Начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями. 3 страница

¹ Karl Вu h 1 е г, Das Strukturmodel der Sprache, «Travaux du Cercle
Linguistique de Prague», 6, Prague, 1936.

² Per genus proximum et differentiam specificam (лат.)-—посредством
ближайшего рода и видового различия.

что речевая деятельность и язык — неравнозначные явления и структурный анализ обоих никогда не может дать полного сов­падения. Возьмем для примера понятие предложения. Джон Рис приводит в своей прилежной книге 139 определенияпредло­жения. Если бы среди них было хоть шесть, которые давали бы специалистам что-либо существенное, то это должно было бы привести их в полное изумление и подвергнуть сомнению все традиционные методы. Что такое предложение? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо предварительно решить: имеете ли вы в виду явление, относящееся к области la langue или la parole.

В первом случае я определяю структуру законченного обра­зования, во втором случае—структуру речевой деятельности. И мои анализы будут так же мало совпадать, как если бы я, например, последовательно расчленял друг от друга сначала образование «молоток», а затем деятельность «удар». Если я в, молотке различаю рукоятку и сам молоток, а в ударе две фазы — размах и сам удар, то в обоих случаях все в порядке. Предполо­жим далее, что орудующему молотком мы предоставляем свободу браться иногда за молоток, а ударять рукояткой,—это тоже будет в порядке, и никакой педагог-мастер не станет отговаривать ученика от этого.

Столь же проста в своей основе неразрешимая «загадка» по­нятия предложения. Существует много возможностей так офор­мить речевой поток и настолько однозначно включить в контекст поля, что, мы, интерпретируя его, сможем сказать — это «пред­ложение». Но существует только одна из этих многих возмож­ностей, которая представляет интерес для грамматиков как та­ковых. И если превращение речевого потока в предложение и осуществляется в символическом поле языка, то все же существует известная степень свободы, подобная той, которую мы наблюдали при действии с молотком, так как структура речевой деятель­ности не полностью совпадает со структурой языкового образо­вания. Можно даже сказать, что в отношениях между грамма­тическим строем языка и психологическим построением речи заключено столько притягательной силы для каждого человека, относящегося творчески к речи, что становится вполне понятным, почему он постоянно допускает некоторое уклонение в стилисти?-ческих и выразительных языковых средствах (в разумных гра­ницах). Различие речевой деятельности и языкового образования дает уже многое. Если принять еще и другую точку зрения, в соответ­ствии с которой в совокупности понятий языкознания имеются предметы разной ступени абстрактности и формализации, то тем самым делается следующий шаг в сторону прояснения суще­ствующего положения. Я фиксировал все это в схеме четырех полей (аксиома С «Теории языка») и здесь больше не буду ка­саться этого.

2. Напротив того, вопрос о функциях и строении языка будет еще раз подвергнут обсуждению. Модель органона языка изоб­ражает на схеме функции, а структурная модель языка призвана сделать наглядным строение. Функций и строение чего? Не случай-

но оказываются вынужденными устанавливать основные функции языка на основе обычной ситуации, когда нектоговорит другому

о чем-либо.Такова была схема мышления уже в платоновском

«Кратиле» 1, и кто в этом пункте хочет отойти от Платона, должен

привести доказательства того, что он нашел другой путь, обна-

руживающий столь же полно или еще полнее все богатство чув-

ственных отношений в языке. Отсюда начинаются мои возражения

Диогену в его бочке, Лейбницу, Гуссерлю и Демпе. Лишенная

I окон монада ²— великое и импонирующее сооружение, не ясно

только одно: случалось ли во всей истории западной мысли, чтобы когда-либо в область социального вступало обиталище монад без

чуда предустановленной гармонии. Но зачем начинать с чудес? Социальное возникло тогда, когда в Адаме пробудилось челове-

ческое и он дал вещам имена, каждой согласно ее характеру;

и полная мера социального, вскрываемого уже у животных,

проникает, подобно жизненным сокам, также и человеческий

, * язык. Дело идет о том, чтобы спасти в модели органона языка

«выражение» (Ausdruck) и «обращение» (Appel).

Демпе выступает против этого и отвлекает внимание языко-

ведов на «образующую язык потребность» в функции наименова­ния. Он относится к тем логикам, которые верят в старые методы и надеются постигнуть «образующую язык потребность» одним

ударом. И он настолько привязался к этой идее, что вообще не

допускает других возможностей. Поэтому его реферат о моей аксиоматике начинается предложением: «Аксиома А обнажает костяк человеческого языка» и далее: «Особое выделение знакового характера языка в аксиоме В обусловливается для Бюлера по­требностью в обеспечении единого характера его трем чувственным и знаковым измерениям». О нет, дело, конечно, обстоит иначе. Просто модель органона языка могла бы быть неправильной, если бы структурная модель в аксиомах В и D была правильной, и наоборот. Подобного рода независимостьвсячески стимулируется

в наиболее точной и наиболее развитой аксиоматике, которую

только знает наука, и именно в математической аксиоматике.

В ней ни одна из аксиом, принадлежащих к одной системе, не

может быть предпосылкой или следствием другой. Этот пример

еще раз свидетельствует о различии веры в единство и множество

в вопросах теории языка.

¹ «Кратил» — один из диалогов Платона, в котором разбирается вопрос о
происхождении имен. (Примечание составителя.)

² Монада — философский термин, означающий единицу, неделимое ве­
щество. В философии Лейбница — первичные, самостоятельные, бестелесные
и вечные единицы, образующие якобы все вещи мира. (Примечание состави­
теля.)

На пользу модели органона может послужить еще одно указа' ние, которое я хочу привести. Следует ли: и должна ли вообще теория языка полагаться на анализ социальной речевой ситуации? Я предлагаю обратить внимание на тот факт, что в каждом челове­ческом языке существует поле указания и соответственно имеются слова, обслуживающие это поле, слова-указатели. Имеются в виду как слова — указатели положения (hier, da, dort — здесь, тут, там), так и слова — указатели участия (ich, du, er — я, ты, он). Когда латиняне изменяли свой глагол и образовывали «формы» вроде amo, amas, amat, какое к этому имеет отношение данный метод? Здесь трижды и каждый раз по-разному никто не называется(как это делают знаки-названия), а указываетсялибо посылающий, либо воспринимающий известие, либо tertius 1. Правда, persona tertia ² встречается не во всех языках, но «я» и «ты» знает каждый язык. И как же иначе можно определить функции всех слов-указателей, как не посредством анализа кон­кретной речевой ситуации? Кто ищет предложения без поля указания, должен в латинском избегать всяких личных глаголь­ных форм. Cui bono?⁸ Поле указания в такой же степени является частью языка, как и символическое поле; язык есть орудие ори­ентации в общественной жизни также и тогда, когда один подводит другого к тому, что доступно восприятию, и направляет его бодрствующие чувства, дабы он видел и слышал, что происходит вокруг него. Язык знал еще до Канта, что понятия без представ­ления пусты, и устанавливал контакт между нами и пестрым миром чувств; лучшим и простейшим средством для этого является языковой знак.

Если это признается, то тогда «выражение» и «обращение» должны будут также заслужить прощение у чистого логика, нацеливающегося на открытие «образующей язык потребности». Но таковых существует не одна, а несколько; и императив и оп­татив в составе форм многих языков с полным правом требуют адекватного понимания со стороны теоретиков языка. Точно так же, как и мир форм предложения, среди которых на равных правах рядом с повествовательным предложением стоит прика­зание и восклицание. Демпе это должно быть так же хорошо известно, как и другим специалистам; я полагаю, что остальная часть различий во взглядах, разделяющих нас, проистекает из его веры в единство в отношении определений,

3. Положение о знаковой природеязыка защищает от всяче­ских промахов и блужданий. То, что по воздуху передается от рта говорящего к уху слушающего, есть не Ousia⁴, а звуковые волны со знаковой функцией для психофизической системы участника речевого акта. Правда, все еще встречается магическое

¹ Tertius (лат.) — третий.

² Persona tertia (лат.) — третье лицо.
⁸ Cui boho? (лат.) — Кому это надо?

⁴ Ousia (греч.) — состояние, существо.

обращение со словами и предложениями, но к концепции теории языка оно имеет такое же далекое отношение,. как и молитвы заклинателей погоды к метеорологии. С другой стороны, посред­ством принципа знаковой природы языка можно элегантно вы­удить flatus vocis номинализма. Этого достаточно и больше нечего ожидать, пока не будут исполнены требования всеобщей семато-логии. Но ныне еще не существует всеобщей семитологии.

К области знакового, а также символического из всего того, что мы находим в жизненном пределе человека, относится гораздо большее, чем только языковые явления. Даже если мы ограни­чимся лишь звуковыми образованиями, эта область значительней по своему объему, так как включает все акустические коммуни­кативные сигналы. Боюсь, картина структуры языка, набро­санная Демпе, не сможет избежать упрека, что она слишком широка по своему объему. Столбовой дороги к «формуле сущности» нет; структурная модель Должна включать все почерпнутые из обычной эмпирической деятельности языковедов атрибуты че­ловеческого языка в единственном числе. Эта модель должна быть схемой, которая отводит почетное место в центре слову и предложению человеческого языка. Тогда слева от этих двух почетных мест расположится фонема как вспомогательный знак, а справа — более высокое единство сложноподчиненного пред­ложения. Еще раз: фонема, слово, предложение, сложноподчи­ненное предложение; эти элементы должны наличествовать в структурной модели языка и быть правильно «настроены» друг на друга. Меньшего, чем это, было бы недостаточно; это была бы, грубо говоря, халтура, а не структурная модель языка.

Каждое из этих образований последовательно должно быть подвергнуто тщательному анализу и обсуждению со специали­стами. Фонологи, например, достигли действительно решающих успехов, и вспомогательный принцип о знаковой природе языка блестяще оправдал себя в их области. Именем фонемы названы ведь звуковые знаки, образующие звуковой облик слова. Тот факт, что в каждом языке имеется ограниченное количество таких звуковых знаков и что они составляют внутреннюю систему, относится к важнейшим выводам, которыми мы обязаны языко­знанию нашего времени. Выводы необходимо заново пересмотреть, так как они были искажены под влиянием односторонне импрес­сионистической фонетики. Все, что теоретики со своей стороны способны предпринять, заключается в выявлении и рассмотрении всего класса знаков, к которому принадлежат фонемы; они от­носятся к знакам и метам, которые создаются и используются человеком далеко за пределами языка в качестве диакритик. Не подлежит сомнению, что они создают звуковой облик слова и тем самым являются знаками знаков, не более и не менее. Можно представить себе звуковые символы (подобные словам), которые узнавались бы и отличались друг от друга лишь по своей форме и звуковому характеру. Следует ли такие системы причислять к

системам, подобным языковым, или нет — это академический вопрос. Ведь, насколько мы знаем, не существует человеческих языков, в которых не было бы фонем. Не существует также языков, в которых систематически реализовалась¹ бы другая из суще­ствующих возможностей, в соответствии с которой звуковая характеристика привлекалась бы непосредственно для передачи качеств предметов. Но во всех языках мы знаем изолированные случаи подобных явлений в форме так называемых звукопису-ющих слов.

Я повторяю: можно представить, что фонемы отсутствуют. Подобное говорили о сложноподчиненных предложениях все те, кто соглашался с Кречмером, устанавливающим: «Решающее для истории сложноподчиненного предложения и восходящее, впрочем, к Аделунгу положение заключается в том, что перво­начально существовало лишь простое предложение и гипотакси-ческие синтаксические отношения развились из паратаксических». Если это так, то новые языки в структурном отношении более богаты; я заимствую образное определение греческих грамма­тиков и говорю: связь предложений повсюду оснащена как бы составными сочленениями. Все устроено так, что между двумя следующими друг за другом предложениями находится разрыв поля: кончается одно символическое поле и начинается другое. Вывод от противоположного: где нет разрыва поля, там не может начинаться новое предложение. Если такой разрыв поля пере­крывается сочленными словами или иным способом, паратакси-чески или гипотаксически возникает сложноподчиненное предло­жение. Может ли такой чрезвычайно важный и конструктивный фактор отсутствовать в структурной модели языка? Конечно, нет, если стремится к удовлетворительной модели. И опять-таки этот последний структурный фактор согласуется с принципом о знаковой природе языка. Ведь если обратиться к тому, что в области сложноподчиненного предложения было чревато наи­более важными последствиями, то мы в первую очередь должны назвать возникновение относительных местоимений со всем тем, что из этого вытекает. А возникновение относительных местоиме­ний означает, что древние слова-указатели используются ана­форически; в символическом поле следующих друг за другом предложений делается указание назад или вперед на уже упо­мянутое или же предстоящее быть упомянутым и тем самым осу­ществляется сочленение предложения.

Конечно; существуют и другие типы связи предложения. Кто признает совершенно иной, реконструированный Кречмером тип, тот вынужден признать в качестве автохтонных видов предложе­ния наряду с повествовательным предложением также и волеизъяв-ляющие и восклицательные, так как, по Кречмеру, говорящий дважды применяется и однажды повествует, а другой раз выра­жает желание или восклицает. Здесь, следовательно, имеется в виду модель органона языка, в которой систематически про-

Ш:

I

являются эти три возможности. Кроме того, существует еще тип сложноподчиненного предложения Пауля; кто обратится к теоре­тическому анализу этого третьего типа, столкнется с удобным способом расширения предложения, встречающимся, по-видимому, повсюду в языках земного шара.

4. Теперь краткое разъяснение о двуединстве слова и предло­жения. Никому из языковедов не придет в голову, что возможны предложения без слов, хотя это звучит не более парадоксально, чем предположение о существовании слов без предложения. В действительности слово и предложение — два коррелятивных фактора в построении речи. На вопрос, что такое слово, удовле­творительно может ответить только тот, кто Держит в уме пред­ложение, когда он произносит данное слово, и обратно. Не при­ходится возражать, когда о слове первым произносит суждение теоретик из школы Гуссерля ¹ и преподносит нам краткие и меткие определения -простых и сложных слов, почерпнутые из «Логи-ческих исследований», При этом должно полностью замереть благоговейное удивление относительно «образующей язык потреб­ности". Ибо шагом по направлению к человеческому является уже то, что звуки подчинены вещам, процессам, качествам, отно­шениям в пределах языка. Но тогда, когда надлежащим образом окончится это вызванное своеобразием человека удивление, тогда на сцену выступят данные эмпириков о пестром многообразии слов. И если теории не хотят потерпеть кораблекрушения — будь это в центральных или периферийных областях языка,— то очень рекомендуется держаться поближе к поучениям эмпириков. Ведь и hier, jetzt, ich {здесь, теперь, я) также слова, а на границе языкового существуют еще так называемые междометия.

Только тот, кто внутренне склонился к учению о поле указания языка, может полностью постигнуть функции слов-указателей. И только тот, кто для сравнения привлечет всю совокупность звуковых выражений в жизни животных и человеческих дете­нышей, сможет сказать что-либо разъясняющее о «промежуточных» частицах речи (междометиях). Формально говоря, также и понятие слова нельзя подвергнуть определению per genus proximum "и одной-единственной differentia specifica, его надо многосторонне обсудить. Почему здесь не использовать достижения фонологии и не провести различие между фонематически оформившимися и фонематически неоформившимися звуковыми образованиями? Опыт учит, что в человеческом общении существуют лишенные значения звуки среди «неартикулированных» звуков. Лишенные смысла, но тем не менее фиксируемые в письме слоги являются, конечно, искусственными продуктами, но зато другие, вроде

- ^х Э. Гуссерль (1859—1938) — немецкий философ-идеалист, выступавший против психологизма в философии и логике и стремившийся создать систему «чистой» логики. В своих «Логических исследованиях» (особенно во втором томе) он подвергает логическому анализу семантическую сторону языка. (Примечание составителя.}

«гм» или откашливания вместо ответа, нередко говорят больше, чём целые предложения, и охотно используются на сцене. Для того, кто намеревается построить последовательное, ступенчато-образное сооружение признаков, это готовит немало трудностей в отношении понятия слова. Ведь он вынужден будет отбросить лишенные смысла слоги в силу первого признака и наделенные значением, но фонематически не оформившиеся звуки в силу второго признака.

Но на этом мы еще не кончаем с понятием слова; необходимо присоединить еще третий признак. Слово должно быть звуковым символом, способным включиться в поле. Мейе говорит, что оно должно обладать грамматической применимостью, и выражает точно ту же мысль. Я кончаю на этом и, не занимаясь выяснением, посредством чего слово оказывается способным включаться в поле (предложение), обращаюсь к общему понятию поля в языке.

5. Понятие «поле» составляет обязательный компонент совре­менной психологии; я рекомендовал его лингвистам и уверен, что оно постепенно заменит заношенный реквизит в языковед­ческих сокровищницах понятий. И в первую очередь аристотелев­ское понятие формы. Уже давно чувствовалась потребность изба-виться от этого набальзамированного трупа и заполучить вместо него что-либо живое. Слово «форма» так же часто являлось еще современникам Вундта, как и говорящим по-немецки вспомога­тельный глагол sein (быть); неутомимый Антон Марти заполнил больше сотни страниц своей «Всеобщей грамматики» доказатель­ствами протееобразного изменения значения понятия формы в лингвистических работах Вундта. Должно ли сохраняться такое положение вечно?

Остроумная логистика нашего времени знает и с лучшим успехом применяет в своей области «понятие структуры»; на простом латинском предложении, вроде Caius amavit Camillam, можно без труда осуществить отвлечение, позволяющее познать структурные качества в логистическом смысле. Я пишу -us, -avit, -am и знаю, что опущенные части можно заполнить другими словами соответствующих классов. Тем самым сказано самое существенное; расширения за счет различных рядов склонения -и спряжения в латинском понятны сами по себе. Можно также исходить из видов слов и использовать в качестве точки опоры старое понятие коннотации1, чтобы достичь тех же конечных результатов. Например, прилагательное albus подвергает кон­нотации носителя качества, активный глагол amare подвергает коннотации два лица, (кто? кого?), которые подлежат названию. Последний (или первый) вопрос при теоретическом истолковании таких комплексов отношений (структур) является мировоззрен­ческим вопросом в первичном смысле этого слова. Широкое

¹ Коннотация—дополнительное обозначение, включение в значение добавочного элемента к существующим. (Примечание составителя.)

Я;- ■

'

i

распространение активных глаголов-» свидетельствует, например, о склонности к толкованию вещественного по образцу человече­ского акта или (если говорить шире неосторожней) человеческого и животного действия (actio). Ведь в данном случае вещественно ощущается прототип субъективно-объективных отношений, под-вергнувшихся коннотации в активном глаголе.

Последнее подобно анализу внутренней сущности. Если мы Обратимся к такому само собой разумеющемуся для языковеда вопросу, как способ проявления этой внутренней сущности, то возникает понятие поля. Какое-либо поле в широком смысле этого слова всегда наличествует; соотношение с ним имеется всегда, когда рождается речевой звук и когда он, наделенный ''значением, вступает в мир. В иных случаях оно находится в кон- тексте определенного действия и в качестве эмпрактического выражения требует истолкования на основании местоположения в осмысленном поведении посылающего его (говорящего). Или же знак оказывается хотя и полностью изолированным от жизненного опыта, но зато прикрепленным к какой-либо вещи, подобно наименованию памятника, и т. д. Здесь допустима такая симфиза 1. Или (еще по-другому): отдельный знак находит опору и смыслонаполнение в структурном образовании с себе подоб­ными. В этом случае физическое окружение, в котором он всегда выступает, отходит на задний план и становится несущественным, точно так же как это имеет место с поверхностью бумаги, когда мы читаем книгу. Так же исчезает и жизненный опыт производи­теля знака, в котором этот последний занимает определенное место; он становится неузнаваем, например, тогда, когда знак производится печатной машиной типографии. Но зато всячески поддерживается и сохраняется

он толкуется и отлично понимается на основе контекста. В край-
1йГ

Язык (la langue в единственном числе) располагает целой Сокровищницей средств выражения и уточнения символического поля. Очень нетрудно систематизировать их по классам. Тот же язык (la langue в единственном числе) располагает также и сред­ствами осуществления указания. Тогда, когда demonstratio ad oculos ^a оказывается исключенным, как это имеет место при каж­дом рассказе (повествовании об отсутствующем), активно дей­ствует воображение и воздействует на внутреннее зрение и слух воспринимающего (слушающего) таким образом, что посредством воспоминания, фантазии способствует его видению и слышанию. Поле указания, систему координат с origo³: hier, jetzt, ich {здесь, теперь, я) каждый приносит с собой, оно неотчуждаемо для

¹ Симфиза — явление совместного существования, развития. (Примеча­ние составителя.)

* Demonstratio ad oculos (лат.) — показ, воспринимаемый зрением. •Origo (лат.) — начало, происхождение.

каждого бодрствующего человека, который «в себе». Дело идет только о том, что он в своем представлении отсутствующее может включить в свое действительное hier, jetzt, ich или что он с ука­занной смещенной схемой порядков может почувствовать, куда направляет его говорящий.

В этом заключается мое учение о двух полях, освобожденное от всего ненужного. Я уверен, что понятие поля в будущем станет для языковедов столь же необходимым, как и для нас, психологов. Что же касается слова «форма», то пусть его и дальше живет в потускневшем и уже более не специальном аристотелевском смысле «класса», «группы» и употребляется тогда, когда появляется необходимость ad hoc и последовательно противопоставлять два компонента, как форму и содержание.

6. Подведем итоги: «образующих язык потребностей» суще-ствует больше, чем одна. Еще ни один теоретик не находил пути к логическому построению символического поля на основе «обра­зующей язык потребности» в функции называния или (скажем мы) одной только символической функции. Он и не найдет такого пути, так как можно доказать существование способных к функ­ционированию символических образований, лишенных какой-либо синсемантики; я разумею при этом морскую сигнализацию флажками, привлекавшуюся уже мною для сравнения, или изучение так называемых однословных предложений в жизни детей. Убедительным, наоборот, представляется возникновение языка из полеобразования под влиянием требований, которые его потребитель ставит перед ним, когда все новые и новые пред­меты он намеревается уловить и фиксировать посредством огра­ниченного количества называющих и указывающих знаков. Убедительно также толкование фонем как совокупности знаков и средств связи предложений. Но логически получить эти явления нельзя, они должны быть отвлечены от языка, каков он есть. Поэтому структурная модель действительного языка должна быть синтетическая, а не аналитическая. Во всяком случае ни одному абстрактному теоретику до сегодняшнего дня не удалось дать такого построения, из которого могли бы извлечь какую-либо пользу или практические выводы знатоки бесконечно сложного строя действительного языка. Это относится и к идее (ценной в других отношениях) «априорной» грамматики в духе «Логиче­ских исследований» Гуссерля; это относится также и к опытам; Демпе, которые, кстати говоря, сам заслуженный автор в другом месте своей статьи ограничивает монологичной речью. При этом следует иметь' в виду, что монолог представляет редуцированную речевую ситуацию, а из более бедной^: (по своим отношениям) схемы логически нельзя вывести более богатую, скорее наоборот: из более богатой надо выводить более бедную.

Ш. БАЛЛИ ОБЩАЯ ЛИНГВИСТИКА И ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИНГВИСТИКА¹

ВВЕДЕНИЕ

Цель работы. Вопросы метода. Язык и население

1. Вэтой книге делается попытка свести характеристику
современного французского языка к нескольким общим чертам,
присущим различным частям его структуры. Такая попытка не
нова: наряду с краткими заметками Мейер-Любке («Einfuhrung
in das Studium der romanischen Sprachen», § 54 и сл.) и Леви
(«Zeitschr. f. roman. Philologie», 42, стр. 71 и сл.) мы имеем работы
Фосслера («Frankreichs Kultur und Sprache») и Штромейра («Der Stil
der franzosischen Sprache»),к которым после выхода первого издания
этой книги прибавились «Franzosische Sprache und Wesensart»
Лерха и работа Вартбурга «Evolution et structure de la langue
francаise».

Моя цель — преимущественно методологическая, Именно по­
этому я предпослал исследованию французского языка основные
принципы общего языкознания, которые казались мне необхо­
димыми для дальнейшего изложения. С другой стороны, по­
скольку методика, которой я придерживался в своем исследо­
вании, несколько отличается от ныне общепринятой, я скажу
о ней несколько слов.

2. Общие взгляды на языки проникнуты ошибками, порой ве­
ковыми, подкрепляемыми не только нашим невежеством, но также
во многих случаях и нашим стремлением (бессознательным или
обдуманным) скрыть или исказить действительность.

Символическая концепция языка — величайшее препятствие, которое мешает объяснению фактов. Родной язык непрерывно связан с нашей жизнью, с жизнью общества и нации; может ли он поэтому не порождать ошибочных взглядов, если бесприст­растное наблюдение предваряется априорными мнениями и уже готовыми идеями, которые проникают извне и бесконтрольно?

¹ Ch. Bally, Linguistique generate et linguistique francaise, Bern, 1950.В русском переводе «Общая лингвистика и вопросы французского языка», Изд. иностр. лит., М., 1955. Перевод Е. В. и Т.В. Вентцель.