Ритм как конструктивный фактор стиха 8 страница

Любопытная игра на основных признаках может произойти, когда слово разносится сразу по двум лексиче­ским рядам и связывается с двумя основными признака­ми. Тогда в контексте выступают колеблющиеся призна­ки, в связи с другим основным признаком. Ср. Блок:

Ты отошла — и я в пустыне

К песку горячему приник.

Слово “отошла” разносится сразу по двум лексиче­ским рядам: русскому и церковнославянскому, с разными основными признаками (отойти — умереть и отойти — уйти). В данном случае (в начале стихотворения) неясно, какой основной признак выступает в контексте, — и зна­чение представляется колеблющимся между двумя основ­ными признаками, пока дальнейшая лексика не создает среду, благоприятную для ассоциации с церковнославян­ской лексикой:

Ты отошла — и я в пустыне

К песку горячему приник,

Но слова гордого отныне

Не может вымолвить язык.

…Сын человеческий не знает,

Где преклонить ему главу.

Нечего и говорить, что колеблющийся признак остает­ся и после того, как определился здесь основной.

Другой пример — употребление слова с двумя различ­ными лексическими характеристиками и, соответствен­но, двумя основными признаками; ср. у Тютчева:

В ночи лазурной почивает Рим.

Взошла луна и овладела им.

И спящий град безлюдно величавый

Наполнила своей безмолвной славой.

Здесь слово “слава” может разноситься сразу по двум лексическим рядам; как архаизм, “библеизм”, оно связыва­ется с двумя основными признаками — первый совпадет с русским словоупотреблением; второй же имеет специфиче­ский характер: “убуждшеся же видеша славу его” (Лука, 9, 32); “и видехом славу его” (Иоанн, 1,14); “Иисус... яви сла­ву свою” (Иоанн, 2,11); “узриши славу Божию” (Иоанн, 11, 40); “егда виде славу его” (Иоанн, 12, 41); “явление славы его” (Петр, 4, 13); “славы ради лица его” (2 Коринф., 3, 7); “мы же вси откровенным лицем славу Господню взирающе, в тот же образ преобразуемся от славы в славу...” (2 Ко­ринф., 3,18); “Сияние славы” (Евр., 1,3); “и наполнися храм дыма от славы Божия и от силы его” (Апокалипсис, 15, 8). Таким образом, “слава” имеет в приведенных примерах предметную окраску основного признака (видя славу его; сияние славы; наполнился храм дыма от славы Божия).

Любопытно, как подготовляется у Тютчева этот ос­новной признак:

Наполнила своей безмолвной славой.

И все же в слове “слава” здесь сохраняется как колеб­лющийся признак основной признак русской лексической среды.

Следует, однако, признать, что сила лексической окра­ски прямо противоположна яркости основного признака; наиболее сильны случаи лексической окраски при затем­нении основного признака.

“Саша подняла брови и начала громко, нараспев:

— “Отшедшим же им, се ангел Господень... во сне явися Иосифу, глаголя: “Востав пойми отроча и матерь его...”

— Отроча и матерь его, — повторила Ольга и вся рас­краснелась от волнения.

— “И бежи во Египет... и буди тамо, дондеже реку ти...”

При слове “дондеже” Ольга не удержалась и заплакала. На нее глядя, всхлипнула Марья, потом сестра Ивана Макарыча” (Чехов, “Мужики”).

Наибольшая лексическая окрашенность здесь пала на неизвестное слово, с полным отсутствием основного при­знака. На более сложном примере можно проследить, как лексическая окраска выступает за счет основного признака, и наоборот.

Ломоносов в § 83 части II первого издания “Риторики” говорит о метафоре, “словах риторических”: “Вместо свойственных слов, которые вещь или действие точно значат, часто полагаются другие, от вещей или от дейст­вий с оными некоторое подобие имеющих взятые... 1) Ко­гда слово, к неживотной вещи принадлежащее, перено­сится к животной, н.п. твердой человек, вместо скупого; полки текут на брань, вместо идут...” [Ломоносов. Собр. соч. Спб., изд. Сухомлинова, 1895. Т. III. С. 47].

Здесь Ломоносов использовал “библеизм”; ср.: “теку­щий в позорищи” (1 Коринф., 9, 24); “и абие тек един от них” (Матф., 27,48); “Тек же един” (Марк, 15, 36); “и тек нападе на выю его” (Лука, 15, 20); “текосте возвестите учеником его” (Матф., 28,8) и т.д., то есть “тещи” в смыс­ле “бежать, побежать” — currere, procurrere [Уже в качестве “библеизма” слово разносилось по двум ря­дам: “тещи пены” (Марк, 9,18) — в значении “течь пеной”, “испус­кать пену” — spumare; “ток”: “и абие ста ток крове ея” (Лука, 8,44).].

Таким образом, словоупотребление: “полки текут на брань” — имело для Ломоносова двойную цель: 1) метафо­ру, столкновение двух основных признаков, причем слово разносилось по лексическому русскому ряду; 2) известную лексическую окраску высокого стиля, причем слово осоз­навалось принадлежащим к “библейской лексике”.

Пока оба эти начала была налицо, налицо была и “вы­сокая метафора”. Вследствие привычности столкновения основной признак в слове “текут” стерся [Стерся он вследствие обобщения метафоры, ориентировав­шейся в данном случае на “библеизм”: не только “полки текут” или собирательное — “воинство течет”, но и “Петр течет” — что, вследствие отсутствия соотносительности основных признаков, гораздо скорее исключает момент столкновения их. Несмотря на то, что метафоричность, столкновение основных признаков, здесь уже исчезла, но остался момент невязки; таким образом, “Петр те­чет” будет “общее”, “менее конкретно”, нежели “Петр идет”. Побледнение метафоры не делает ее равноправным, гомогенным сло­вом, а словом с более бледным основным признаком: собственный основной признак потерян; основной признак, столкнувшийся с ним, не совсем сместил его, занял его место не до конца.]. Стерлась ме­тафора, но она от этого не стала языковой, ходовой, а в ней только ярче выступила лексическая окраска:

И он послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

Каждое же оживление метафоры неминуемо ослабля­ет эту лексическую окраску; чем сильнее оживление, тем слабее эта окраска:

Куда текут народа шумны волны?

Здесь основной признак усилен вводом слова “волны” — и слово разносится от этого по одному лексическому ря­ду; для библейской окраски не остается места, потому что жив основной признак.

Поэтому наиболее сильными по лексической окраске будут слова без основного признака (для данной языковой среды) — непонятные диалектизмы (ср. “голомя” у Тол­стого; ср. также много непонятных диалектизмов у Реми­зова, Клюева, Вс. Иванова); непонятные библеизмы (“дондеже”); непонятные варваризмы; ср. Вяземский:

Umizgac siе! За это слово,

Хотя ушам оно сурово,

Я рад весь наш словарь отдать.

(“Станция”, 1828)

Сюда же относятся и собственные имена, очень силь­но сохраняющие лексическую окраску:

Все не о том прозрачная твердит,

Все ласточка, подружка, Антигона...

...Ничего, голубка Эвридика,

Что у нас студеная зима.

Здесь лексическая окраска слов “ласточка, подружка” и слово “Антигона” связаны по противоположности лек­сических стихий (то же и “голубка Эвридика”).

Сила лексической окраски имен очень велика; ими да­ется как бы лексическая тональность произведения.

На этом основано употребление чуждых имен в сти­хах. Ср. Александрийцы. Ср. Ронсар (“античная тональ­ность”):

Ah! que je suis marry que ma Muse francoise

Ne peut dire ces mots comme fait la Gregoise:

Ocymore, Dyspotme, Oligochronien,

Certes, je les dirois du Sang Valeisien.

[Ах, как досадно, что моя французская Муза не может, подоб­но греческой, сказать такие слова, как: Осимор, Диспотм, Олигохрониен. Конечно, я бы сказал их, но на валенсийский лад.]

Ср. Буало (“варварская тональность”, сравненная с античной):

La fable offre a 1’esprit mille agrements divers:

La tous les noms heureux semblent nes pour les vers,

Ulysse, Agamemnon, Oreste, Idomenee,

Helene, Menelas, Paris, Hector, Enee,

O le plaisant projet d’un poete ignorant,

Qui de tant de heros va choisir Childebrand!

D’un seul nom quelquefois le son dur ou bizarre

Rend un poeme entier ou burlesque ou barbare!

(L’art poetique. Chant III)

[Предание древности предлагает уму тысячи разных забав. В нем все имена рождены для стиха: Улисс, Агамемнон, Орест, Идоменей, Елена, Менелай, Парис, Гектор, Эней. О, как смешон замы­сел невежественного поэта, который стольким героям предпочтет Хильдебранда! Резкий и странный звук одного имени делает под­час всю поэму шутовской или варварской (“Поэтическое искусст­во”, песнь третья).]

Ср. частое применение пересчета имен у карамзинистов (прием, перешедший к ним от французских поэтов), например Дмитриев:

Бюффон, Руссо, Мабли, Корнелий,

Весь Шакеспир, весь Поп и Гюм,

Журналы Аддисона, Стиля,

И все Дидота, Баскервиля.

(“Путешествие NN в Париж”)

Отсюда у Пушкина:

Прочел он Гиббона, Руссо,

Манзони, Гердера, Шамфора,

Madame de Stael, Биша, Тиссо.

(“Евгений Онегин”, VIII, 35)

Тогда как в перечисленных примерах по преимуще­ству важна лексическая тональность, — символисты употребляли пересчет имен главным образом из-за ко­леблющихся признаков, выступающих в стихе; ср. Монтескью:

Centrenthus, Areca, Tegestas, Muscaris,

Messanbrianthemum et Strutiopberis,

Arthurium, Rhapis, Arecas et Limanthe... и т.д.

Здесь мы уже имеем явление, переходящее в “заумь”, но все же с сохраняющейся лексической тональностью.

Перейдем к менее сильным, более обычным приме­рам. Ср. Пушкин:

Красы Лаис, заветные пиры

И клики радости безумной,

И мирных муз минутные дары,

И лепетанье славы шумной... и т.д.

Здесь дан как бы основной лексический тон в слове “Лаис”; слово “краса”, “красы” имело у Пушкина опре­деленный второстепенный признак при частичном со­хранении основного:

Так, на продажную красу,

Насытясь ею торопливо...

В сочетании: “красы Лаис” — этот второстепенный признак налицо, но вместе с тем выступила и своеобраз­ная лексическая окраска.

Эту лексическую тональность имен собственных соз­навал Вяземский, когда писал: “Орловы, Потемкины, Ру­мянцевы, Суворовы имели в себе также что-то поэтиче­ское и лирическое в особенности. Стройные имена их придавали какое-то благозвучие Русскому стиху. Нет со­мнения, есть поэзия и в собственных именах. Державин это знал и оставил свидетельство тому в одной из строф “Водопада”:

...Екатерина возрыдала!

В стихе, составленном из собственного имени и глаго­ла, есть... высокое поэтическое чувство. Этот стих, без со­мнения, исключительно Русский стих, но вместе с тем он и Русская картина. Счастлив поэт, умевший пользоваться средствами: угадывать впечатления и высекать пла­мень поэзии из сочетания двух слов” [Литературная газета. Спб., 1830. Т. I. С. 137].

Ассимилятивная сила лексической окраски в стихе ясна на следующем примере:

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

Слово “эгоизм”, конечно, “варваризм” в словаре Пушкина, с яркой прозаической окраской:

........Таков мой организм.

Извольте мне простить ненужный прозаизм.

Но ему предшествует слово “остракизм” — яркое в лексическом отношении, но уже не как прозаизм, а как “грецизм”. В нем не только лексически окрашена вещест­венная сторона слова, но и формальная: “изм”, именно вследствие лексической яркости вещественной стороны, осознается также как суффиксальный “грецизм”. Слово остракизм — первый рифмующий член в рифме остра­кизм — эгоизм, причем рифменная связь здесь дана через формальную сторону слова; “греческий” суффикс слова “остракизм” вызывает такую же лексическую окраску в суффиксе слова “эгоизм”, что окрашивает и все слово зано­во: “эгоизм” из “прозаизма” перекрашивается в “грецизм”.

При этом лексическая окраска нарастает не только в прогрессивном порядке, но и в регрессивном; полустер­тое лексически слово “оргии” также сильнее окрашивает­ся лексически благодаря слову “остракизм”.

Эта лексическая окраска — очень важный фактор в развертывании лирического сюжета; тон, даваемый ка­ким-либо сильным в этом отношении словом, предопре­деляет иногда не только лексический строй всей пьесы, но и направление ее сюжета:

1) Нельзя, мой толстый Аристипп:

Хоть я люблю твои беседы,

Твой милый нрав, твой милый хрип,

Твой вкус и жирные обеды,

Но не могу с тобою плыть

К брегам полуденной Тавриды,

Прошу меня не позабыть,

Любимец Вакха и КипридьА

2) Когда чахоточный отец

Немного тощей Энеиды

Пускался в море наконец,

Ему Гораций, умный льстец,

Прислал торжественную оду,

Где другу Августов певец

Сулил хорошую погоду;

Но льстивых од я не пишу, —

Ты не в чахотке слава богу:

У неба я тебе прошу

Лишь аппетита на дорогу.

В первой же строке дана сильная лексическая окраска словом “Аристипп”, которая распространяется на всю строфу; в следующей строфе — подновление этой лексиче­ской характеристики: “Тавриды”, “Вакха и Киприды” — и затем связанное с предыдущим лексически развертыва­ние лирического сюжета:

Когда чахоточный отец

Немного тощей Энеиды...

При этом общая лексическая связь здесь оправдывает, мотивирует момент внезапного смещения: 1) Аристипп; 2) отец Энеиды.

Во всех приведенных примерах важно, конечно, об­стоятельство, о котором я уже упоминал: лексическая ок­раска сильнее выступает при исчезновении основного признака; общая лексическая принадлежность здесь как бы заменяет индивидуальный основной признак.

Здесь следует принять во внимание, что употребление слов со стертым основным признаком влечет тем более сильное выступление колеблющихся признаков, которые присоединяются к признаку лексической окраски.

Лексическая окраска в данном случае может служить как бы оправданием, мотивировкой ввода слов, чуждых по основному признаку.

Из сказанного вытекает, что исследование лексиче­ской окраски, лексической тональности стиха, затем со­отношения лексического признака с основным и колеб­лющимся должно быть комбинированным; в разных ус­ловиях стиха и прозы мы имеем разной силы и разной функции лексические признаки.

(При этом, конечно, должна приниматься во внима­ние и лексическая интенсивность словаря самого по себе: и неологизмы и архаизмы etc. могут быть разной силы, разной “новости” и “старости”.)

Основной и второстепенный признаки значения, с од­ной стороны, вещественная и формальная часть слова — с другой, как я сказал выше, — понятия различные, друг друга не покрывающие. Понятие основного признака и признаков второстепенных распространяется на все сло­во — на единство вещественной и формальной его части; но, разумеется, какие-либо отдельные изменения в значе­нии как вещественной, так и формальной части слова мо­гут повлечь за собою изменения основного и второсте­пенных признаков, а также повлиять на выступление в слове признаков колеблющихся.

В этом направлении, в направлении частичного изме­нения значений вещественной и формальной части слова, особенно действуют два фактора ритма: рифма и инстру­ментовка, причем действие первой основано на единстве ряда, а второй — на тесноте ряда.

Особо важную и недостаточно учтенную еще роль иг­рает в этом изменении соотношения между вещественной и формальной частями слова так называемая “инстру­ментовка” — один из факторов ритма.

Понятие “инструментовки”, самый термин несколько неясен: он уже содержит предпосылку о музыкальном ха­рактере явления, дела не исчерпывающем. Затем под инструментовкой можно понимать общую звуковую после­довательность, общую фонетическую окраску стиха.

“Инструментовкой” же называют выделяющиеся на об­щем произносительном (и акустическом) фоне группы — повторы (Брик). Мне кажется единственно правомерным последний подход. Действительным ритмическим факто­ром являются фонические элементы, выдвигающиеся на общем произносительном фоне и в силу своей выдвинутости способные на ритмическую роль. При этом, повто­ряю, ритмическая роль повторов неадекватна таковой же роли метра: динамическая группировка, производимая метром, совершается прогрессивно-регрессивным путем, причем решающим моментом здесь является прогрессив­ный (ср. важность метрического импульса в vers libre), a регрессивный момент не необходимо связан с закономерным его разрешением (разделы рядов в vers libre); между тем инструментовка как ритмический фактор объединяет в группы регрессивным путем (при этом прогрессивный момент здесь не исключен: при явной и однообразной ин­струментовке момент звуковой антиципации [Предвосхищения, предугадывания] может так­же играть существенную роль, но роль эта в сравнении с ролью регрессивного момента представляется все же вто­ростепенной). Повторы организуют регрессивно ритми­ческие группы (причем большее ритмическое ударение лежит поэтому на последующем члене группы). Таким образом, говоря об инструментовке, нам приходится го­ворить об эквивалентах ее в виде динамического импуль­са; эквивалентность сказывается здесь в широте объеди­няющего признака с точки зрения фонетической: для осознания ритмической роли инструментовки достаточ­но самых общих признаков фонетического родства звуков.

При такой постановке вопроса в повторе начинают играть важную роль: 1) близость или теснота повторов; 2) их соотношение с метром; 3) количественный фактор (количество звуков и их групповой характер): а) полное повторение — geminatio, b) частичное — reduplicatio; 4) качественный фактор (качество звуков); 5) качество повторяемого словесного элемента (вещественный, формальный); 6) характер объединяемых инструментовкой слов.

Чем больше близость повторов, тем яснее их ритмиче­ская роль; при этом рассыпанные на значительном рас­стоянии повторы могут рассматриваться как фактор под­готовительный, устанавливающий известную звуковую базу, как фактор “динамической изготовки” (осознаваемый, впрочем, только при ее разрешении в близкие и яв­ные повторы).

Этот фактор комбинируется с остальными фактора­ми. Из них наиболее важно соотношение с метром: когда метрические членения совпадают со звуковой группи­ровкой, повторы играют обычно роль вторичных груп­пировок внутри метрических групп.

Феррара, фурии | и зависти змия (Батюшков).

Вышиб дно | и | вышел вон (Пушкин).

Сюда же относится и большая значимость акцентуи­рованных групп.

Важным является и признак количества звуков; легко проследить, как повтор одного звука менее организует речь, нежели повторы групп; при этом в семантическом отношении необычайно важно, какого рода группы по­вторяются. Наибольшую семантическую важность полу­чают при этом группы начальных звуков слова. На семан­тической окрашенности этих начальных групп основано явление απροδεοχητου [Неожиданность], заключающееся в том, что, когда мы ожидаем какого-либо слова, нам дается только пер­вый слог, а все слово совершенно не соответствует ожидаемому. Это любимый прием Аристофана [См.: Лурье С. Observatiunculae Aristoph //Журнал Министер­ства народного просвещения. 1917. Дек.].

Важно также, полное ли повторение или повторение частичное. При повторении частичном в повторах игра­ют особую роль звуки, отличающие группы, причем вто­рая группа может быть осознана при этом как вариант первой. Но едва ли не важнейшими в семантическом от­ношении являются два последних фактора, на которых мы и остановимся: качество звуков и отношение звуков к слову, то есть принадлежность звуков к тому или иному словесному элементу — вещественному или формаль­ному.

В зависимости от акустического и артикуляционного богатства или бедности повторов находится акустиче­ская и артикуляционная окраска стиха. Но и самая арти­куляционная и акустическая бедность вовсе не исключа­ет ни ритмической роли повтора, ни осознания его как бедного в указанных отношениях (своего рода “отрица­тельный признак”, могущий быть очень сильным в зави­симости от характера окружающих групп).

Теория XVIII века знала ритмическую роль инстру­ментовки (ср. Бобров, Шишков), но понимала ее исклю­чительно в виде звукоподражания, причем Шишкова это привело к осознанию и всей поэзии как звукоподража­ния. Новая теория охотно останавливается на понятии “звуковой метафоры” [Любопытно, что уже в XVIII в. теория звукоподражания кое-где заменилась теорией выразительности артикуляционной (ср.: Бобров С. Предисловие к “Херсониде”. Спб., 1804)].

И звукоподражание и звуковые метафоры, конеч­но, встречаются в большом количестве. Не следует только, с одной стороны, смешивать их, с другой — на­стаивать на семантической определенности и однознач­ности этих приемов. При этом не следует упускать из виду, что и звукоподражание и звуковая метафора ощущаются не в качестве какого-то придатка; они — не масло, плавающее на воде, а вступают в определен­ное соотношение со значениями слов; это соотношение, это деформирование семантики может быть само по себе настолько сильным моментом, что им может быть в большой мере заслонена специфическая харак­теристика звукоподражания или звуковой метафоры. При этом только анализ, в чем заключается эта деформация в каждом отдельном случае, может выяснить и роль инструментовки, очень разнообразную по своим функциям.

Возьмем примеры звуковой метафоры:

И в суму его пустую |

Суют грамоту другую.

(Пушкин, “Сказка о царе Салтане”)

Ломит он у дуба сук

И в тугой сгибает лук.

Со креста снурок шелковый

Натянул на лук дубовый,

Тонку тросточку сломил...

(Там же)

Здесь должно быть принято во внимание, что первая строка корреспондирует второй строке группой су (суму — суют); неполное повторение (reduplicatio) — в слове “пустую”. Необычайная звуковая выразительность стиха зависит здесь от лабиализованности звука у; повторение этого звука делает еще более ощутимым его артикуля­цию вследствие того, что повторения эти дают звук не в однообразной форме, а в чередованиях различных оттен­ков его; такое чередование артикуляционных вариантов дает ощущение длительности артикуляции.

Перед нами явление звукового жеста, необычайно убедительно подсказывающего действительные жесты; нужно только отметить, что здесь не подсказываются конкретные и однозначные жесты.

При этом значение слов сильно деформируется; основ­ной признак слова “суму”, связанного синтактически и фонетически со словом “пустую”, связанного регрессив­но со словом следующей строки “суют”, как бы затемня­ется, отступая перед оживающими колеблющимися при­знаками.

Таким образом, здесь действует не только общая семан­тическая окраска ряда, но и смещение значения слова вслед­ствие тесной ритмической связи его с другими словами.

Возьмем пример звукоподражания:

Катится эхо по горам,

Как гром, гремящий по громам.

Характерный момент здесь не только в повторении определенной звуковой группы, но и в повторении осно­вы одного и того же слова; вся группа, таким образом, представляет собою звуковой повтор при единстве веще­ственной части слов, что, несомненно, усиливает эту вещественную часть, так что “звукоподражание” является в данном случае сложным комплексом: действием эмоцио­нального качества звуков и усилением значения вещест­венной части слова, причем усиление этого значения идет наряду и в зависимости от синтактического соотношения слов с одной основой. Слова осознаются как отчленившиеся части одного целого. Здесь особую важность при­обретают синтактическая иерархия слов и варианты ве­щественной части слова. Эта синтактическая рамка и эти вариации, чередования (гром, гремящий) дают как бы длительное и расчлененное действие одной вещественной части. Вот почему повторение одного и того же слова в тождественной форме — менее деформирующий и даже менее ритмический прием. Последнее зависит от того, что такое тождество — характерный ритмический прием практической речи и с нею ассоциируется [Ср.: Балухатый С.Д. Некоторые ритмико-синтаксические категории русской речи //Известия Самарского государственного университета. 1922. Вып. 3. С. 5-7]. Первое же можно сравнить с чередованием, вариированием звуков в ономатопоэтическом [Ономатопоэтический, ономатопейя — от греч. όνοματοποιεο — образовывать имена, слова] удвоении: Zikzack, wirrwar (франц. pele-mele), Schnikschnak, krimskrams, Wischiwaschi, Kingklang, Mischmasch, fickfack, gickgack, kliff-klaff, klippklapp, klitschklatsch, klimperklamper [См.: PaulH. Prinzipien, § 181; Wundt. Vps. 1. С. 623-624].

Но тогда как в ономатопейе это интенсивирует толь­ко общую групповую семантику, при оперировании сло­вами момент “ablaut”, то есть вариирования звуков, мо­мент чередования с интенсивацией общей вещественной части дает отличительную окраску отдельным словам.

Ср. Хлебникова:

О, засмейтесь, смехачи,

О, усмейтесь, смехачи,

Что смеются смехами,

Что смеянствуют смеяльно.

О, засмейтесь усмеяльно,

Смешики, смешики,

Смехунчики, смехунчики,

О, засмейтесь, смехачи,

О, усмейтесь, смехачи.

Здесь, конечно, можно говорить и об интенсивации общего значения, и об очень сильной семантической ро­ли отдельных слов, таких, как: смехачи, смешики и т.д. При этом, ввиду важности синтактической рамки, в этой дифференциации слов с одной вещественной частью, поставленных друг к другу в отношения членов предложе­ния, приобретают важность формальные элементы слов, семантика которых тем ярче выступает, чем более веще­ственная часть слов совпадает; это совпадение обрекает индивидуальную вещественную часть каждого слова на сравнительную бледность: ее значение поглощается об­щим значением, — ярко выступают только варианты ве­щественной части, тем сильнее значение суффиксов; так что в результате у нас получается: 1) значение общей ве­щественной части, 2) индивидуальная и яркая формаль­ная характеристика каждого отдельного слова.

Еще пример:

Затихла тише тишина.

(Державин)

Здесь перед нами сложное явление, в котором налич­ность звуковой метафоры:

тих — тиш — тиш —

отступает на задний план перед фактом троекратного по­вторения одного и того же корня при вариировании и не­сходстве формальных элементов и при иерархии слов как членов предложения. Вся группа сознается при этом как расчленившееся целое, причем каждое слово семантически сильно и окраской, которую дает ему целое, и собственным формальным признаком, и ролью в предложении; момент отличия в данном случае столь же важен, сколь и момент сходства. Таким образом, мы и здесь приходим к рассмот­рению характера повтора по отношению к элементу слова, касается ли он вещественной или формальной части слова.

В первом случае любопытны явления, когда вещест­венная часть не повторяется, а уподобляется чужой веще­ственной части:

И тень нахмурилась темней.

В слове тень по связи со словом темней окрашивается его вещественная часть, что может создать иллюзию “оживления основного признака”; конечно, такое ожив­ление есть не оживление, а новая окраска.

Сопоставим с этим примером другие:

1. Унылая пора, очей очарованье.

2. Стоит один во всей вселенной.

“Очей очарованье” — группа, объединенная метриче­ски и фонически; при этом осознаются как сопоставляе­мые звуки: очей, оча; перед нами два последовательных мо­мента: момент узнания в слове “очарованье” элементов предыдущего слова и момент объединения обоих слов в группу. При этом вещественная часть в слове “очарова­нье” окрашивается сильной связью с вещественной частью слова “очей”; происходит как бы первая стадия перераспре­деления вещественной и формальной части (irradiation, по терминологии Бреаля), то есть “очарованье” мы как бы возводим к корню “очи”. То же в значительной мере и во втором примере: в слове “вселенной” первый слог связыва­ется с предыдущим словом “всей” — и в слове происходит тот же частичный процесс перераспределения формаль­ной и вещественной части слова: “все-ленной”.