сделали уродом все эти милые и смешные вещи?.. Понимаешь, что ты несёшь?.. :) Блять, Джерик, да ты отупел... Боже...

На улице упал градус, а птицы до сих пор летают, но реже.?

Н0ль. восемь

Я чувствую?..

Глотка вянет в сточных водах бурного бытия, а мысли перестают слушаться, поэтому избавляюсь от мыслей — от ваших мыслей: предатели, шуты и негодяи, да остальные, кто разбудил стыд, презрение, ненависть и улыбку. Лишь она, ребят, наверное, возможно... Стало быть, лишь она... Просыпается ли она от стуканий клавиш, ведь я, храбрый рыцарь, решаюсь подражать войне и братству! Я — всё чем я живу, за что цепляюсь, по чему ползу (?) скребусь, скитаюсь; а люди перестали улыбаться: спящие лица топчут настроение, и оно валяется в Сибирском снегу, промывая влагалище местной улицы; другие бегают, ебутся, топчутся; рыдают тоже на нашей зелёно-, красно-, чёрносиней радуге цветов на школьном глобусе одной из местных школ на планетке под названием Земля; здесь мы родились, здесь и подохнем.

Первый абзац, с горем, написан; в голове уже есть и конец, пока я сижу где-то на задворках нашей планеты. На самом деле, конечно, я сижу в центре Сибири, да и вообще постоянно нахожусь в центре, но я редко бываю в кофе или клубах, если только это не клубы дыма: другие немые, матёрые или голубые движения мной воспринимаются никак: мне плевать, кто и как порется... Я ни холерик, ни меланхолик; в общем, души человек чистой:

— Хотелось, ей-богу, выронить, что моё имя... хм... какой-нибудь там Пётр Семёныч о________О

Третий абзац.

Мы опустились ниже и, если вы читаете это в электронной версии, ваши мысли катятся вниз, мотаешь скрол; читаете книжную — обновляются мысли. Понимаете? -_о

будто марку под язык положили

... сегодня получил марку, но письмо это было подпорчено, похоже, отравлено, возможно; да и марки совсем не почтовые, но идут тоже долго-долго: разгон на пятом часу лишь и ещё колбасит столько же! Такие хранятся в специальных сейфах с доступом только для спецов, которые блуждают по степям на красных кабриках. Видели такие? Я — нет, поэтому и положил марку на своё место...

Намного более чем самый сочный смак, но уже без Макаревича достался мне на пике, а через час мысли покрутились в одну из сторон, потом в другую, третью... Лучше бы вам поспать, пока я перечислю эти стороны, поэтому идти бы вам спать.

Четвёртая. Пятая. Шестая. Седьмая. Восьмая. Девятая. Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая. Тринадцатая. Четырнадцатая. Пятнадцатая. Шестнадцатая. Семнадцатая... Восемнадцатая. Девятнадцатая. Двадцатая. Двадцать первая. Двадцать вторая. Двадцать третья. Двадцать четвёртая, — чтобы не быть банальным, — сторона! Кто поймёт, оценит, похохочет, похихикает.

Помолчали, обдумали и поняли, что смеяться над вещами можно, но вот можно ли выбрасывать окурки на пол? «Да!» — кричит один из профессоров, запертых в ванной, да и другие звания: — Окурок в степи приведёт ко греху! Грех в полости, что скрывает след. След тяжести, что тебя здесь нет. Ты есть здесь, милая, и я здесь есть. Мы есть здесь, милая! Мы есть здесь... И без тебя, милая, носить этот бред... Пожалуйста, милая, приготовь мне обед, а позже, вечером, мы сядем за стол и этим саженцем наш нос подотрём: там две дыры, глубже — каша, ниже — параша; она наша? Да, она наша.

Пожар уже тушат, костры тушат, тушить важно! И уважение растёт к себе, но разве нам оно-то важно? Нам важно не оно, а она... А пусть пожарники и те немногие люди, кто способен жизнью своей рисковать ради помощи другому; а он, может, и вовсе...

Однажды я очень сильно ударился, но, если вдруг вы мне верите, понимайте, что случай этот, возможно, не первый, однако точно далеко не единичный; сразу на память приходят два: в детстве я чётко помню, что падаю со стула и ударяюсь об пол. Радует, конечно, что боль при этом опускается, но возникает лишь неприятный осадок, который жутко тревожит. Эту тревогу необходимо снять, поэтому я сделал тебе лазейку, — я надрезаю твой глаз, а потом мысли твои идут немного вверх... Слишком быстро? Но будь на чеку, ведь дом горит:

— Саша, надень ещё штаны, зима на улице! — кудахтала бабушка, а где-то фоном бегала тётя и её сын, — ему лет 5–8, мне 12, возможно, 11. Цифра ли важна? Важен способ!

«И этот подхалим опять научился уживаться с ними... Дурачок! Летай...»

:-)

... ненавидит всех этих пожарников, да попивает пивко с сухариками, да жгёт сигаретами костры у себя на матрасе. Так, возможно, загорелся дом, в котором погибли люди… или нет?.. Но куча котов там точно была; поговаривают, у пожарников перемёрзли шланги — дом исчез, как однажды из глаз моих исчезла темнота, а потом я и вовсе ослеп. Материнское сердце погасло, вздыхая ночью у своего ложа, наполненного пьяной любовью, а я рядом он, прикованный; она, батарейка, расходует энергию, а потом бросает своё бездыханное тело в пустыню, где исполняются желания, однако приходится копать, а картинка манит и планирует жизнь: бросает в пустыню к таким же, а потом гонит мечту; но долго ли мне ещё плакать? Надеюсь, что долго...

Следует оправдание, но оно вызвано, дабы что-то скрыть; приходится быть потребителями, а за потребностями томится инцест...

cunt try chikken cry

must die need life

only crying there long and lonely way

what there? drive deing

fade out and lie again

Сложно писать как Кафка, но не писать сложней, поэтому пишу так, как пишет Фрэнк. Именно он попросил меня надумать и начиркать пару строк, чтобы попытаться приоткрыть завесу того, кто же он такой. Многие волнуются, а лишь он, незнакомец, смущённо смотрит в толпу, провожая взглядом одну из юных принцесс этого мрачного города, секрет которого мы раскрывать не собираемся, поэтому другие здесь нужны лишь для развлечения, а теперь покумекайте: может, это я создал вашу жизнь? :) Если вы ещё не совсем понимаете, то нужно прозеваться, да крикнуть в сторону неба на всю катушку, закатив пирушку... Солнце тоже заходит, но когда оно погаснет? Когда лучи его некому будет поджигать!

Или чо там ещё?

Блять... О.о

Фрэнка нет, а мне, шуту и психу, приходится развлекать ваш хлопок, а Фрэнк О'Нил падает и сообщает: точки и запятые уже мягки и приятны, но иногда, негодницы этакие, они устраивают бунт, создавая помехи хрупкому, но такому сложноустроенному мотку мысли.

«Чёрт, Гарри хочет сбежать! Лови».

**

Мы сделаем здесь небольшое углубление, но быстрое его заштопаем. Так, секунду... Глаз порвался... Sorry, min...

**

Хлопок и дым растворяется в ночи, а пустых и бессонных улиц полно: лунный город пришёл, и теперь мы хорошенько оттягиваемся, ещё немного... Да и не бойтесь, ваша спина словно спица. Но будьте, умоляю, осторожней!

— Нужно?

— Определённо...

— Подумай. И в путь...

Моя улыбка на правой части лица повела край свой к скулам, которые толкнули вверх щёки; эмоций лба особо не ощущаю. А огненные тусы и воркования, кабинки душных примерочных, источающих запах секса, словно раздвинутая пальчиками вагинка. Развратные сучки толпятся на задворках пустых библиотек после воин, эволюции и прогресса; теперь настал час воссиять разуму:

— Ваше сиятельство, Бог?..

— Ещё не проснулся! — кричит жук и кормит себя трупами из немых могил, что пахнут сухими листьями; по лучам света ползает и в дикой земле, а ноги топчутся по эталонному полу: немного кривому, но всё же, эталонному... АйПод спасает от шума улиц, но глаза устают... Поэтому вы их прикройте... И не бойтесь, ведь они всегда с нами, а мысли, бывает, летают как птицы, а ведь галочки эти когда-то взлетели просто со страниц на личико, уснувшее на тетради; так и мы, срисованные, пляшем, да катаемся по нитевидной спирали, а ушко иголки изъедено; она сама остра, но отвернись, и она снова станет глупой: приматы удивляются, а умники сидят в кафешках; красотки бегут к зеркалам, спортсмены тренируются, но пока все они дрессируют тело, ты читаешь пройденное, неинтересное, да неуклюжее о том, как интересно жить, но сами понимаете, жить здесь неинтересно, но, сука, затягивает!.. А потом бездна ударят об бошку и переворачивает мир, с вас сыплются слёзы, а бухту тянет ко дну; скоро и вы утонете... Нас мало, но пока мы здесь, именно я буду развлекать тех, кто отдыхает.

— Теперь мы собрались, а плот наш, сложен был хоть и коряво, но на столетия!..

— Давно плывём?

— А? Да, всех берём! Добряки те судно волокут, а жабры плавучего пастбища уходят в воду; глаза, с обратной стороны, воспринимают, а потом ещё и передают искажения света в виде информации, которая синхронизируется мозгом с памятью; и нужно хорошенько подумать, а потом уже ставить точку! Да и точка эта будет слепа к моим шалостям, поэтому будь со мной, прошу... Ещё немного, хотя бы до той поры, пока я не уйду; ох как я не готов уходить...

... и вспомнить, с чего же всё начиналось; но было вспомнено это, и не раз. Чего толку? Толк в уравнениях. А слова, они и есть уравнения, которые сравнивают расчёты друг друга и принимают определённые выводы, по ним уже идут действия, решения, хотя, может, и наоборот; только, кто это читать-то будет? Поэтому нужно заиметь авторство, разбогатеть и пожениться. Повыёбываться деньгами, посорить в квартире, вымести то, что не нужно, веником, а потом вновь изгадить простор родной улицы; поскользнуться на снегу, но по асфальту легко пронестись без царапинки, а мир, холодный и жадный до информации, вновь прожёг твою память: смысл опять уходит и нужно вдохнуть по полной, чтобы решиться выбраться из этой плоскости, из эфира, да продолжить свой побег. Побег этот уже несёт одни беды, а дальше лишь пустынный хохот небесных птиц, которых начинаешь стрематься; пытаешь вновь использовать полный вдох, но вода теряет смысл, где эфир и, жадина, плоскость.

— И что же? Никто не помогает?

— Все обращены к Солнцу...

— ...которого нет!

— Это будущее?

— Всего лишь ночь. Тебе нужно спать и питаться. Спи.

;)

Капитан кричит, чтобы отходы сливали за борт, а поселенец тянет худую руку и шепчет:

— Зачем ты так? Может же ещё! Удобрения, мб?

— Как можно из этого сделать удобрение?

— Делают, потом ещё, — ответил первый.

— Делают, потом ещё, — повторил второй.

— Делают! — уверенно отчеканил третий.

— Так точно! — с готовностью ответил четвёртый.

— Потом ещё, — порассуждал пятый, а шестой ему передал: «Делают».

— Ещё... — закинулся шестой, а седьмой перебил хохотом. Восьмой и девятый посмеялись, а десятый эталонно возразил:

— Делают.

— И ещё... — подметил одиннадцатый, но суть то лишь в заковырке, а двенадцатый всегда был рядом; проснулся двадцатый, но двадцать первый пошло изрыгнулся, умер и возник двадцать второй:

— И ещё...

— И... — произнёс сонно двадцать третий.

*на заднем фоне кто-то опять чихнул*

(11)

«Кто я? Такой же раб системы или свободная, да крылатая птица? Неужели мне предстоит путь вперёд ещё тяжелей, чем тот, который оказался сзади (я его помню, но помнится он будет не всегда, поэтому хочется что-то прикрепить к своей памяти с помощью этих записей), а запятые, в очередной раз, сбежали не на ту строку, а, может даже, не на ту страницу. Да и плевать, ведь я улыбаюсь, а она всегда рядом».

*Мне нравится делать какие-то правила, а потом их придерживаться, однако ум и лень, разум и талант, мой дар и успокоитель, моя услада, моё снадобеь (упорно нажимал пальцем только это сочетание двух последних букв)... Моё, судя по мнениям некоторых психологов, правое полушарие награждено званием Творца; поэтому мы именно ему будем пытаться предоставить шанс посочинять для нас. ;) Видите, графическое обрамление разнизывает и разжёвывает правое полушарие. Возможно, именно поэтому смайлы, да и буквы пишутся и вновь читаются...*

Рдио вырубается.

— Чо это за хуйня?

Похоже, Гарри проснулся. Этот тунеядец, он... любил посидеть, да помечтать; он любил красить жизнь пиздежом и трусами. Этот пришелец с театром «Глобус» вместо башки развлекает вас когда ни попадя, и любит почпокивать красавиц, да малолеток в зимних стужах февраля, да в луже лести, пропахшей океаном лжи.

— Каждая у него красотка! — мужики.

— Все пидорки! — другие жлобы.

Почему-то нравятся пилоты, а ему нравится летать: он отправился через Сибирь на самолёте, и жаль, что о нём никто не знает. Теперь он заперт в этой берлоге и, будто медведь валяется днями прямо возле кровати, попивает свой... «Что там? Текст! К-хм...»

— Брэнди?

— Конечно!

Но у него есть в носке косяк, недокуренный прошлой осенью, но Гарри, к сожалению, пока этого не знает. Поэтому скукота выходит на сцену, кричит, короче, выходит из-под контроля... Гарри лежит дальше.

— Этот ублюдок, Гарри!

— Опять он не пришёл?

— Этот сраный ублюдок! — кричал доктор, вены которого вспенились и красным осадком выпали на белый, словно щедрый спермак со страниц одного из дрочева, лоб; такое лбище ещё и поискать, но чо его искать, если он уже перед вами. Лоб изящно свисает с самой макушки черепа, совершенно лысого; по бокам густо покрыт волосами. Картины такие, поговаривают, носят парик. Я в этом не уверен, поэтому просто пишу дальше.

Вскурюсь.

:)

Собирая по крупицам то, чего, немногим ранее, не хранил, я попытался наладить контакты, а потом услышал звук. Полностью и с первого раза получается у безалаберных, но нищих самцов, в которых и души-то нет, а запала, да пороха... Хотя некоторым из нас лучше бы уже витать в облаках, потому что лишь вчера была она, а теперь она исчезнет. Когда этот комок вылетит, мне станет легче, однако время это и потерю придётся заполнять; всё временно, поэтому и моё заклятие короткое: «Нужно произнести любое короткое имя, сразу же приходящее на ум!»

Но не сейчас. ;)

Будьте на чеку. Три раза вы должны будете произнести это имя, поэтому, поймите меня правильно, произносишь ты его широко и открыто; от улыбки больше пользы, чем от улитки, но жадная память пытается опять вас заманить. Постойте.

Когда я пошёл в первый класс впервые, наверное, у меня могли дико дрожать ноги, но об этом, к сожалению, я мало помню, однако точно знаю, что утро презираю ещё с тех пор; даже раньше — я ходил тогда в детский сад. И хоть это давно было, человечество считает, что это было недавно, а наша Вселенная и вовсе уже подзабыла об этом; но я чувствую, что там что-то есть: в этих переулках слепой памяти, пытающейся вообразить себе всякие нелепицы...

— Мне всегда хочется спать, но я вновь просыпаюсь... Но становится реально охуенно, что я проснулся...

— Важно ли имя? — глаза доктора наполнены кровью, а шея его вряд ли хрустит: мышцы глаз замкнуты в бесконечном метании по кривой поверхности порочного круга линзы, что приросла к глазу доктора, который и сам является неотъемлемым экспертом в получении краденых на таможне сертификатов; нос его, кстати, сочится, подобно трёхметровому ручейку, ничего из себя не представляя.

— Ох!.. — лгун и проныра Фрэнк появился и по-прежнему оттянул с нами беседу: взгляд его мгновенно исчезает под тяжёлыми веками, сверху которых прицепились пальцы. Они создали пример утра, а глаза отдыхают. Улыбка сочится из уст, но меня манит что-то. Слышно ещё и музыку. Графический процессор, получается, использует нашу основную мощь. Но как же воображение? Судя по ощущениями я нахожусь во всё той же комнате. Однако даже доктор не представляет иногда, как далеко можно зайти.

Вы когда уже его запретите? Вы сумасшедшие что ли, блять, а? Дураки, сука. Я вам все эти, как их, да поотшибаю! Собрались тут... Идите к себе, да сорите и мусорьте там. Чо вы тут-то? Не убираете же за собой?! Сучата, блять, — потом этот дед немного отошёл и уебался у мусорки, да заснул. Мы с ребятами шли дальше, обдуваясь вечерним закатом, дарящему нам сочные краски и летний знойный пис; пхах.

Мне необходим разговор с читателем, но разве в серьёзных книгах можно веселиться? То есть, если задать вопрос, можно ли веселиться в жизни, мы уверенно скажем «да»; а теперь подумайте.

Новая порция превратилась в пепел, а страница резко перевернулась. Пустой лист бумаги упирался прямо в слепое пятно, которое растеклось внутри глаза; зрачок был пустым, а цвет глаз изменился. Теперь я стал голубоглазым красавцем, умеющим убеждать и плакать с другими; но что же дальше? Мыслей нет.

«Номер 182» был дописан под алкоголем — не знаю, почему я решил так расслабиться: начал трезвым, закончил — пьяным. Кто-то крикнет, что я дурачок, алкаш или «травка»...

— Хм, Фрэнк, ты вводишь неловкую моторику этих странных каракулей, которые что?.. Что ты подумал?.. Ахах... Смотри у меня. Щенок. Ой, опять твои подражания. Пх. Ухмылка. Смеёшься? Ахах)) Я же пишу тебе о проблеме, падаль.

Прости.

Ноль.7

«Секретные данные вскоре были обнаружены и вскрыты местными детишками из Роув Сити, придуманного города, который располагался в голове одного из прозаиков нео-классики, потом ещё, конечно же, были и другие известные имена, гораздо известней, ведь о нём мы вдруг вспомнили всего лишь из-за рассказа ноль.7»

Ноль...

Разум леденеет. Кости... Похоже, они скрипят. Боже, мои мысли лазят по проводам моих рецепторов и соединений с внешними реалиями, на которые опирается моё тело: моё зрение слабо, а физическая кислость придаёт индивиду лёгкую наивность и рефлексию; я понимаю, что такое «чувствовать боль», но до сих пор не понимаю, для чего ставлю эти эксперименты. Помогите мне, пожалуйста, прошу вас! Вытащите меня из норы самобытности и самоиспепеления! Проникните в мои тайны, а мои желания, пожалуйста, услышьте; вы ведь тоже сидите там, а я даже не вижу лица: я понимаю, как устроено тело, но издёвкой своей сознание навевает скуку... И теперь мы — обученные тараканы; болтаемся и печёмся здесь, или томимся в своих личинках — значит скоро полёт, приготовьтесь... Пф, опять нет? Тогда кто мы? И кем будем когда-то? И если мы этим будем, то мы ли это будем? Может, мы уже не мы?

Другой жизни нет. Все мысли о сверхчеловеке и о гениях привлекательны с точки зрения опыта; тем более, всё это заключено в красивенькие теории о том, что всё вокруг такое, но жадная лимбическая система (я могу лгать, не забывайте, я под действием СиАш-08; я экспериментальный выводок, я организм, населённый нацией микророботов, био-оболочка временна, но вы вряд ли поверите, что я ещё и из будущего; оно уже происходит, а цивилизация наша находится почему-то до сих пор под влиянием прошлого и происходящего сейчас настоящего в вашей реальности; нам пришлось создать Фрэнка, чтобы он передавал некоторые наши знания и опыт в ваш мир, но, к сожалению, а, скорей, к счастью, с рождением этого человека мы стали вдруг молоды, а вид наш вернулся обратно — в стадию созревания и развития разума, технологий, произошли первые войны эмоций, революция сознания; лишь Гарри помнит нашу историю, но он до сих пор не сказал, что произошло там, в конце; почему мы сейчас здесь; мы и сами не знаем ответа, но вынуждены, а точней, рады тому, что вращаемся в этом теле; это истинное счастье для нас, мы живём ещё раз ту жизнь, которую забыли; это нам Гарри, кстати, поведал часть истории; по его расчётам, мы продвинулись наполовину пути, но знаете, с людьми сложно считать время, мы внутри а принятие и отклонение всего одной идеи избавляет вас и этот мир от кучи дел — нужны ли вам эти дела, если вы до сих пор читаете? Займитесь чем-то полезным!

— Остальные, пойдёмте со мной! Быстро! — мужицкий голос ворвался и все поняли: Фрэнк идёт. Его плохо видно, а чёрный почти до пола плащ делает его невидимым в тени, но заняв время чем-то нужным для себя вы можете его обнаружить, забыв совсем, что вы его искали; но подавление некоторых обязанностей приносит в мир неудобство, безалаберность, дискомфорт и антиуют; а в голове лишь мысли об утопии. Противных людей ещё никто не любил, но таким людям поклонялись: проще сделать для себя идола, да идеал, нежели примерить его мысли, а потом решать; может, пусть идол теперь думает, а я буду надрачивать на закат Солнца?

Осточертелый уголь болтался на сите из фольги, а пятеро космонавтов спустились на вашу Землю; люди огромны, поэтому мы передавали идею о сверхчеловеке именно в таком плане.

«Блять, ну Ницше тебя испинает, СашОК.»

»

Болтуну язык и развязывать-то не нужно, он сам отыщет путь и выскажется, а тут почему-то все мы — конкуренты. Да, ребята? Поэтому, предположительно, лжём друг другу. Так?.. Так и есть. Я уверен.

— Мне не нравится этот парень.

— Паскуда.

— Куда катится молодёжь.

— Чайка ебаная!

— Мышь.

— Эй, ты, иди сюда; есть сижки?

— Вагон погрузим?

— Сколько отсыпать?

— Мало взял. Бери больше.

Расти вширь — будет шкаф стоять в квартире.

Бля, а как же не жрать, я вот думаю. Жрать ведь так хочется. Охуенно же, покушать, а? Потом посрать. Хоп, можно и читануть в этот момент и подремать. В сочетании с другими делами что-то считается у коего-кого полезным; но лень — это святое, а люди разные, и подход поэтому к высчитыванию их жизненного успеха смешон до безобразия; пусть кричат: «Меняйте мысли!», ведь и в самом деле действует: вы ломаетесь, потом ещё; поломались ещё, ещё! (Система.) Устали двигаться? Посидите же, дорогой, да отдохните. Поспите, посрите; пожуйте табаку. Но в детстве я думал, что табак — это половой член; долго не мог ссать в толчке раньше, сейчас — похуй. Долгий отдых, кстати, тоже система, если вы не забыли ещё, о чём был пиздёж...

— Кто-то запнулся на мате?

— Засранец, да пидорок!

— Лихач!

— Гавнюк.

— Хуесос, жоподав!

— Гниль ебаная...

И куча пёзд: сочных, раскуроченных, развёрнутых, завёрнутых, вареников;

бигмаков, колпаков, пленников;

подходов, пять вдохнул раз — ты, друг, полный долбоёб тогда.

Орангутанги не поймут, а другие в путь пойдут:

Там даля, да там осины, там рябины-дерябины;

Воины там и война; фон — поёт группа «На-На».

Кайфанули в два говна, два таких же тела:

Деревянные слова и палёно дело;

Если палёно превратить в сочное полено,

То тела будут каптить Солнечные стены.

«Стены в ванны! Стены в гроб!

Стены в метрополитены!» —

Так будет кричать народ,

А дети режут вены;

Часть других сойдут с ума,

Часть — давно военные;

Те, военные дела и военно-пленные;

Пехотинцы, рядовые;

Самоучки и больные.

Будто день Бородина.

Те же мысли, то же время, только за спиною степь:

Ни уюта там, ни дома — одна степь.

Где-то есть Вашингтон, а там одна степь.

Разумы тысяч людей, а там одна степь.

Безвольные мысли, но есть же степь!..

Тайные числа, а как же степь?

Раненый, выстрел! Степь.

Грязный смысл...

Разврат, похоть; рукоблудие.

Мощь сотней печей — орудие.

Онанизм неизбежен, но войны не надо,

Только «не» почему-то народом не читается... Вот вам и да.

А что сказать ей? Печаль я ощущаю и тревогу о наших тех днях, когда души отдавались богу...

И вот расплата: жизнь её, жизнь и моя колышет небосводом зря,

а мачты летят в синий и бездонный океан: там космос, там и нет-то других стран.

А ветер породил пожар; птичка клюёт сердечко, а строка вьёт нить,

но там почти уж дверь: в неё даже входить можно уже.

Она молчит, не видит; рыдает вслед...

О да, великий Цезарь, подай мне на обед!

Имя твоё — Иуда, кличка твоя — мразь!

Губишь людей, паскуда? Кормишь базаром их всласть?

Однако и те поутихли, что стеблями курят грязь:

война до сих пор на небе, а мы под ним здесь ревём,

печалимся, срём и дышим; и жрём, и дышим, и срём.

И снова ревём, срём и дышим; второй раз немного ревём...

Потом мы те стебли колышем, потом жутко, искренне врём.

Когда меня хвалят незнакомые люди теперь, я улыбаюсь, а звучу я словно умерший поэт; теперь тебе ни письма, нет писем... Без марок. В детстве я их видел даже... Прикольные. Все сгорели. Я ужасно переживал за бабушку, «бабу» как я её называл, мне было 12, кажется. Всё сгорело.

Когда я осознаю, что мысль потерялась находится предположение, бросающее меня в пучину дарственной и жаркой болтовни, и получилось, что мне нравится болтать; не только членом, если вы понимаете, о чём я. Потому что я давно уже забыл о члене...