Philosophy and the World, p. 8.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Первый текст о Фаусте был написан в 1587 году лютеран­ским священником Иоанном Спайсом. Естественно, автор осуждал Фауста за богохульство, демонстрируя пример проклятой души. В разные исторические эпохи появилось много других текстов о Фаусте, но все они содержали откровенно морализаторские суж­дения. Современник Шекспира Кристофер Марло в своем произ­ведении «Трагическая история доктора Фауста» нарисовал геро­ический образ доктора, который, однако, тоже был проклят. Это обстоятельство ясно слышится в заключительных словах хора:

Нет Фауста. Его конец ужасный Пускай вас всех заставит убедиться, Как смелый ум бывает побежден, Когда небес преступит он закон²⁴.

(Перевод Н.Н. Амосовой)

Марло соединил все, что вскоре превратилось в легенду о Фаусте, и архетипическая встреча подвергшейся опасности чело­веческой души с добром и злом - это скорее греческая, чем хрис­тианская тема. Марло меньше интересовало то, что Фауст нару­шил теологические границы, чем грех его гордыни. Гордыня - это неспособность признать разницу между человеческим и боже­ственным, между тем, что позволено человеческому сознанию, и тем, что остается во власти богов. Гордыня порождается либо по­рочными суждениями, либо инфляционным тщеславием, крайне преувеличивающим способности человека, которыми он не обла­дает. В любом случае последствия оказываются весьма плачевны­ми. Прочтение Кристофером Марло мифологемы о Фаусте в зна­чительно большей мере предвосхитило трагедию Гете, чем все вместе взятые протестантские обличения Фауста.

Образ Фауста всю жизнь не оставлял Иоганна Вольфганга Гете, которого многие называли немецким Шекспиром. Он при­ступил к работе над «Фаустом» в 1773 году, опубликовал его пер­вую часть в 1808 году, а за несколько месяцев до смерти в 1832 году все еще переписывал вторую часть. Можно рассуждать о том, что дух модернизма появился вместе с классическими идеями древних греков, например, с попыткой досократиков найти нетео­логическую метафизику или с формулировкой метода научного

Эту цитату приводит Вальтер Кауфман в предисловии к «Фаусту» Гете.

Глава 1

познания, сделанной Бэконом, с разделения тела и духа Декартом в XVII веке или с постулатом Канта о категории разума как вещи в себе в конце XVIII века. Но, с моей точки зрения, существенные черты модернизма впервые проявились в интересе поэта Гете к легенде о Фаусте.

Герой трагедии Гете - не столько проклятый гордец, сколь­ко человек, стремящийся познать все, жить неуемной страстью к истине и стремлением выйти в безвременье, в пустоту, возникшую в отсутствие богов. Читая «Фауста», человек получает более ясное представление о том, что Бог и Сатана скорее похожи на небесные механизмы, способствующие духовному странствию Фауста, чем на метафизические силы, характерные для христианской тра­диции.

Если бы мы могли сказать о сензитивности классического периода античной Греции (свойственной, например, трагедиям Софокла), что высшим благом было восстановление надлежаще­го равновесия между горделивыми людьми и капризными богами, а для средневековых христианских мифов высшая ценность за­ключалась в спасении (как показал Данте), то можно было бы предположить, что высшей целью Гете и всей современной ему эпохи было самосознание.

В Прологе Мефистофель описывает Фауста Господу, говоря, что «странно этот эскулап справляет вам повинность божью» и «он рвется в бой и любит брать преграды», к тому же

И требует у неба звезд в награду И лучших наслаждений у земли, И век ему с душой не будет сладу, К чему бы поиски ни привели²⁵.

Позже Фауст приходит к выводу: «Dasein ist Pflicht, und wars ein Augenblick», что можно перевести так: «Едва я миг отдельный возвеличу, вскричав: "Мгновение, повремени!" - все кончено!»²⁶

Образ Фауста может послужить доказательством того, что Гете был согласен с афоризмом своего современника Лессинга, заявившего, что если бы Бог имел две руки: одну, обладавшую ис­тиной, а другую, занимавшуюся ее поиском, то человек должен

²⁵ Гете И.-В. Фауст, строки 302-307 // Гете И.-В. Стихотворения. Фауст. М.:
Рипол-Классик, 1997.

²⁶ Там же, строки 1552-1553.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

был выбрать вторую²⁷. Он предвосхитил появление героя Томаса Манна Ганса Касторпа, сказавшего: «Гораздо более нравственно потерять себя и остаться в забвении, чем себя сохранить»²⁸. Мож­но вспомнить эссе Т.С. Элиота о Шарле Бодлере, в котором автор пишет, что можно молиться об искуплении грехов неправедного Бодлера, но он по крайней мере обладал духовной глубиной, за­служивающей проклятия, в отличие от того, что Дитрих Бонхоф-фер, испытавший на себе все ужасы фашизма, называл «дешевой благодатью»²⁹.

Личность Фауста кажется нам знакомой, ибо он воплощает в себе внутреннюю бездонную пропасть, которая не знает покоя. В начале трагедии он страдает суицидальной депрессией. Познав все, что ему позволила познать средневековая наука: философию, юриспруденцию, медицину и теологию, он вплотную приблизил­ся к четырем дамбам, за которыми бушует великий океан, пугаю­щий и одновременно манящий к себе. «Толкуя так и сяк пред­мет, - говорит Фауст, - но знанья это дать не может»³⁰.

Он был близок к тому, чтобы свести счеты с жизнью: от­части от отчаяния, отчасти из-за своего стремления броситься в пропасть неизведанного. Ему свойственно страстное желание все охватить и достичь целостности. Кто-то обретает ее в любви, кто-то в употреблении наркотиков, кто-то в религии, но при этом каж­дый из нас так или иначе приходит к противоречию Фауста:

Чтоб я, невежда, без конца Не корчил больше мудреца, А понял бы, уединясь, Вселенной внутреннюю связь, Постиг все сущее в основе...³¹

Он, как и мы, знает о том, что «две души живут внутри, и обе не в ладах друг с другом»³², одна страстно хватается за землю, же­лая ее обнять, другая стремится к тому, чтобы, как сказал Флобер, «создать музыку, от которой растаяли бы звезды»³³.

²⁷ Lessing's Theological Writings, p. 248.

²⁸ The Magic Mountain, p. 52.

²⁹ Letters and the Papers for Prison, p. 112.

³⁰ Гете И.-В. Фауст, строки 363-364.

³¹ Там же, строки 601-605.

³² Гете И.-В. Фауст, строки 363-364.

³³ Madame Bovary, p. 206.

Глава 1

Мефистофель, предложивший Фаусту возможность совер­шить трансценденцию, - это не традиционный дьявол в черном плаще с красной подкладкой, рогами и козлиным копытом. Этот персонаж является в образе, который должен скорее привлечь внимание Фауста - в образе бродячего ученого. Сначала Фауст тоже склонен ассоциировать Мефистофеля с его традиционными профессиональными атрибутами, видя в нем Лиэра, Повелителя Мух, но Мефистофель быстро вносит свои коррективы. Он не просто является противоположностью добра, а «частью силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»³⁴. Он - «части часть, которая была / Когда-то всем и свет произвела. / Свет этот - по­рожденье тьмы ночной»³⁵. Таким образом, Мефистофель воплоща­ет архетип, названный Юнгом архетипом Тени.

Тень - это психический материал, вытесненный из сознания из-за того, что он содержит угрозу, боль, стыд или дестабилизиру­ет психику. Тень можно переживать индивидуально и коллектив­но; в ней заключается широкий спектр энергии очень высокой ин­тенсивности, которая часто действует совершенно автономно от сознания и вносит смятение в сознательную жизнь, но в итоге со­вершенно необходима для расширения сознания и достижения целостности личности. В западном менталитете Тень слишком ча­сто расщепляется, и с психологической точки зрения мы можем объяснить это тем, что любое расщепление проявляется в аффек­тивном поведении или в проекциях на окружающих. Психологи­ческие последствия такого расщепления Юнг исследовал в своей книге «Ответ Иову», а последний незабываемой урок Холокоста постоянно напоминает о том, к чему может привести наш внутрен­ний мрак, если он проецируется на других.

Таким образом, Мефистофель Гете - это образ одной из со­ставляющих целостности. Ее отрицание даже очень эрудирован­ным ученым вызывает у него разрушение бессознательной душев­ной основы, которую символизирует девица Гретхен.

Когда Мефистофель берет с собой Фауста на шабаш ведьм, старшая ведьма впадает в заблуждение относительно происходя­щего, которое выходит за рамки даже ее представлений, и называ­ет Фауста «душкой-сатаной». На что Мефистофель отвечает:

³⁴ Гете И.-В. Фауст, строки 1336-1337.

³⁵ Гете И.-В. Фауст, строки 1350-1353.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Найди другие имена,

А это мне вредит во мненье.

Ведьма:

Что вредного в его значенье?

Мефистофель:

Хоть в мифологию оно

Давным-давно занесено,

Но стало выражать презренье.

Злодеи - разговор иной,

Тех чтут, но плохо с Сатаной³⁶.

Это последнее предложение составляет основу современных мифов. Сатана (это имя начинается с заглавной буквы) - это об­разное представление традиционной иерархии ценностей, прису­щей мифологии вплоть до эпохи Данте. Но с тех пор данная иерархия ценностей постепенно утрачивала популярность. Сата­на как необходимая гипотеза обязательно существует для сохра­нения необходимого баланса при наличии Абсолютного Добра. Если исчезнет имя соответствующей власти зла, что тогда про­изойдет с именем благодати? Настойчивое утверждение Мефис­тофеля, что ушла прежняя власть, стоящая за этими именами, создает условие для современного переживания опустошенности, вакуума, возникшего между двумя мирами, и тоскливого ожида­ния Боженьки.

С другой стороны (и это является камнем преткновения), злодеи все же остаются. Когда Ханна Арендт прибыла в Иеруса­лим, чтобы рассказать о бегстве Адольфа Эйхмана и последующем приговоре ему, она едва не стала искать высунувшийся хвост у мужчины, заявившего, что он с улыбкой пошел бы на смерть, зная, что перед этим погибли шесть миллионов евреев. Между тем пе­ред ней стоял лысеющий невзрачный очкарик, который несколь­ко десятилетий незамеченным прожил в Буэнос-Айресе. Эйхман был воплощением современной демифологизации. Поскольку мы, ненавидя дьявола, могли бы демонизировать Гитлера, миллионы обыкновенных людей проецируют на него свою Тень. В свою оче­редь, он активизирует в них языческую энергию, скрытую под по­кровом тысячелетней цивилизации.

³⁶ Там же, строки 2504-2509.

Глава 1

При описании Эйхмана и принудительного сговора милли­онов людей Арендт использовала выражение «банальность зла»³⁷. Нет никаких дьяволов в плащах с красной подкладкой, а только мудрые граждане, намеревающиеся продолжать свою бессозна­тельную жизнь. При этом мы не изобрели никаких культурных средств воздействия: ни теология, ни наука, ни гуманизм не могут оказывать сопротивление Тени. По словам Георга Штайнера, «мы знаем, что некоторые люди, которые придумали Аушвиц и руко­водили им, в свое время воспитывались на произведениях Шекс­пира и Гете, а впоследствии продолжали их читать»³⁸.

Напоминание Ханны Арендт о том, что злодеи остались, что они - это мы, что Тень - это наша собственная Тень, Мефисто­фель Гете предвосхитил настолько, насколько эта мысль отверга­ется многими нашими современниками. Чтобы создать мрак, со­всем не нужно рогатое существо: значительную его часть мы по­стоянно носим с собой. При всем благородстве своих страданий Фауст - это человек, который при пробуждении также приносит грусть и гибель. Величайшие достижения современности нивели­ровались сопутствующей им Тенью. Как однажды заметил Юнг, чем ярче свет, тем мрачнее тень. Говорят, что перед смертью вей­марский мудрец Гете, сделавший все, чтобы драматически описать Тень, произнес: «Больше света!»³⁹

В дополнение к тому, что Гете драматизировал образ Фауста как живое воплощение человеческого вдохновения и стремления объять необъятное, а также как нового человека, занятого поиска­ми света и находящего мрак в той паузе, когда отсутствуют боги, -в дополнение к этим двум составляющим есть третья, которая символизирует современный опыт: Фауст принимает на себя все бремя своего спасения.

Если прежние метафизические силы уже мертвы, а мы идем по жизни, обладая равным количеством тьмы и света, тогда на нас возлагается обязанность более осознанно и ответственно взаимо­действовать со вселенной. По мнению Юнга, каждый из нас дол-

³⁷ Eichmann in Jerusalem, p. 81. Или, как отметил Томас Мертон: «Святость Эйх­
мана была поколеблена... Мы больше не можем полагать, что "святой" человек
априори находится в "здравом уме". В целом концепция святости в обществе, поте­
рявшем свои духовные ценности, сама по себе теряет смысл». ("A Devout Meditation
in Memory of Adolf Eichmann", cited in Jim Forest, Living with Wisdom, p. 133).