Глава 3 Один из непритязательных4 8 страница

Д.: «Если ты хочешь найти пути, не следует и презирать безумие, ведь оно является столь важной частью твоей натуры».

Я: «Я не знал об этом».

Д.: «Радуйся, что можешь его распознать, ведь только так ты не станешь его жертвой. Безумие есть особая форма духа, цепляющаяся ко всем учениям и философиям, но в особенности - к повседневной жизни, ведь жизнь сама полна сумасшествия и, в сущности, совершенно нелогична. Человек стремится к смыслу лишь потому, что на его основе может создать для себя правила. В самой жизни правил нет - это ее тайна и неведомый закон. То, что ты называешь знанием, лишь попытка приложить к жизни нечто понятное»

Я: «Все это звучит весьма уныло, и тем не менее подталкивает меня не согласиться».

Д.: « Тебе не с чем не соглашаться - ты в сумасшедшем доме».

Здесь толстый маленький профессор - это он так говорил? Я принял его за свою душу?

Проф.: «Да, дорогой мой, вы запутались. Ваша речь совершенно бессвязна».

Я: «Я тоже думаю, что совершенно затерялся. Я действительно безумен? Все это ужасно запутано».

Проф.: «Запаситесь терпением, все пройдет. В любом случае, доброго сна».

Я: «Спасибо, но я боюсь».

Все во мне в полном беспорядке. Проблемы становятся серьезными, а хаос приближается. Это полное дно? Хаос - это тоже основание? Если бы только не было этих ужасных волн. Все разбивается на части, как черные волны. Да, я вижу и понимаю: это океан, всемогущий ночной прилив - движется корабль - большой пароход - я у входа в задымленную кают-компанию - много людей - прекрасные одежды - все они смотрят на меня в изумлении - кто-то подходит ко мне и говорит: «В чем дело? На вас лица нет! Что случилось?»

Я: «Ничего - то есть - думаю, я сошел с ума - пол качается - все движется -»

Кто-то: «Море что-то бурное этим вечером, вот и все - выпейте пунша - у вас морская болезнь».

Я: «Вы правы, у меня морская болезнь, но особенная - я действительно в сумасшедшем доме».

Кто-то: «Ну вот, вы уже шутите, значит, приходите в себя».

Я: «Это, по-вашему, остроумие? Только что профессор объявил меня подлинно и совершенно безумным».

Невысокий толстый профессор действительно сидит за зеленым столом, играя в карты. Он поворачивается ко мне, услышав мои слова, и смеется: «Ну, куда же вы пропали? Идите сюда. Не хотите выпить? Ну вы и фрукт, скажу я вам. Вы взбудоражили этим вечером всех дам».

Я: «Профессор, для меня это больше не шутка. Только что я был вашим пациентом -»

Кают-компания заходится неудержимым хохотом.

Проф.: «Надеюсь, я вам не очень досадил».

Я: «Ну, попасть в сумасшедший дом - дело не пустяковое».

Человек, с которым я говорил до этого, неожиданно подходит и заглядывает мне в лицо. У него черная борода, взъерошенные волосы и темные сияющие глаза. Он страстно говорит мне: «Со мной случилось кое-что похуже, пять лет я провел здесь».

Я осознаю, что это мой сосед, по-видимому, очнувшийся от своей апатии и теперь сидящий на моей кровати. Он продолжает говорить яростно и настойчиво: «Но я Ницше, лишь перекрещенный, я также Христос, Спаситель, и я помазан спасти мир, но они мне не дали».

Я: «Кто не дал?»

Дурак: «Дьявол. Мы в Аду. Но конечно, вы этого пока не заметили. Я до второго года здесь не замечал, что управляющий - дьявол».

Я: «Вы имеете в виду профессора? Звучит невероятно».

Дурак: «Вы невежда. Я должен был обручиться с матерью Бога очень давно.[134] Но профессор, этот дьявол, овладел ею. Каждый вечер, когда садится солнце, он зачинает с ней ребенка. Утром до рассвета она рождает его. Тогда все дьяволы собираются и убивают ребенка ужасным [135] / образом. Я отдаленно слышу его крики».

Я: «Но то, что вы говорите - чистой воды мифология».

Дурак: «Вы сумасшедший и ничего не понимаете. Вы заключены в сумасшедший дом. Боже мой, почему семья постоянно запирает меня с сумасшедшими? Я должен спасти мир. Я Спаситель!»

Он снова ложится, погрузившись обратно в апатию. Я хватаюсь за края кровати, чтобы защититься от ужасных волн. Я смотрю в стену, чтобы хоть за что-то удержаться глазами. По стене бежит горизонтальная линия, ниже она покрашена темнее. Перед ней батарея отопления - это ограждение, а за ним я вижу море. Линия - это горизонт. И сейчас в красном сиянии встает солнце, одинокое и величественное - в нем крест, с которого свисает змея - или это бык, вскрытый, как на бойне, или это осел? Полагаю, на самом деле это баран с короной из шипов - или это распятый, я сам? Солнце мученичества встало и разливает кровавые лучи над морем. Это зрелище длится долгое время, солнце встает выше, его лучи становятся светлее[136] и жарче, и солнце раскаляется добела над голубым морем. Зыбь утихла. Щедрый и тихий летний рассвет встает над пенистым морем. Поднимается соленый запах воды. Слабая широкая волна разбивается о песок с глухим шумом, и постоянно возвращается, двенадцать раз, удары мировых часов[137] - двенадцатый час пробил. И приходит тишина. Ни шума, ни дуновения. Все замерло в мертвой недвижимости. Я жду, втайне тревожась. Я вижу дерево, поднимающееся из моря. Его макушка достигает Небес, а корни тянутся в Ад. Я совершенно один, в унынии, наблюдаю издалека. Словно вся жизнь истекла из меня и полностью перешла в непостижимое и пугающее. Я совершенно обессилен и ни на что не способен. «Спасение», - шепчу я. Странный голос произносит: «Здесь нет спасения,[138] ты должен оставаться спокойным, или потревожишь других. Сейчас ночь, и другие люди хотят спать». Я вижу, что это служитель. Комната смутно освещена слабой лампой и наполнена печалью.

Я: «Я не смог найти дороги».

Он говорит: «Тебе не нужно сейчас искать дорогу».

Он говорит правду. Путь, или что бы то ни было, по которому идут люди - это наш путь, верный путь. В будущее нет мощеных дорог. Мы говорим, что это тот путь, и это действительно так. Мы строим дороги, идя по ним. Наша жизнь - это истина, которую мы ищем. Только моя жизнь - истина, наивысшая из всех. Мы создаем истину, живя ее.

[2] Это ночь, в которую прорываются все запруды, ночь, в которой все, бывшее неподвижным, смещается, камни обращаются в змей, а все живое замирает. Это паутина слов? Если да, то это адская паутина для пойманных в нее.

Адские паутины слов, одних лишь слов, но что есть слова? Будь осторожен со словами, правильно их оценивай, подбирай безопасные слова, слова без ловушек, не сплетай их с другими, чтобы не вышла паутина, ибо ты первый попадешься в нее.[139] Ибо у слов есть смысл. Словами ты поднимаешь преисподнюю. Словами – ничтожнейшими и могущественнейшими. В словах пустота и полнота сливаются вместе, поэтому слово – образ Бога. Слово – это величайшее и мельчайшее, что создал человек, как то, что создано через человека было величайшим и мельчайшим.

Так что если я паду жертвой паутины слов, я паду жертвой величайшего и мельчайшего. Я предан милости моря, зарождающихся волн, что вечно перемещаются. Суть их в движении, и движение - их устройство. Тот, кто борется с волнами, предан воле случая. Труд людей основателен, но он плавает в хаосе. Стремления людей кажутся безумствами тому, кто приходит с моря. Но люди считают безумцем его.[140] Тот, кто приходит из моря, болен. Он с трудом выносит взгляд людей. Ведь для него все они кажутся пьяными и одурманенными снотворными зельями. Они хотят придти к тебе на помощь, а что до принятия помощи, ты скорее захочешь обманным путем пробраться в их компанию, притворившись тем, кто никогда не видел хаос, и лишь говорит о нем.

Но для того, кто видел хаос, укрытия больше нет, ведь он знает, что основы шатаются и знает, что означает эта качка. Он видел порядок и беспорядок бесконечного, он знает беззаконные законы. Он знает море и не может забыть его. Хаос ужасен: дни полны свинца, ночи полны ужаса.

Но как Христос знал, что он путь и истина и жизнь, в том, что новое мучение и новое спасение приходит через него в мир,[141]

Как последователи Христа признали, что Бог стал плотью и жил среди них как человек, помазанником этого времени стал Бог, который не появился во плоти; он не человек и тем не менее сын человека, но в духе и не во плоти; потому он может быть рожден лишь духом человека как порождающим лоном Бога.[142] Что сделано для этого Бога, ты делаешь для низшего в себе, по закону любви, в соответствии с которым ничто не отвергается. Ибо как иначе низшее в тебе может быть спасено от порочности?[143] / Кому принять твое низшее, как не тебе? Но тот, кто делает это не из любви, а из гордости, самолюбия и жадности, проклят. Ни одно из проклятий тоже не изгоняется.[144]

Если ты принимаешь низшее в себе, страдание неизбежно, ведь ты делаешь основное и отстраиваешь то, что лежит в руинах. Есть много могил и трупов в них, злой смрад гниения.[145] Как Христос муками освящения покорил плоть, так Бог этого времени мукой освящения покорит дух. Как Христос мучал плоть духом, так Бог этого времени будет мучать дух плотью. Ибо наш дух стал дерзкой шлюхой, рабом слов, созданных человеком, а вовсе не самим божественным словом.[146]

Низшее в тебе - источник милости. Мы принимаем эту болезнь на себя, неспособность найти мир, низость и презренность, чтобы Бог смог исцелиться и в сиянии вознестись, очищенный от тления смерти и праха преисподней. Презренный узник вознесется к спасению сияющим и совершенно исцеленным.[147]

Есть ли страдание слишком большое, чтобы его можно было вынести ради нашего Бога? Ты видишь только одно и не замечаешь другого. Но где есть одно, есть и другое, и это низшее в тебе. Но низшее в тебе - это также глаз зла, что направлен на тебя и смотрит холодно, засасывая твой свет в темную бездну. Благослови руку, что удерживает тебя здесь, мельчайшую человечность, нижайшую живую вещь. Очень немногие предпочтут смерть. Поскольку Христос наложил на человечество кровавое жертвоприношение, обновленный Бог тоже не обойдется без кровопролития.

Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? Я топтал точило один, и никого не было со мною; и я топтал себя в гневе моем и попирал себя в ярости моей. Кровь моя брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое. Ибо день мщения в сердце моем, и год моего искупления настал. Я смотрел, и не было помощника; дивился, что не было поддерживающего: но помогла мне мышца моя, и ярость моя - она поддерживала меня. И попрал я себя в гневе моем, и опьянился от ярости, и пролил на землю кровь свою.[148] Ибо принял я злодеяния свои на себя, чтобы Бог мог исцелиться.

Как Христос сказал, что не мир он пришел принести, но меч,[149] так и тот, в ком Христос становится совершен, не принесет себе мир, но меч. Он восстанет против себя, и одно обратится в нем против другого. Он также возненавидит то, что любит больше всего. Он будет подвергнут в себе избиению, осмеянию и отправлен на муку распятия, и никто не поможет и не облегчит мучения.

Как Христос был распят меж двух разбойников, низшее лежит по обе стороны нашего пути. И как один разбойник отправился в Ад, а другой вознесся на Небеса, низшее в нас разделится на две половины в наш судный день. Одно будет обречено на проклятие и смерть, другое вознесется.[150] Но много времени пройдет, пока ты увидишь, что обречено на смерть, а чему предназначено жить, ибо низшее в тебе все еще не разделено и пребывает едино, в глубоком сне.

Если я принимаю низшее во мне, я сажаю зерно в почву Ада. Это зерно неразличимо мало, но древо моей жизни растет из него и соединяет то, что Внизу с тем, что Вверху. На обоих концах огонь и пылающие уголья. Верх веет огнем, как и Низ. Меж невыносимых огней прорастает твоя жизнь. Ты повешен меж двух полюсов. Неизмеримо пугающим движением натянутая подвеска качается вверх и вниз.[151]

Потому мы боимся наше низшее, ибо то, чем человек не обладает, навеки едино с хаосом и совокупно с его загадочными приливами и отливами. По мере того, как я принимаю низшее во мне - а именно то красное раскаленное солнце глубин - и, таким образом, становлюсь жертвой путаницы хаоса, высшее сияющее солнце тоже поднимается. Потому тот, кто стремится к высшему, находит глубочайшее.

Чтобы избавить людей своего времени от повешения, Христос в сущности принял эту муку на себя и учил их: «Будьте хитры, как змеи и простодушны, как голуби».[152] Ибо хитрость даст совет против хаоса, а простодушие скроет его ужасный аспект. Так человек может выйти на безопасный срединный путь, ограниченный и сверху, и снизу.

Но мертвецы Вверху и Внизу возвышаются, и их требования становятся все громче. И благородные, и бесчестные восстают вновь и, неосторожные, нарушают закон примирения. Они распахивают двери и вверх, и вниз. Они увлекают за собой многих к высшему или низшему безумию, так сея смятение и уготовляя путь тому, что грядет.

Но тот, кто идет к одному и это же время не идет к другому, принимая то, что предстает перед ним, попросту учит и живет одним и обращает его в реальность. Ибо он будет его жертвой. Если вы идете к одному и потому считаете иное, приближающееся, врагом, вы будете бороться с иным. Вы будете это делать, потому что не смогли распознать, что иное тоже в вас. Напротив, вы считаете, что иное каким-то образом приходит снаружи и думаете, что усмотрели его во взглядах и действиях ближнего, которые противоречат вашим. Так вы сражаетесь с другим и совершенно ослеплены.

Но тот, кто принимает приближающееся к нему, потому что оно тоже в нем, больше не спорит и не пререкается, но смотрит в себя и хранит молчание. / [Image 113][153] /

Он видит древо жизни, корни которого достигают Ада, а макушка касается Небес. Он также больше не знает различий:[154] кто прав? Что свято? Что высшее? Что доброе? Что верно? Он знает только одно различие: различие между низом и верхом. Ибо он видит, что древо жизни растет снизу вверх, и макушка его вверху, ясно отличающаяся от корней. Для него это неоспоримо. Потому он знает путь к спасению.

Отучиться от всех различений, которые касаются направления - часть твоего спасения. Так ты освобождаешь себя от древнего проклятия знания добра и зла. Из-за того, что ты отделял добро от зла в соответствии со своими оценками, жаждал только добра и отвергал зло, которое все равно совершал и не принял, корни твои больше не вскормлены темным питанием глубин, и древо твое стало больным и вянущим.

Потому древние сказали, что после того, как Адам сьел яблоко, райское древо засохло.[155] Жизни твоей нужно темное. Но если ты знаешь, что это зло, ты больше не можешь его принять, испытываешь страдания и не знаешь, почему. И не можешь принять его как зло, ведь иначе добро отвергнет тебя. И не можешь отвергнуть, потому что знаешь добро и зло. Из-за этого знание добра и зла было неодолимым проклятием.

Но если ты вернешься к изначальному хаосу и признаешь то, что вешает растянутым меж двух полюсов огня, ты заметишь, что больше не разделяешь добро и зло окончательно, ни через чувство, ни через знание, но различаешь лишь направление роста снизу вверх. Так ты забываешь различие меж добром и злом, и больше не знаешь, пока твое древо растет снизу вверх. Но как только рост прекращается, то, что было едино в росте, распадается и ты снова различаешь добро и зло.

Ты никогда не сможешь отбросить знание добра и зла, предав свое добро, чтобы жить злом. Ибо как только ты разделяешь добро и зло, ты различаешь их. Они едины только в росте. Но ты растешь, если замер в величайшем сомнении, и потому непреклонность в величайшем сомнении - подлинный цветок жизни.

Тот, кто не выносит сомнения, не выносит самого себя. Такой сомнителен; он не растет и потому не живет. Сомнение - признак сильнейших и слабейших. Сильные имеют сомнение, но сомнение владеет слабыми. Потому слабейшие близки сильнейшим, и если он может сказать сомнению: «Я владею тобой», тогда он сильнейший.[156] Но никто не может сказать «да» своему сомнению, не предавшись распахнутому хаосу. Потому так много среди нас тех, кто может говорить о чем угодно, обращая внимание на то, чем они живут. То, что говорится, может быть слишком много или слишком мало. Так исследуй его жизнь.

Речь моя ни светла, ни темна, ибо это речь того, кто растет.

Глава 17 Nox quarta[157]

[158]

Я слышу рев утреннего ветра, что пришел с гор. Ночь была преодолена, когда вся моя жизнь была предана вечному смятению и растянута меж двух полюсов огня.

Душа говорит со мной радостным голосом: «Дверь должна быть снята с петель, чтобы дать свободный проход отсюда туда, между да и нет, между левым и правым. Между всеми противоположными вещами следует проложить широкий проход, от одного полюса к другому должны вести светлые ровные улицы. Следует установить весы, стрелка которых мягко качается. Следует разжечь пламя, которое не задует ветер. Поток должен течь к своей глубочайшей цели. Стада диких животных должны двигаться на пастбища по своим старым охотничьим тропам. Жизнь должна продолжаться, от рождения до смерти, от смерти к рождению, нерушимая, как путь солнца. Все должно идти своим путем».

Так говорит моя душа. Но я неумышленно и ужасно заигрываю с самим собой. Это день или ночь? Я сплю или проснулся? Я жив или уже мертв?

Слепая тьма окружает меня — великая стена — серый сумеречный червь ползет по ней. У него круглое лицо, он смеется. Смех конвульсивен и на самом деле приносит облегчение. Я открываю глаза: толстая повариха стоит передо мной: «Вы знатный соня, должна сказать. Вы проспали больше часа».

Я: «Правда? Я спал? Мне, должно быть, снилось, что за ужасная игра! Я уснул в кухне? Это действительно мир матерей?»[159]

«Выпейте воды, вы все еще сонный»

Я: «Да, этот сон может опьянить. Где мой Фома? Вот он, открытый на двадцать первой главе: «Моя душа, во всем и тем не менее за пределами всего, ты должна найти покой в Господе, ибо он — вечный покой для святых».[160]

Я читаю это предложение вслух. Разве за каждым словом не следует знак вопроса?

«Если вы уснули за этим предложением, сон у вас был действительно прекрасным».

Я: «Я определенно видел сон, и я о нем подумаю. Кстати, вы не скажете, чья вы повариха?»

«Библиотекаря. Он любит хорошо поесть, и я с ним уже много лет» [161]

Я: «О, я не знал, что у библиотекаря такая повариха».

«Да, он, знаете ли, гурман».

Я: «Прощайте, мадам повариха, и спасибо за уделенное место».

«Всегда пожалуйста и с превеликим удовольствием».

Теперь я снаружи. Так это была повариха библиотекаря. Знает ли он, что за еда приготовлена внутри? Он определенно никогда не заходил для храмового сна.[162] Думаю, я верну ему Фому Кемпийского. Я вхожу в библиотеку.

Б.: «Добрый вечер, это снова вы».

Я: «Добрый вечер. Сэр, я пришел вернуть Фому. Я немного посидел в вашей кухне рядом, почитал, не зная даже, что это ваша кухня».

Б.: «Никаких проблем. Надеюсь, моя повариха хорошо вас приняла».

Я: «Не могу жаловаться на прием. Я даже вздремнул над Фомой».

Б.: «Это и неудивительно. Эти молитвенники ужасно скучны».

Я: «Да, для таких, как мы. Но ваша повариха находит эту книгу весьма поучительной».

Б.: «Ну да, для поварихи».

Я: «Позвольте невежливый вопрос: вы когда-нибудь предавались погружению в сон на кухне?»

Б.: «Нет, мне такая странная идея никогда не приходила».

Я: «Позвольте отметить, что так вы многое узнаете о природе своей кухни. Доброй ночи, сэр!»

После этой беседы я покинул библиотеку и вышел прихожую, где подошел к зеленым занавескам. Я раздвинул их, и что же увидел? Я увидел перед собой зал с высоким потолком - с предположительно величественным садом на фоне — магический сад Клингзора, сразу стало мне ясно. Я вошел в театр; те двое часть постановки: Амфортас и Кундри или, скорее, на что же я смотрю? Это библиотекарь и его повариха. Он нездоров и бледен, с больным желудком, она разочарована и взбешена. Клингзор стоит слева, держа перо, которое библиотекарь засовывал за ухо. Как сильно Клингзор напоминает меня! Какая омерзительная пьеса! Но смотрите, слева входит Парсифаль. Странно, он тоже похож на меня. Клингзор злобно швыряет в Парсифаля перо. Но он спокойно ловит его.

Сцена меняется: похоже, аудитория, в данном случае я, присоединяется к последнему акту. Следует встать на колени с началом службы Страстной Пятницы: входит Парсифаль — медленно, его голова покрыта черным шлемом. Львиная шкура Геркулеса украшает его плечи и он держит в руке дубину; на нем также современные черные брюки в честь церковного праздника. Я свирепею и предупреждающе выставляю руку, но представление продолжается. Парсифаль снимает шлем. Хотя здесь нет Гурнеманца, чтобы усмирить и благословить его. Кундри стоит поодаль, покрыв голову и смеясь. Публика восхищена и узнает себя в Парсифале. Он — это я. Я снимаю мои доспехи, покрытые историей и мои химерические украшения и иду к ручью, облаченный в белую покаянную рубаху, где мою ноги и руки без чьей-либо помощи. Затем я также снимаю и рубаху и одеваю гражданскую одежду. Я схожу со сцены и приближаюсь к себе — к тому, который все еще стоит на коленях в молитве как зритель. Я поднимаюсь и становлюсь единым с собой.[163]

Чем было бы осмеяние, если это не подлинное осмеяние? Чем было бы сомнение, если это не подлинное сомнение? Чем была бы противоположность, если это не настоящая противоположность? Тот, кто хочет принять себя, должен также по-настоящему принять своего другого. Но в «да» не каждое «нет» истинно, и в «нет» каждое «да» - ложь. Но поскольку я могу быть «да» сегодня и «нет» завтра, да и нет одновременно и истинны, и неистинны. Поскольку да и нет не могут уступать, раз они существуют, наши представления об истине и ошибке могут.

Я полагаю, ты хотел бы определенность относительно истины и заблуждения? Уверенность в одном или другом не только возможна, но и необходима, хотя уверенность в одном — защита и сопротивление против другого. Если ты в одном, твоя уверенность об одном исключает другое. Как же тебе тогда достичь другого? И почему одного не может быть достаточно для нас? Одного нам не может быть достаточно, потому что другое в нас. И если мы удовлетворимся одним, другое будет испытывать великую нужду и беспокоить нас своим голодом. Но мы неправильно понимаем этот голод и все еще верим, что жаждем одного, и стремимся к нему еще неколебимей.

Так мы заставляем другое выдвигать свои требования еще настойчивей. Если тогда мы готовы признать требование другого в нас, то можем перейти к нему, чтобы удовлетворить его. Но тогда можем и перейти обратно, ведь другое стало сознательным для нас. Но если наше ослепление одним сильно, мы еще более отдаляемся от другого, и меж одним и другим в нас разверзается ужасающая пропасть. Одно становится избыточным, другое — слишком голодным. Насыщенное становится ленивым, а голодное — слабеет. И мы задыхаемся в жиру, поглощаемые нехваткой.

Это болезнь, и ты много такого видел. Так и должно быть, но не дОлжно. Для этого есть достаточные основания и причины, но еще мы не хотим, чтобы это было так. Ибо человеку предназначена свобода преодолеть причину, ибо он может творить в себе и творить себя. Если ты достиг свободы через страдания твоего духа в принятии другого, несмотря на сильнейшую убежденность в одном, ибо и другое в тебе, начинается рост.

Другие осмеивают меня, они в любом случае делают это, и я могу приписать им вину за это, забыв осмеять себя. Но тот, кто не может осмеять себя, будет осмеян другими. Так прими же само-осмеяние, чтобы все божественное и героическое отпало, и ты стал полностью человеком. Божественное и героическое в тебе — осмеяние для другого в тебе. Ради другого в тебе оставь излюбленную роль, которую ты исполняешь, и стань тем, кто ты есть.

Тот, у его есть успехи и провалы в некоем таланте, падает жертвой веры в то, что он — дар. Потому он так часто оказывается дураком. Особый дар — нечто вне меня. Я не то же, что он. Природа дара никак не связана с природой человека, несущего его. Он часто живет за счет характера своего носителя. Его характер отмечен недостатками дара, востину, даже через его противоположность. Следовательно, он вечно не на высоте своего дара, а под ним. Если он примет своего другого, то сможет нести дар без недостатков. Но если он хочет лишь жить своим даром и, следовательно, отвергает другого, он переступает черту, ведь по сути его дар внечеловеческое и природное явление, чем сам он не является. Весь мир видит его ошибку, и он становится жертвой его насмешек. И он говорит, что другие осмеивают его, а ведь лишь пренебрежение другим делает его нелепым.

Когда Бог входит в мою жизнь, я возвращаюсь к своей нищете ради Бога. Я принимаю ношу нищеты и ношу все свое уродство и нелепость, а также все предосудительное во мне. Так я избавляю Бога от всякого смятения и абсурда, которые могут случиться с ним, если я не приму это. Так я уготовляю путь делам Бога. Что должно случиться? Была ли темнейшая бездна опустошена и истощена? Или что стоит и ждет здесь, неминуемое и раскаленное докрасна? [Image 117][164]

Какой огонь не был затушен и какие уголья еще пылают? Мы принесли неисчислимые жертвы темным глубинам, и они требуют еще. Что за безумное желание моления об удовлетворении? Чьи это безумные крики? Кто среди мертвых так страдает? Идите сюда и испейте крови, чтобы вы могли говорить.[165] Почему ты отвергаешь кровь? Ты хочешь молока? Или красный сок винограда? Может, ты бы предпочел любовь? Любовь к мертвому? Полюбить мертвого? Возможно, тебе нужны семена жизни для увядшего тысячелетнего тела преисподней? Непристойное инцестуозное вожделение мертвых? Нечто, от чего леденеет кровь. Тебе требуется похотливое смешение с трупами? Я говорю о «принятии» - но ты требуешь «овладеть, объять, сочетаться»? Тебе нужно осквернение мертвых? Тот пророк, говоришь ты, лег над ребенком, приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем, и согрелось тело ребенка. И встал и прошел по горнице взад и вперед; потом опять поднялся и простерся на нем. И чихнул ребенок раз семь, и открыл ребенок глаза свои. Таким должно быть твое принятие, так должен ты принимать, не прохладно, без снисхождения, не бездумно, не раболепно, без самоистязания, но с удовольствием, именно с этим сомнительным нечистым удовольствием, чья сомнительность позволяет ему соединиться с высшим, с тем свято-проклятым удовольствием, о котором ты не знаешь, благодетель это или порок, с тем удовольствием, что похотливо отталкивающе, полно распутного страха, сексуальной незрелости. Мертвых пробуждают этим удовольствием.

Твое низшее пребывает во сне, похожем на смерть, и ему нужно тепло жизни, что содержит неразделимые и неразличимые добро и зло. Таков путь жизни; тебе не назвать ее ни доброй, ни злой, ни чистой, ни нечистой. Ибо это и не цель, а путь и переход. Это также болезнь и начало восстановления. Это мать всех омерзительных деяний и исцеляющих символов. Это самая изначальная форма творения, самое первое темное стремление, что проходит по всем тайным скрытым местами, темным проходам, с бесцельной правомерностью воды и из неожиданных мест в рыхлых песках, набухает в прекрасных провалах, чтобы оплодотворить сухую землю. Это самый первый, тайный учитель природы, учащий растения и животных самым поразительным и в высшей степени хитрым навыкам и трюкам, которые нам едва ли понять. Это великий мудрец, обладающий сверхчеловеческим знанием, владеющий величайшей из наук, приводящий рассеяние к порядку, предсказывающий будущее из неуловимой полноты. Он змееподобный, бренный и благотворный, чудовищно и абсурдно демонический. Это стрела, что вечно попадает в слабейшее место, вырвавшийся корень, что открывает запечатанные сокровищницы.

Тебе не назвать его ни умным, ни глупым, ни злым, ни добрым, ведь природа его совершенно нечеловеческая. Это сын земли, темный, которого ты должен пробудить.[166] Это и мужчина, и женщина в одно и то же время и незрелый пол, богатый в толковании и неверном толковании, столь бедный на смысл и все равно столь богатый. Это мертвый, что кричал громче всех, что стоял в самом низу и ждал, и сильнее всего страдал. Он жаждал ни крови, ни молока, ни вина для жертвоприношения мертвых, но готовности нашей плоти. Его стремление не обращало внимания на мучение нашего духа, что боролся и мучал себя, чтобы выдумать то, чего не выдумать, и который так разорвал себя и принес в жертву. Пока дух наш не лег расчлененным на алтарь, не услышал я голос сына земли, и тогда увидел, что он был величайшим страдальцем, нуждавшимся в спасении. Он избранный, ведь был самым отверженным. Дурно говорить так, но, возможно, я плохо слышу, или неправильно понял, что сказали бездны. Непросительно говорить так много, и тем не менее я должен сказать.

Бездны молчат. Он поднялся и ныне узрел свет солнца и находится среди живых. Беспокойство и противоречие росли вместе с ним, сомнение и полнота жизни.

Аминь, все кончено. Что было нереальным, теперь реально, что было реальным — нереально. Однако, мне нельзя, я не хочу, не могу.. О, презренность человеческая! О, наша неготовность! О, сомнение и отчаяние. Это воистину Страстная Пятница, на которую умер Господь и спустился в Ад и совершил таинства.[167] Это Страстная Пятница, когда мы делаем совершенным Христа в нас и сами спускаемся в Ад. Это Страстная Пятница, когда мы стонем и молим о совершенстве Христа, ибо после совершенствования пойдем в Ад. Христос был столь могуч, что его царство покрыло весь мир, и только Ад лежит вне его.

Кто преуспел в пересечении границ этого царства с хорошими основаниями, чистым осознанием и повиновением закону любви? Кто среди живых Христос и отправляется в Ад в живой плоти? Кто это, расширяющий царство Христа и в Ад? Кто полон опьянения, будучи трезв? Кто это, нисхождением ставший из одного двумя? Кто разорвал свое сердце, чтобы соединить то, что было разрозненно?