Начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями. 2 страница

¹ Ad hoc (лат.) — для данного случая. * В. А. Звегинцев

Больше всего я боюсь упрека не в том, что различие между «языком» и «речью», как я его попытался объяснить, неправильно, а в том, что оно слишком известно и очевидно, чтобы упоминать о нем. Именно подобной критике подверглась моя книга со стороны 'одного весьма известного ученого. Я беру на себя смелость не согласиться с этим. Просматривая грамматику, я снова и снова нападаю на ошибки, которые возникают вследствие неразличения явлений, связанных с функциями в речи и с постоянным харак­тером языка. Как часто «восклицание» путают с «междометием», а «субъект» — с «именительным падежом»! Чтобы подкрепить мою точку зрения, я приведу несколько случаев, когда различие «терминов речи» и «терминов языка» обнажает исконные проти-воречия и требует того или иного решения. Возьмем для начала вечные споры о природе «предложения». Большинство грамма­тиков ныне Считает, что предложения можно сгруппировать в четыре категории в зависимости от того, содержат ли они утверж-дение вопрос, требование или восклицание. Но многие из них в то же время придерживаются точки зрения, что предложением является всякое сочетание слов, имеющее субъект и предикат или содержащее глагол с личным окончанием 1.Такие взгляды едва ли возможны для тех из нас, кто пришёл к заключению, что каж­дый точный грамматический термин должен быть термином либо "речи», либо «языка». Классифицируя предложения по четырем упомянутым мною категориям, грамматики фактически придер­живаются того взгляда, что наименование «предложения» соотно­сится с функцией, обусловленной речью. Слово или сочетание слов только тогда предложение, когда из них самих явствует, что говорящий утверждает, спрашивает, требует или восклицает. Мнение, что предложение создается наличием субъекта и преди­ката или же глагола с личным окончанием, напротив того, имеет в виду черты, которыми данное сочетание слов обладает постоянно, т. е., следовательно, черты, которые являются фактом «языка». Таким образом, грамматики, которые одновременно придержи­ваются обеих точек зрения, считают, что термин «предложение» есть термин как языка, так и речи, а это невозможно, поскольку определения терминов «речи» и «языка"

Нельзя идти двумя путями. Либо мы должны считать, что термин «предложение" относится к функции в речи и тогда нужно его расширить и вместе с тем ограничить его применение всеми сло-вами или сочетаниями слов, когда говорящий действительно утверждает,, действительно спрашивает, действительно требует

¹ Я должен признаться, что с логической точки зрения не может вызывать возражения определение предложения как «слова или сочетания слов, выра­жающих утверждение, вопрос, требование или восклицание и содержащих также субъект и предикат». Но этот термин останется все еще термином «речи», поскольку функция ad hoc будет conditio sine qua поп. Мне только кажется, что от такого определения будет мало пользы, «Clause» является таким же функциональным термином, соединенным с формальной оговоркой.

или действительно восклицает, либо мы Должны с определенностью . решить, что этот термин соотносится с постоянными чертами и в этом случае наличие субъекта и предиката дает основание для определения сочетания слов как предложения. В последнем случае мы должны сочетание слов Магу has a new hat (У Мери новая шляпа) называть предложением даже в том случае, если эти слова составляют только часть вопроса: Are you sure that Mary has a new hat? (Вы уверены, что у Мери новая шляпа?). Старые грамматики поступали вполне логично, когда они использовали термин «подчиненное предложение» (Nebensatz) для слов Магу has a new hat в вопросах, подобных настоящему, но их совре­менные последователи, сталкиваясь с подобными примерами, вступают в противоречие с самими собой, поскольку существуют случаи, когда Магу has a new hat не выражает ни утверждения, ни вопроса, ни требования, ни восклицания. Что касается меня, то я знаю, что четырехзначная классификация предложений привилась, но я считаю гораздо более удобным соотносить термин «предложение» с фактической функцией в речи. В соответствии с этим я без колебаний расширяю применение термина "предло-жение» и к таким случаям, как Of course! Really? Attention! и Alas! (Конечно! Действительно? Внимание! и Увы!), но считаю неправильным прилагать это к Mary has a new hat в вопросе Are you sure that Mary has a new hat?

Другим спорным вопросом, в связи с которым различие «языка» и «речи» может оказать значительную помощь, является вопрос о количестве падежей в современном французском и английском. Является «падеж» категорией «языка» или «речи»? Если бы по­койный профессор Зонненшайн осознал важность этого основного вопроса, он без всякого сомнения не стал бы настаивать на пара­доксальном положении, что французское существительное имеет четыре отдельных падежа, а английское —■ пять. В классических языках, которым мы обязаны самим понятием «падежа», он, несомненно, был категорией «языка». В латинских и греческих существительных, местоимениях и прилагательных существовало столько падежей, сколько было форм внешних различий, соот­ветствующих группам синтаксических и семантических отноше­ний, в которые могут вступать слова или обозначаемые ими пред­меты. Эти различия форм являются постоянными и основными чертами слов, обнаруживающих их, и, следовательно, фактами «языка». Вы можете взять слова вроде rosam или fontem и рас­сматривать их вне контекста, и только на основании морфологи­ческих данных вы можете отнести их к винительному падежу. Ко­нечно, существуют сомнительные случаи вроде res и impedimenta, но даже и в подобных примерах отличие от других форм того же самого слова (rebus, rerum, impedimentis) позволяет нам отнести их к тому или другому падежу. Можно ли то же самое сказать в отношении французских и английских существительных? Во французском, поскольку дело касается существительных, вообще

невозможно говорить о падеже, если слово рассматривается вне контекста. Например, существительное chapeau получает полную грамматическую характеристику, когда мы говорим, что это суще­ствительное мужского рода в единственном числе. Если термин «падеж» брать в том значении, какое он имеет в латинском и гре­ческом, слово chapeau в Elle a achete un chapeau не является винительным падежом, хотя оно есть объект к глаголу achete. Говорящий сделал из chapeau объект, но он не в состоянии сделать из этого слова винительный падеж; термин «объект» — термин «речи», но им не является, термин «винительный падеж». В анг­лийском положение несколько иное, но применимы те же самые критерии. Возьмем английское слово John's. Совершенно неза­висимо от контекста мы тотчас можем сказать, что John's стоит в родительном падеже. Но в отношении формы John мы не столь уверены. Давая грамматическую характеристику этому слову, мы скажем, что это существительное мужского рода в единственном числе, имя собственное, но мы, наверно, забудем сказать что-либо относительно его падежа. Спорным является вопрос о том, можем ли мы приписывать слову как факту языка черты, которые не подлежат немедленному определению на основании его внешней формы или того, что я назвал бы его «ощущением». Совершенно очевидно, что, если в нашем сознании возникает форма John's, мы тотчас устанавливаем, что John не соотносится с ней. Что каса­ется меня, то я склонен в чисто описательных грамматиках анг­лийского языка называть существительные, подобные John, horse или turpitude, основными формами и добавлять при этом, что английские существительные знают только одно изменение падежа и именно родительный падеж. Придерживаясь этой линии, мы будем следовать за древнегреческими грамматиками, для которых «падеж» ( ) есть «отпадение» от такого состояния, которое не является падежом. Но, может быть, лучше идти за профессором Есперсеном и обозначать формы вроде John, horse и т. д. термином «общий падеж», для которого в качестве аль-тернативных можно предложит также термины «неродительный падеж» или «основной падеж» (general case).

Я совершенно уверен, однако, в одном: говорить, что John в I gave John a shilling является дательным падежом,— большая ошибка. Мы, правда, можем думать об изолированном из контек­ста John как о падеже, отличном от слова John's, но совершенно очевидно, что нам никогда не придет в голову считать его датель­ным падежом. Поступать так — значит игнорировать факт, что «падеж» есть прежде всего видоизменение внешней формы и что это — категория «языка». Называть John в приведенном мною предложении дательным падежом — это значит полагать, что функции слова в «речи» достаточно, чтобы возвести его в ранг соответствующего падежа. В грамматиках, написанных для детей, знающих латинский или немецкий, вполне допустимо указывать, что John в I gave John a shilling имеет функции да-

тельного падежа и что своим местом в предложении оно обязано позиции дательного на древних этапах развития языка, но было бы в высшей степени неправильным использовать наименование падежа «дательный» с целью описания самого слова.

Различие между «языком» и «речью» может также привлечь внимание к лакунам в нашей грамматической номенклатуре. Что такое.«фраза»? Я отвлекусь от того факта, что французские грам­матики используют термин «фраза» в значении английского грамматического термина «предложение», и ограничусь только рассмотрением того, какое применение имеет оно в английской лингвистической литературе. Это термин «языка» или «речи»? Если это термин «речи», то он соответствует немецкому Wort-gruppe (словосочетание) и может использоваться для обозначения любой ad hoc комбинации тесно связанных слов, которые могут быть продиктованы фантазией или потребностями говорящего. Если это термин «языка» то тогда он должен быть ограничен комбинациями слов, которые язык так тесно сплотил вместе, что невозможны никакие варианты их. В этом последнем случае термин «фраза» можно будет соотносить только со стереотип-ными выражениями вроде комбинаций in order to, of course, take stock of, have recourse to 1. Я склонен думать, что было бы лучше ограничить термин «фраза» такими фиксированными выражениями, а комбинации слов, подобные this inconstitutional act ², называть «словесной группой" или просто «группой». Таким образом, «фраза» стала бы лишь термином «языка», а «группа» лишь термином «речи». Я уверен, что такое различение будет иметь большое значение, несмотря на то что существует много сочетаний слов, которые помещаются где-то между этими двумя категориями. Я, например, не знаю точно, следует ли немецкое ег wird gehen относить к категории «фразы» или же «группы».

Надеюсь, я смог показать, что различие между «речью» и «язы­ком» представляет больший жизненный интерес, чем думают некоторые ученые. Но мы только приступаем к выявлению его возможностей. На долею других исследователей, вооруженных лучше, чем я, выпадает задача полностью исчерпать возможности этого различия и тем самым внести порядок в нашу хаотическую номенклатуру.

¹ Русскими эквивалентами подобных выражений являются: с целью,
не подлежит сомнению, может быть, имея в виду и пр. (Примечание соста­
вителя.)

² В русском языке такой «группой» является сочетание день открытых
дверей и пр. (Примечание составителя.)

V

К. БЮЛЕР ТЕОРИЯ ЯЗЫКА¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ РАЗДЕЛА „ПРИНЦИПЫ ИЗУЧЕНИЯ ЯЗЫКА")

У истоков теории языка, нечетко различимые, стоят две задачи; мы намереваемся первую только набросать, а вторую раз­решить. Первой является описание полного содержания и харак­тера специфически лингвистического наблюдения, а второй — систематическое выявление наиболее определяющих исследова­тельских идей, которые руководили собственно языковедческими умозаключениями и стимулировали их.

Нет надобности подвергать обсуждению то, что лингвистика вообще строится на наблюдении; ее репутация как хорошо обос­нованной науки частично зависит от надежности и точности ее методов констатации. Когда отсутствуют письменные памятники или когда их свидетельства можно пополнить живыми наблюде­ниями, исследование не медлит с обращением к непосредственному и подлинному источнику сведений. В наши дни оно, например, не колеблясь, делает на местах диалектологические записи, обра­щается к живым звукам и закрепляет на пластинках редкие и трудно наблюдаемые явления речи, чтобы затем повторно под­вергнуть их наблюдению. На пластинках можно закреплять, конечно, только речевые явления, которые воспринимаются на слух, и уже это обстоятельство имеет огромное значение для методов дискуссии. Ведь к полным, а это почти то же, что к «зна­чимым» или «наделенным значением», речевым явлениям относятся отнюдь не только те, которые воспринимаются на слух. Каким же образом устанавливаются и делаются доступными точному на­блюдению соответствующие явления? Как бы ни обстояло дело, но лингвист-наблюдатель должен иначе, чем физик, понимать воспринимаемое ушами и глазами (будь это, как говорят, изнутри или извне). И это понимание необходимо с такой же тщательностью подвергнуть методической обработке, как и записи flatus vocis ², звуковых волн, звуковых образов.

Было бы ограниченным и не соответствующим многообразию

¹ Karl Buhler, Sprachtheorie, Jena, 1934.

² Flatus vocis (лат.) —дыхание голоса.

средств и путей представлять себе требования понимания оди­наково исполнимыми для каждой из многих лингвистических задач. Речь идет не о том, что все базируется на «проникновении» и самовыражении. Психология животных и детей создала новый способ обработки и тем самым достигла величайших успехов в своей области; разгадка иероглифов не тотчас нашла третий путь, но в силу необходимости блестящим образом использовала един­ственно успешный. Понимание и понимание, которое по природе вещей в языковом изучении имеет по крайней мере троякое ис­толкование.

Первые исследователи иероглифов имели перед собой непо­нятные рисунки и предполагали, что это символы, которые, воз­никнув из человеческого языка, должны читаться как наши письменные знаки; они думали, что совокупность рисунков об­разует текст. И действительно, шаг за шагом тексты были рас­шифрованы и на основе этого изучен язык народа фараонов. Этот язык имеет слова и предложения, как и наши языки, а пер­воначально непонятные фигуры оказались символами предметов и ситуаций. В нашу задачу не входит подробное прослеживание того, как познали значение этих символов; важно, что в данном случае было выполнено требование первого понимания,. исходя из значения символа. Присоединим к этому, ради контраста, второй мыслимо наиболее отличный исходный пункт исследо­вания. Это не памятники на камне и папирусе, это существующие в социальной жизни чуждых нам существ определенные явления, процессы, относительно» которых можно предполагать, что они функционируют как наши человеческие коммуникативные сиг­налы. Чуждыми существами могут быть муравьи, пчелы, термиты, ими могут быть птицы или другие социальные животные, это могут быть также люди, а «сигналы» — человеческим языком. Когда я слышу команду, то мне по поведению воспринимающих его начинает открываться и предполагаемое его «значение» или же, точнее, содержание сигнала. Здесь, следовательно, дело обстоит совершенно иначе, чем в случае с расшифровкой текстов. И, в-третьих, новый исходный пункт обнаруживается тогда, когда воспринимаемое истолковывается как выражение. Выражение заключается у человека в мимике и жесте, но также в голосе и языке; оно дает новый ключ к пониманию.

Насколько успешно обходились пионеры языкознания этими ключами понимания, об этом можно прочесть в их работах. Но как эти ключи использовались в процессе все углубляющегося анализа того или иного языка, это систематически и исчерпывающе еще никогда не описывалось. Логическое обоснование исходных данных при построении науки о языке, приложение ее положений к наблюдению над конкретными явлениями речи — все это чрез­вычайно сложная задача. Но было бы совершенно неправильным при этом в качестве образца для языкового исследования брать совершенно чуждый ему методический идеал физики.

IP-

V"

Но как бы то ни было, настоятельной потребностью лингви­стической науки остается все же раскрытие первых умозритель­ных построений исследователей языка. И для физики, и для язы­кознания одинаково важны слова, которыми открывается «Кри­тика чистого разума», (Канта.— Ред.): «Не подлежит никакому сомнению, что все наше познание начинается с опыта: так как каким же образом были бы пробуждены познавательные потенции, если бы предметы не затрагивали наших чувств.,.» Мы назовем то, что затрагивает или способно затронуть чувства языковеда, конкретным речевым явлением. Подобно грому и молнии, переход Цезаря через Рубикон — это единственное в своем роде явление, событие hic et nunc 1, которое занимает определенное место в географическом пространстве и грегорианском календаре. Язы­ковед производит свои основные наблюдения над конкретными языковыми явлениями и фиксирует их результаты в научных положениях. До этого момента все эмпирические науки находятся в равных условиях. Однако характер наблюдаемых явлений в физике и в языкознании совершенно различен (относительно чего дает сведения аксиома о знаковой природе языка), а вместе с этим оказывается отличным и способ наблюдения, а также логи­ческое содержание научных положений.

Как обстоит дело с принципами языкового исследования? В дальнейшем мы формулируем некоторое количество принципов, которые претендуют на то, чтобы рассматриваться либо в качестве акcиом языкового исследования, либо па крайней мере служить исходным пунктом для теоретических изысканий, направленных на построение замкнутой системы таких аксиом. По своей форме это предприятие ново, но содержание этих принципов отнюдь не ново и не может быть таковым по природе самих вещей. Ведь отношение к языку, когда формулировались эти принципы, было определено языковедами чуть ли не с самого начала существо­вания языкознания. Вопросы, которые возможно было поставить исходя из этой позиции, давно поставлены и разрешены; другие, которые не ставились, так как они были бессмысленны в этих условиях, вообще не подвергались рассмотрению. Можно с пол­ным основанием утверждать, что также и исследование языка, особенно в свой последний более чем столетний период истории, было хорошо осведомлено о правильных путях изучения. Все, что было формулировано теоретиками науки и носило характер предположительно столь же плодотворных концепций, как концепция математического анализа естественных процессов, хотя и не всегда получало завершенную форму, было в общем и целом использовано исследованием. А в этой связи на первое место выдвигается функция аксиом в исследовательской методике отдельных эмпирических наук. Аксиомы являются конструктив-

¹ Hic et nunc (лат.) — здесь и теперь.

ными, определяющими предмет тезисами, проникновенными ин-дуктивными идеями, в которых нуждается каждая область ис­следования.

Предварительный взгляд на последующее изложение открывает читателю, что мы формулируем, разъясняем и рекомендуем четыре принципа. Если какой-либо критик заметит, что они (употребляя слово Канта) лишь подобраны и что предположительно существует еще много подобного рода аксиоматических или близких к акси­омам принципов относительно человеческого языка, то встретит абсолютное наше согласие; эти принципы в действительности только собраны из концепций успешного языкового исследования и, конечно, оставляют место и для других...

Два из этих четырех принципов настолько тесно связаны друг с другом, что возникает вопрос, нельзя ли их объединить в один: это — А (модель органона 1 языка) и В (знаковая природа языка). Мне самому не сразу стало ясно, почему необходимо иметь здесь два принципа. Модель органона языка представляет добавление к тем старым грамматикам, которое считали необходимым реко­мендовать исследователи вроде Вегенера, Бругмана, Гардинера, а до них в известной мере и другие, вроде Г. Пауля. Модель орга­нона делает ясным многообразие отношений, которое вскрывается только в конкретном речевом явлений. Вначале мы установили положение о трех смысловых функциях языкового образования. Интересной попыткой, где последовательно проводится нечто по­добное, является книга Гардинера «Теория речи и языка». Ана­лиз Гардинера направлен на создание ситуативной теории языка.

Следует ли выдвигать лозунг, что старая грамматика нужда­ется в категорическом реформировании под знаком ситуативной теории языка? Я считаю, что существуют известные имманентные границы, которые должны уважаться всеми реформаторами. В такой же степени несомненным, как и конкретные речевые ситуации, является факт, что существует внеситуативная речь "и даже целые книги, наполненные внеситуативной речью. И если отнестись без предубеждений к этому факту широкого распро­странения внеситуативной речи, то для решительного предста­вителя ситуативной теории это прежде всего даст основание для философского размышления по поводу многообразия фактов. А затем, если он не будет упрямо настаивать на своих догмах и считать, что можно ограничиться изученными им случайными анализами, но отдастся руководству языка и обратится к рассмо­трению таких внеситуативных предложений, как «Рим расположен на семи холмах» или «Дважды два — четыре», то он неизбежно вынужден будет вернуться на старые и почтенные дороги описа­тельной грамматики. Логическое обоснование этого содержится в нашем учении о символическим поле языка, и это учение должно

¹ Органон—собрание правил или принципов научного исследования.
(Примечание составителя.)

также ''иметь аксиоматический характер. Оно является таковым, если признаются аксиомы В и D (различие слова и предложения). Наконец, аксиома С (различие речевой деятельности и язы­кового образования) содержит выводы о давно происшедшей в языкознании дифференциации областей исследования. Филологи и лингвисты, психологи и литературоведы смогут найти кое-что специфически интересное для них в нашей схеме четырех полей...

......... Сообщение

Предметы и материальное содержание

... [На прилагаемом рисунке] дается модель органона языка (см. схему). Круг в середине символизирует конкретный звуковой феномен. Три исходящих от него направления линий призваны показать три различных пути превращения в знак. Стороны ври-сованного треугольника символизируют эти три пути. Треугольник в некоторых частях занимает меньше пространства, чем круг (принцип абстрактной релевантности). В других частях он выходит за пределы круга, чем указывается, что чувственно данное всегда получает апперцепционное добавление. Группы линий символи­зируют семантические функции: (сложного) языкового знака. Это символ — в силу своей ориентации на предметы и материальное содержание, симптом(указание) — в силу своей зависимости от посылающего (говорящего), внутреннюю сущность которого он выражает, и сигнал — в силу своего обращения к слушающему, внешнее и внутреннее поведение которого направляется им, как и другими коммуникативными знаками.

Эта модель языка со своими тремя независимо варьирующи­мися чувственными отношениями впервые была приведена в моей работе о предложении (1918) и начиналась словами: «Челове­ческий язык имеет три функции — извещение (Kundgabe), по­буждение (Auslosung) и сообщение (Darstellung)». Ныне я пред-

почитаю термины выражение(Ausdruck), обращение(Appel) и сообщение (Darstellung), так как слово Ausdruck в кругу теоре­тиков языка приобретает все более и более требуемое точное зна­чение, а латинское слово appellare (англ. appeal, немецк. нечто вроде ansprechen) более подходит для второго.

Каждый, кто основывается на знаковой природе языка, должен во всяком случае придерживаться гомогенности в своих понятиях; все три основных понятия должны быть семантическими поня­тиями.

Существуют не две, а четыре стороны, или, так сказать, четыре фронта, в языкознании, которые необходимо показать и разъяснить в аксиоме С. Четыре потому, что этого требует сам предмет, и если ограничиться только какими-либо двумя, то их нельзя достаточно точно определить. Гумбольдт говорил об energeia и ergon, де Соссюр ухватился за существующее во французском противопоставление la parole и la langue (в английском speech и language), чтобы произ­вести разграничение между лингвистикой языка и лингвистикой речи. Со времени Гумбольдта не существовало ни одного сколько-нибудь крупного ученого, который не чувствовал бы, что с раз­личием energeia и ergon связано что-то существенное, а со времени де Соссюра ни одного языковеда, который не высказал бы ряд мыслей о la parole и la langue. Но ни старое, ни новое парное де­ление не оказалось подлинно продуктивным в области языковед-ческих принципов. То тут, то там сегодня еще пытаются, исходя из принципов психологии или теории познания, приписать прио­ритет одному из членов пары energeia и ergon. Теория языка должна рассматривать подобные стремления как трансцендентные ей, а в качестве эмпирической науки принять четырехчленное деление; результаты изучения языка — свидетельство тому, что это давно уже чувствовалось исследователями и только ждало своего научного формулирования.

Так как это в одинаковой мере касается как отношений, суще­ствующих между этими четырьмя понятиями, так и определений каждого в отдельности, чисто формальным путем, посредством схемы символов, можно показать, что в группе из четырех членов Н, W, A, G существует не больше и не меньше, чем шесть основных отношений. Представляются ли они в пространственном отношении в виде тетраэдра или четырехугольника — это безразлично. Я предпочитаю четырехугольник, с помощью которого мы можем предпринять первый решающий шаг из области наивысшей формализации в ощутимую реальность. Итак:

A

Порядок первоначально произвольный, но мы придаем ему форму схемы четырех полей с, намерением наглядно показать две пересекающиеся дихотомии:

	I	II
	A

Какова точка зрения, на основе которой речевая деятельность (Sprechhandlungen—Н) и речевые акты (Sprechakte=A) относятся к I, а языковые средства (Sprachwerker=W) и языковые структуры (Sprachgebilden=G) - ко II? И какова точка зрения, на основе которой речевая деятельность и языковые средства относятся к 1, а речевые акты и языковые образования — ко 2? Конечный результат гласит, что языковые явления можно определять: I. Как соотносимые с субъектом явления.

II. Как лишенные связи с субъектом явления.

Оба являются возможными и необходимыми.

А что касается другой дихотомии, то языковед всё то, что в состоянии «затронуть его чувства», может определить:

1. На более низкой ступени формализации как деятельность
и средства [деятельности].

2. На более высокой ступени формализации как акты и обра­
зования.

Языковыми образованиями являются слова и предложения.. Тот или другой термин нельзя поднимать до ранга категории; оба связаны друг с другом и определять их можно только в кор­реляции.

СТРУКТУРНАЯ МОДЕЛЬ ЯЗЫКА¹

1. Все еще существуют теоретики, которые одним махом пыта­ются определить понятие «язык» обычным способом — per genus proximum et differentiam specificam 2. Напротив того, совре­менные логики осознали безнадежность таких попыток и поступают иным образом. Если немецкое слово Sprache французы переводят то как la parole, то как la langue, то уже одного этого факта доста­точно, чтобы признать правильность их позиции. Надо учесть,