Существо клиницизма и клинической психиатрической психотерапии 1 страница

Немало прежде писал о существе психиатрического, психотерапевтического клиницизма (Бурно М.Е., 2000б; 2001б; 2002а, с. 206-212; 2002б, в, г, д; 2003а, б, в, г, д, е; 2006а, с. 61-65; 2006б).

Клиническая психиатрическая психотерапия (существует и клиническая психотерапия в соматической клинике) — это, в сущности, психиатрический клиницизм, проникнутый постоянно осуществляемым стремлением клинико-психотерапевтически помочь человеку. То есть помочь средствами врачебной души сообразно клинической картине, сообразно особенностям самозащищающейся природы психопатологических и соматических расстройств пациента. Клиническая психиатрическая психотерапия, или клиническая психотерапия в узком смысле (то есть не включающая в себя психотерапию телесных расстройств), приводит в действие, реализует (но по-своему, клинически) те же психотерапевтические механизмы, что и так называемая психологическая психотерапия, отправляющаяся не от природы, а от духа[4]. Эти механизмы суть: суггестивный, гипнотический, рациональный (когнитивный), тренировочный, поведенческий, активирующий, групповой, игровой, аналитический, гештальт-механизм, телесно-ориентированный, креативный и механизм самолечебной помощи-сочувствия другому («лечусь леча»). В живой психотерапевтической работе эти по существу душевные, общечеловеческие механизмы соединяются между собою в разнообразные «психотерапевтические букеты»[5]. Однако клинический психотерапевтический процесс отправляется не от какой-то определенной психологической ориентации (например, фрейдовской или роджерсовской), а от клинической картины, в которой клинически «записана» защитно-приспособительная работа стихийной природы, дабы помочь природе совершеннее лечить. Памятуя гиппократово «Natura sanat, medicus curat» («Природа лечит, врач заботится о больном, способствуя Природе»).

Поскольку вынужден буду и далее употреблять термины «защитный», «приспособительный», уточню здесь их смысл. Организмическую защиту (защитные реакции организма) «Энциклопедический словарь медицинских терминов»[6] толкует как «рефлекторные и гуморальные реакции организма, возникающие в ответ на действие чрезвычайных и патологических раздражителей и направленные на сохранение гомео-стаза» (т. 1, с. 391), а приспособление (адаптацию, приспособительные (адаптационные) реакции) — как биологические реакции при различных сдвигах в окружающей среде или в самом организме, направленные на выживание, сохранение организма, гомеостаза (т. 1, с. 25; т. 2, с. 373). Таким образом, защита — реакция на более или менее сильное, патогенное воздействие, тогда как приспособление возможно и в здоровой жизни (раскраснелся на морозе и т. п.), То есть это близкие понятия. Поэтому в медицине нередко соединяем их, говорим о защитно-приспособительном реагировании, в том числе душевном (в широком смысле). Для клинициста душевные движения, реакции подчиняются в своей основе тем же клиническим, естественно-научным закономерностям, что и соматические, телесные (здесь тоже — симптомы, синдромы, усложнение синдрома и т. д.). Таким образом, возможно говорить о душевной защите (душевных защитно-приспособительных реакциях, психологической защите) в клиническом, естественно-научном понимании (см.: Рожнов В.Е., Бурно М.Е., 1978; Бурно М.Е., 20066, с. 80-81; 107-119; 218-220). Душевная защита для клинициста тесно связана со своей телесной основой и без нее не существует. Однако в психологии о психологической защите и адаптации (приспособлении) принято говорить в психологическом, изначально духовном (прежде всего в психоаналитическом) преломлении (подробнее об этом — ниже).

Помогая врачу-природе, «Целительной Силе Природы» («Vis Medicatrix Naturae»), «Природе-Матери» («Natura-Benitrix»), клиницист не только внимательно изучает симптомы, синдромы, но изучает во всех подробностях и клиническую почву (в психиатрии — это прежде всего, личностная почва). Почву, из которой эти, в данном случае психопатологические, симптомы, синдромы не только вырастают (наполняясь, понятно, содержанием общественной жизни). Они еще и несут в себе эту почву, преломленную, искаженную патологией. Так, навязчивости психастеника — совершенно иное, нежели навязчивости ананкаста, и сверхценности пациентов с разной личностной почвой также клинически разные сообразно почве. То же самое можно сказать о застенчивости, раздражительности и т. д. И совершенно разной сообразно почве оказывается психотерапия каждого из этих расстройств (Бурно М.Е., 2005в, с. 81-125). Этим объясняется необходимость здесь подробной, порою сложной, клинической дифференциальной диагностики, строгой системы клинических показаний и противопоказаний в применении психотерапевтических приемов и биологических способов лечения, необходимость клинической (прежде всего) оценки терапевтической эффективности.

Личностная почва во всей сумме клинической картины проступает (как и симптомы, синдромы) как работа стихийной природной защиты (защитно-приспособительных реакций, формирований) против вредоносных воздействий на человека (внешних и внутренних — например, генетических). Окрашенная возрастными, половыми, национально-психологическими особенностями, личностная почва как бы пропитывает собою и собственные психотерапевтические механизмы. В определенной личностной почве таится предрасположенность к определенным заболеваниям. Опытный психиатр, зная, чувствуя, например, типично психастеническую душу своего родственника или знакомого, с высокой вероятностью может предположить, что у этого человека не вспыхнет, не обнаружится шизофренический процесс. Так и онколог-клиницист знает-чувствует по своему клиническому опыту что, например, отнюдь не на всякой коже с одинаковой вероятностью может возникнуть конкретная онкологическая патология.

Илья Ильич Мечников (1845-1916) отмечает (Мечников И.И., 1925), что учение о «целебной силе природы, которая предохраняет человека от заболевания и устраняет болезненную причину», «было ясно выражено еще Гиппократом <...>, как это видно из следующих слов его: "Натуры — болезней врачи. Природа сама отыскивает пути без размышления; она достигает нужного без указания и учения" (Haeser, I, 1875, 148); это положение Гиппократ кладет в основание своей лечебной науки — терапии и поэтому советует врачу как можно более оберегать целебные силы природы. Особенно при острых лихорадочных болезнях он считает главнейшей обязанностью врача поддерживать телесную силу и, по возможности, меньше вмешиваясь в течение болезни, следить за правильным ходом ее и выжидать наступления кризиса. В силу этого он высказал требование, что врач должен "помогать или, по крайней мере, не вредить"» (с. 191).

Сам Мечников своим открытием фагоцитоза (1882) обогатил это гиппократово учение о природе-целительнице. «Поскольку, — пишет, например, Мечников, — мы говорим о болезнях, причиняемых бактериями, то есть микроскопическими твердыми телами, постольку и целебные силы организма являются в виде свойств блуждающих клеток есть и переваривать этих паразитов. Подобно тому, как сложно организованные государства для борьбы с дикими племенами набирают армию из членов, во всех отношениях приближающихся к дикарям (тюркосы, зуавы), так и организм для борьбы с низшими растениями пользуется такими составными частями, которые всего более похожи на низших животных; против бактерий он высылает армию амебовидных клеток» (с. 198).

Работы другого лауреата Нобелевской премии Ивана Петровича Павлова (1849-1936) (в том числе его лекции студентам) также содержат в себе немало примеров организмического приспособления, соединяющего здоровое и больное в живую жизнь. На лекции о физиологии теплорегуляции И.П. Павлов (1952), отвечая на вопрос студента о том, «почему же на морозе щеки и нос краснеют», поясняет: «Видите ли, у организма есть общие функции, общие потребности и есть функции и потребности частные. Мороз может сильно охладить тело. Поэтому в интересах сохранения тепла нужно всю кровь угнать внутрь, должен вступить в ход тот механизм который оберегает расход тепла. Но посмотрите, что из этого выйдет. А выйдет то, что отморозится щека или ухо. Все тело выиграет и тепла не потеряет, а ухо потеряет, ухо отмерзнет. Отсюда, значит, возникают частные потребности. Организму надо сохранить и температуру и ухо. Сделать это можно так, что надо подогнать сюда к уху, к кончику носа кровь, а с нею и тепло. Общая потребность у организма на морозе — сужение сосудов, а рядом с этим возникают и частные потребности — необходимость согреть ухо, щеки, т. е. расширить их кожные сосуды. Здесь между потребностями общими и частными возникает часто борьба; иногда бывает надо в такую борьбу вмешаться самому, с сознанием. На морозе мы трем уши, ускоряя тем расширение сосудов, а ребята этого еще не понимают и зачастую становятся жертвами холода, отмораживая то ухо, то нос, то щеку» (с. 423-424). В других работах (Павлов И.П., 1951) рассказывается, например, о том, что «так называемый гипноз животных», а вместе с ним и «наше оцепенение, столбняк в случае сильного страха» «есть один из самоохранительных (разрядка моя. — М. Б.) рефлексов задерживающего характера» (с. 231-232), что «истерика часто можно и должно представлять себе даже при обыкновенных условиях жизни хронически загипнотизированным в известной степени» (с. 379). Павлов, однако, не усматривал приспособительной силы в самой слабости, полагая «слабый тип» (гиппократовского меланхолика) всегда «более или менее инвалидным жизненным типом» (с. 423)[7].

Во второй половине XX в. российский патолог-классик Ипполит Васильевич Давыдовский (1887-1968), лекции и доклады которого мне посчастливилось слушать в молодости, выразительно обобщил и углубил своими оригинальными патолого-анатомическими и вместе философскими описаниями, размышлениями эту гиппократовскую основу клинической медицины. «Сущность наблюдаемых в физиологии и патологии процессов является несомненно приспособительной, — отмечал Давыдовский (1962). — Это основная и самая общая биологическая закономерность» (с. 68). В этом смысле даже смерть есть «по существу физиологическое явление». «Ведь и агония — это агонирующее приспособление» (с. 83). Приспособление — «самый универсальный закон жизни» (с. 77). Болезнь — это тоже жизнь, а следовательно, и «приспособление организма к особым условиям существования» (с. 76).

Давыдовский, однако, начинает тут размышлять о «целесообразности» и противопоставляет целесообразность биологическую целесообразности клинической. Он пишет: «Приспособительные процессы в организме не являются, однако, абсолютно целесообразными, а в медицинском аспекте они и не всегда безболезненны» (с. 78). В лекции студентам Давыдовский это подробно растолковывал. Он говорил следующее[8]. «Таким образом, воспалительная реакция биологически целесообразна. Никакая травма не может миновать воспаление. А за воспалением следует заживление, регенерация. Таким образом, в отношении воспаления мы законно ставим вопрос: для чего? Отвечаем на него: воспаление биологически целесообразно. Но я вас прошу подчеркнуть — биологически. Клинически — какая же тут целесообразность? Больно? Больно. Опасно? Опасно. Неработоспособен человек? У него бюллетень на руках? Он социально неполноценен с воспалением? Верно! Таким образом, когда мы говорим о целесообразности биологических процессов, мы имеем в виду именно биологическую целесообразность, которая отнюдь не совпадает с целесообразностью клинической и социальной. Вот как надо уметь различать эти понятия. Повторяю — понятие биологической целесообразности и понятие целесообразности клинической. Возьмем еще один пример, чтобы вам это место было ясно. Оно очень важное для теоретических уровней познания явлений. Возьмем инфекционное заболевание. Какая же тут целесообразность? Больной лежит, часто без сознания, он неработоспособен, он может умереть. Словом, о клинической целесообразности здесь говорить не приходится. Поставим тот же вопрос в биологическую плоскость. И ответим на вопрос такой: а что будет после перенесенного инфекционного заболевания? Отвечаем: иммунитет. А что такое иммунитет? Это величайшее биологическое приспособление. Таким образом, приобретение иммунитета является биологически целесообразным. Клинически — не так. Это не подходит. И не один больной, если вы будете говорить "не волнуйся, это целесообразно", он, даже будучи больным, несомненно оскорбит вас каким-то словом. Я углубляюсь в эти понятия для того, чтобы вы вникли глубже в те явления природы, о которых, собственно, идет речь, — о биологических явлениях природы, это требует своих уровней познания, своих, так сказать, форм рассуждения, которые не умещаются в обыденное сознание со стандартными истинами обывателя».

Почему приходится классику патологии вот так разводить, противопоставлять биологическое и клиническое? Разве в основе клинического не лежит биологическое? Клиницизм, думается и чувствуется мне, дышит биологией. Дело, видимо, в том, что сбивает здесь с толку понятие «целесообразность». Природная приспособляемость к вредоносным воздействиям может быть, с нашей, человеческой, точки зрения, целесообразной и нецелесообразной. Природа, например, замечательно спасает рвотой от отравления проглоченным ядом и дурно «защищает» от подскока артериального давления инсультом, снижающим это высокое давление. Или природа не успеет исцелить старика лихорадкой, как он умрет от падения сердечной работы по причине этой лихорадки. Подчеркиваю: все это есть целесообразность или нецелесообразность только с нашей точки зрения. Целесообразность же вообще (а не с точки зрения конкретного человека), например целесообразность биологическая, не может быть нецелесообразной. Это как Высший Мировой Разум, «абсолютная Целесообразность» «божественнейшего» Галена (Galenus divinissimus), как называли его в Средние века (см.: Лункевич В.В., 1936, с. 161-173).

Для меня биологическое и клиническое переплетаются-растворяются друг в друге в живом диалектико-материалистическом размышлении-переживании. Они объединены природной приспособляемостью, более или менее удачной в каждом конкретном случае (с нашей точки зрения), биологически и клинически проявляющейся. И я вполне могу сказать депрессивному пациенту, мучающемуся деперсонализационными расстройствами, не опасаясь, что он меня оскорбит «каким-то словом» (см. выше), что без этой деперсонализационной защитно-приспособительной природной анестезии он бы страдал еще пуще от черной душераздирающей душевной боли. Другое дело — и деперсонализация по-своему мучительна. Но ее попробуем смягчить, например, терапией творчеством, помогая природе приспосабливаться к депрессии, выживать совершеннее. Напомню пациенту старинное: «Природу побеждает тот, кто ей повинуется» («Natura parendo vincitur»).

Зимой 2004 г. в большой «конференционной» группе творческого самовыражения, посвященной клиницизму и Давыдовскому (с прослушиванием вышеприведенного куска лекции Давыдовского с его живым голосом), многими участниками группы была отмечена упомянутая уже недостаточность живой диалектичности в размышлении глубокого патолога как особенность его характера. Так и говорили, что слово «целесообразность» (от «цель») только путает. Лучше, точнее — «приспособляемость». Приспособляемость природно-стихийна (у природы нет цели), а стало быть, более или менее совершенна или несовершенна. Приспособляемости надобно практически помогать, а возможно ли помогать цели? Богу? Участники группы-конференции отметили и строгую «латинскую» однозначность размышления Давыдовского в его лекции, отсутствие «иероглифической, образной сгущенности», склонности к сомнениям. Предположили, что именно эти личностные особенности и помогли Давыдовскому в то же время стать патологоанатомом, патологом с мировым именем. Естественной, отвечающей природе Давыдовского представилась и его смерть. Как мне рассказывали врачи-очевидцы, умирающий Давыдовский, старый кряжистый охотник, отодвинул в клинике трезвой хозяйской рукой канюлю капельницы, сказав: «Дайте умереть спокойно».

Итак, «изображенная» природой в клинической картине природная защита как бы подсказывает клиницисту, как именно возможно было бы по-человечески осознанно помочь стихийной природе защищаться совершеннее (с точки зрения врача). Человечеству необходим клиницист прежде всего для того, чтобы с научным искусством способствовать природе, своей «наивысшей руководительнице» (как сказано о ней в гиппократовском сборнике в работе «О благоприличном поведении» (Гиппократ, 1936, с. 110), познавая ее и по возможности помогая ей, например вскрытием гнойника, защищаться-приспосабливаться совершеннее. Природе помогает врач, который и сам есть особенная, но тоже природа.

Понятно, что во времена Гиппократа клиническая (гиппократовская) медицина была несравненно более выжидательной. Но теперь, через две с половиной тысячи лет, уже все более и более удается человеческому врачу помочь стихийно врачующей природе защищаться от вредоносных, болезненных воздействий (внешних и внутренних) и телесно-биологическими способами (современные лекарства, хирургические операции и т. д.) и разнообразно психотерапевтически.

Следует здесь уточнить, что в Гиппократово время были и другие светские медицинские школы (противостоящие жреческой медицине). Врач и философ Владимир Порфирьевич Карпов (1870-1943) в своей вступительной статье «Гиппократ и Гиппократов сборник» в томе «Гиппократ. Избранные книги» (1936) считает Гиппократа «представителем косской школы»: «он не был "отцом медицины", но с полным правом может быть назван основоположником клинической медицины» (разрядка моя. — М. Б.). Гиппократ критиковал книдскую школу, которая «выделяла комплексы болезненных симптомов и описывала их как отдельные болезни». Критиковал и италийскую школу с ее увлечением анатомическими исследованиями и мало обоснованным теоретизированием[9]. Клиническая косская, гиппократовская, школа призывала к внимательному и подробному обследованию больного, дабы выяснить прогноз и судьбу, призывала к «строго индивидуализирующему характеру <...> терапии, диеты и вообще режима» (с. 44-45). Однако в наше время в мире и в России клиническую медицину (и особенно клиническую психиатрическую психотерапию), к сожалению, сплошь и рядом понимают весьма разнопланово и широко, не по-гиппократовски, а как просто лечение больных людей, работу с «клиническими случаями», в том числе, например, и с помощью психосоматически-психоаналитических методов или приемов нейролингвистического программирования.

Природные защитно-приспособительные реакции, формирования, наполняющие своим содержанием физиологию и патологию человека и вообще всех живых существ, являют собою в своем достаточно оформленном виде патологических «букетов» разнообразные болезни (в тех случаях, когда защита-приспособление не физиологична, а именно патологична, т. е. очевидно несовершенна, тягостна, опасна для организма, хотя без нее, возможно, было бы еще хуже). Вопрос о разнице между физиологическим и патологическим, таким образом, как известно, глубоко диалектичен, сложен и деликатен. Довольно, к примеру, сказать, что гений не был бы гением; когда бы не страдал душевными расстройствами в широком смысле. Природные душевные защитно-приспособительные реакции, формирования (в том числе болезни) выковывались не только в процессе истории развития человека как вида, но и в процессе эволюции всего живого вообще. Имею в виду, к примеру, корни человеческой агрессивности и дефензивности (робости, нерешительности, «поджатого хвоста» и т. п.) в животном царстве. Высокая биологическая организация человека, так или иначе несущая в себе «в снятом виде» развивавшееся, эволюционировавшее до человека животное царство, обусловливает и усложненные человеческие страдания, болезни, сказывающиеся, конечно, далеко не только в том, что заживает все не как на собаке. «Природа человека биосоциальна, — отмечают Давыдовский и Снежневский (1965), — и болезни человека возникают в процессе приспособления организма, в том числе и ко всему тому, что им самим в этой природе переустроено» (с. 502).

Юрий Владимирович Каннабих (1929) справедливо отмечает, что во Франции в первой половине XIX в. Пинелем и Эскиролем «были заложены первые принципы клинической психиатрии» (с. 168). Основоположником германской истинно естественно-научной клинической психиатрии стал Вильгельм Гризингер. Каннабих пишет по этому поводу следующее. «Во Франции, где условия были иные, наука о душевных болезнях уже давно стояла на естественно-научном пути. У французов был Эскироль. Германский Эскироль появился на 30 лет позже. Это — Гризингер. После него немецкая психиатрия, распростившись с метафизикой, стала постепенно подниматься на те высоты, которые со временем позволили ей занять руководящую роль в мировой науке» (с. 281). В России основоположником научной клинической психиатрии стал, по-моему, российский психиатр, главный врач Московского доллгауза (с 1838 г. — Московской Преображенской больницы) Василий Федорович Саблер (1797-год смерти неизвестен; главным врачом служил в 1828-1871 гг.). О работах Саблера см. в книге другого главного врача этой же больницы Николая Николаевича Баженова (1909). Наконец, уже не раз отмечал, что основоположниками истинной клинической психиатрической психотерапии, зародившейся в углубленно развивающейся клинической психиатрии, были в первой половине XX в. Эрнст Кречмер (Германия) и московский психиатр Семен Исидорович Консторум.

Андрей Владимирович Снежневский (1972) рассказывает, что в первой половине XIX в. Саблер «рассматривал, например, бред как приспособительное, компенсаторное явление, которое "отодвигает на задний план и покрывает собой первичный тоскливый аффект"»[10]. «В большинстве случаев мы наблюдаем, — цитирует далее Саблера Снежневский, — что с возникновением сумасшествия грозные физические симптомы ослабевают... Если у стариков после апоплексии, например, наступает сумасшествие, то таковым можно предсказать еще несколько лет жизни» (с. 13). «Психологически как приспособительное расстройство, — отмечает Снежневский, — трактуется рядом авторов, например, и аутизм, когда рассматривается он как компенсация, как своего рода изоляция от внешнего мира вследствие несовершенства, слабости адаптации к нему» (с. 13).

Полагая, что «сумасшествие есть одно из проявлений целительных сил природы», Саблер замечает, что «само сумасшествие утрачивает свой характер только путем возобновляющихся экзацербаций[11]...таковые ускоряют выздоровление, которое иначе приходит гораздо медленнее, а иногда и не приходит совсем» (цит. по Т.И. Юдину, 1951, с. 79). При этом Саблер утверждает, что «и хронические душевнобольные имеют столько же права на лечение, вмешательство врача, в частности на психотерапевтическое его воздействие, сколько и острые, подающие надежду на выздоровление» (Баженов Н.Н., 1909, с. 128). Баженов сетует на то, что все же «иногда в писаниях Саблера вдруг неожиданно слышатся отзвуки давнего прошлого»: он готов лечить некоторых трудных больных физическим наказанием в духе известной школы психиков (учился в молодости по книгам Гейнрота и Иделера). Так, Саблер пишет в одной из историй болезни о 17-летнем мальчике, которого хотел «высечь» («но я удержался от этого его наказания из опасения возврата каталепсии и доселе об этом жалею, потому что в сентябре возвратился у него бред») (Баженов Н.Н., 1909, с. 129). Возможно, Саблер (как мне думается) понимал, предполагал целебный всплеск защитно-приспособительных природных сил организма, вызываемый поркой. Тем не менее, конечно же, порка больного в психиатрии есть надругательство над пациентом, правда, может быть, менее вредное телесно, но и несравненно менее гуманное (откровенное наказание невменяемого), нежели другие современные узаконенные шоковые способы лечения (инсулиновый шок, электрошок и т. д.).

Врачи, работающие в острых психиатрических отделениях, хорошо знают, что красочно-острая продуктивная картина интоксикационного, инфекционного или шизофренического психоза обещает неплохой прогноз. Я убедился в надежности этой закономерности еще в молодости в Калужской областной психиатрической больнице, удивляясь необыкновенно ярким, творчески-сказочным переживаниям, острому уму некоторых поступавших к нам в психозе крестьян из деревень. В этих больных, как со временем понял, поистине бушевала сопротивляемость-самозащита организма. Потом психоз уходил, и за больным приезжали его родственники. Я сожалел (и вслух), что больной недостаточно поправился, поскольку еще душевно скучен, мало и неинтересно говорит, перестал записывать свои мысли и просить книги. Вообще что-то мало чем интересуется. В ответ на это люди благодарили меня и уверяли в том, что родственник их уже совершенно здоров, поскольку всегда был таким, каков он сейчас.

Английский невролог Хьюлинг Джексон (1835-1911) в соответствии со своим известным учением полагал, что «симптомам выпадения» («негативным симптомам») противостоят «позитивные», продуктивные симптомы (бред, галлюцинации и т. п.), являющие собою результат реактивного, порою бурного, приспособления «здоровых мозговых элементов» эволюционно более древних. Это приспособление неповрежденного болезнью к повреждению. Для Джексона, однако, как для исследователя идеалистического склада души, все эти «мозговые элементы» (поврежденные и здоровые, бурно-приспособительно реагирующие на повреждение) не есть материальные источники духа (в широком смысле). Дух (психическое) лишь сосуществует с этими «мозговыми элементами» («центрами»), как бы улавливателями духа (Jackson J.H., 1931-1932). Для гиппократовского клинициста (клинициста в узком, истинном, смысле, с его естественно-научным мироощущением) приспосабливается, защищается от вредоносного воздействия (в том числе внутреннего, наследственного в случае шизофрении) сам нарушенный этим воздействием мозг, весь организм. И чем выше его сопротивляемость, тем ярче и прогностически благоприятнее продуктивная психотика. Эта продуктивная психотика произошла из здоровой психики, в которой все защитно-приспособительно, психо-тически перемешалось и «съехало», регрессировало на более древний, детски-сказочный, порою «мультипликационный», уровень переживания мира. На то это и продукция (то есть то, в чем нет ничего, кроме того, из чего она произошла), подобно тому как колбаса продукт из коровы, но уже не сама корова. Так клиницизм-материализм естественно-научно преломляет идеалистически-теоретическое открытие, благодарный ему.

Лечение душевных расстройств голоданием также, как известно, благотворно оживляет защитно-приспособительные реакции организма (Гурвич В.Б., 2003). Валерий Борисович Гурвич (2004а), сравнивая лечебное голодание с холотропной терапией Станислава Грофа, пишет: «Оба терапевтических подхода объединяет одна общая стратегия раскрытия, когда после временного ужесточения дискомфорта, усиления симптомов начинается самоисцеление и расширение сознания (курсив — по тексту С. Грофа)» (с. 40).

Автор содержательной книги по истории психиатрии Виктор Феликсович Круглянский (1979) справедливо утверждает, что российский физиолог и психиатр Исаак Григорьевич Оршанский (1851-1923), профессор Харьковского университета, «является одним из создателей теории о бреде и бредообразовании как самозащите психики против обманов чувств и ложных образов». Эта самозащита есть «своеобразная психологическая стратегия и тактика логического объяснения, обоснования и оправдания собственной патологической продукции». Благодаря этому «достигается психологическое равновесие, соответствие восприятий и представлений, чувств и мыслей, пусть даже ценой усугубления болезни: "В бредовых идеях больной иногда как будто находит облегчение от того аффекта, который в нем вызывают ложные образы. Идеи как бы объясняют, истолковывают ему эти образы" (Оршанский, 1910, с. 267)». Сам Круглянский считает: «Есть основания предполагать, что при развернутых формах синдрома Кандинского у больных шизофренией возникновение бреда является необходимым феноменом. <...> Если болезненный процесс не прерывается, то бредовой вариант, как правило, переходит в парафренно-бредовой, а затем и в парафренный синдром[12]. Негативный характер бреда сменяется позитивным, страхи исчезают, устанавливается особое "установочное" патологическое равновесие за счет полного вытеснения прежней (здоровой) личности. В других случаях совершается переход к кататонически-бредовому варианту. Это уже летаргия души, этим способом достигается если не полное исчезновение, то все же, как минимум, угасание конфликта между больной психикой и реальностью. Направленность течения синдрома в обоих случаях подтверждает защитный характер бредообра-зования. <...> ...бред воздействия по мере его систематизации порождает качественные изменения внутреннего психологического "климата" личности, придает ее жизни новые, хотя и патологические, "значение" и "полноту", активирует психическую деятельность. Он затормаживает посредством дальнейшего углубления патологии процесс саморазрушения психики и до какой-то степени позволяет ей адаптироваться. В то же время бред воздействия усугубляет чувство отчуждения "я" и внутреннюю борьбу, принимающую персонифицированную и драматизированную форму борьбы с внешними воздействиями» (с. 205, 207).

В наше психофармакологическое время практические психиатры редко размышляют на подобные темы. Чаще они думают о том, какими бы лекарствами «задушить психоз в самом его корне». При этом вместе с психозом нередко (и по причине фармакотерапии тоже) гаснет, деревенеет личность. Выше упомянутые работы, многочисленные факты ценного психотического творчества (см.: Бурно М.Е., 2000а, с. 398-404) должны хотя бы насторожить нас в том отношении, что не все тут в лечении психотического так арифметически, прямолинейно просто и правильно. Лечение такого рода возможно сохранило бы Виктору Хрисанфовичу Кандинскому (1849-1889) жизнь, но вряд ли позволило бы ему совершить его бесценные, в том числе психотерапевтически-автобиографические, открытия в психиатрии, которым поклонялся Ясперс (см. — Рохлин Л.Л., 1975). Самоотверженная самоисследовательская работа Кандинского есть, в сущности, глубокая невольная клиническая терапия научным творчеством.