Автопортрет в жанре экзистенциального триллера (заметки переводчика). 9 страница

Одна из ее первых групповых встреч оказалась очень необыч­ной: на ней Карлос, также один из моих пациентов, проходивший индивидуальную терапию (см. "Если бы насилие было разреше­но..."), сообщил группе о том, что смертельно болен раком. Отец Бетти умер от рака, когда ей было двенадцать лет, и с тех пор болезнь приводила ее в ужас. В колледже она сначала выбрала меди­цинский факультет, но потом бросила из-за страха столкнуться с раковыми больными.

В последующие несколько недель контакт с Карлосом вызвал у Бетти такую тревогу, что мне пришлось провести с ней несколько внеочередных сеансов и с трудом удалось убедить ее остаться в группе. У нее появились соматические симптомы: головная боль (ее отец умер от рака мозга), боли в спине, одышка, ее беспокоили навязчивые мысли о том, что у нее тоже может быть рак. Посколь­ку Бетти боялась посещать докторов (стыдясь своего тела, она редко проходила физическое обследование и ни разу не исследовала та­зовые органы), было трудно убедить ее, что она здорова.

Ужасающая худоба Карлоса напомнила Бетти о том, как за две­надцать месяцев ее отец из очень полного человека превратился в скелет, обтянутый кожей. Хотя Бетти и признавала свои опасения неразумными, она поняла, что после смерти отца стала верить, что потеря веса сделает ее более подверженной раку.

Столь же сильные предубеждения были у нее относительно об­лысения. Когда она впервые пришла в группу, Карлос (который потерял волосы в результате химиотерапии) носил парик, но в тот день, когда он рассказал группе о своем раке, он пришел на собра­ние абсолютно лысым. Бетти испугалась, к ней вернулись воспо­минания об отце, который был налысо выбрит перед операцией на мозге. Она вспомнила также, как ей стало страшно, когда во время предыдущей строгой диеты у нее начали выпадать волосы.

Эти бессознательные предрассудки существенно усложняли ее проблемы с весом. Еда не только представляла собой ее единствен­ное удовлетворение, не только заглушала ее ощущение пустоты, а худоба не только вызывала болезненные воспоминания об отце. Бетти также бессознательно верила в то, что потеря веса приведет к ее собственной смерти.

Постепенно острая тревога Бетти улеглась. Раньше она никогда открыто не говорила об этих проблемах. Возможно, свою роль сыг­рал катарсис; возможно, ей было полезно осознать магическую природу своего мышления; а, быть может, некоторые из ее пугаю­щих мыслей просто потеряли свою остроту при их обсуждении в спокойной, рациональной обстановке, "при свете дня".

В это время особенно большую помощь оказал Карлос. Родите­ли Бетти до самого конца отрицали серьезность болезни ее отца. Такое отрицание разрушительно действует на тех, кто остается в живых. Бетти оказалась не готова к его смерти и не имела возмож­ности проститься с ним. Но Карлос демонстрировал совершенно иное отношение к собственной участи: он был мужественным, ра­зумным и откровенным в своих чувствах относительно болезни и приближения смерти. Кроме того, он был особенно добр к Бетти — возможно, потому что знал, что она моя пациентка, возможно, потому что она пришла как раз тогда, когда он был в великодуш­ном настроении ("у каждого есть сердце"), а, может быть, просто потому, что был неравнодушен к полным женщинам (что я, приз­наю это с сожалением, рассматривал тогда как еще одно доказатель­ство его извращенности).

Вероятно, Бетти почувствовала, что препятствия к снижению веса успешно устранены, потому что дала ясно понять: пора начи­нать главную кампанию. Я был потрясен размахом и сложностью предварительных приготовлений.

В первую очередь она записалась на программу лечения пище­вых расстройств в клинике, где я работал, и заполнила требуемый протокол, который включал сложное физическое обследование (она по-прежнему отказывалась от исследования тазовых органов) и батарею психологических тестов. Затем она очистила свою квар­тиру от еды — от всех банок, пакетов и бутылок. Она составила план альтернативных занятий, заметив, что отказ от завтраков и обедов создает "окно" в дневном расписании. К моему удивлению, она записалась в танцевальный класс (у этой леди есть сила воли, по­думал я) и в клуб боулинга — когда она была маленькой, отец ча­сто брал ее с собой в кегельбан, объяснила она. Она купила подер­жанный велотренажер и установила его перед телевизором. Затем она сказала "прощай!" своим старым друзьям — картофельным чипсам, шоколадным пирожным и пончикам.

Была также проведена серьезная внутренняя подготовка, кото­рую Бетти затруднялась описать иначе, чем "собраться с духом" и ждать подходящего момента, чтобы сесть на диету. Я ждал этого момента с нетерпением, представляя себе огромного японского борца, который расхаживает по ковру, становится в позу и выкри­кивает что-то воинственное, готовясь к схватке.

Наконец, свершилось! Она выбрала жидкую диету, полностью отказалась от твердой пищи, каждое утро по сорок минут занима­лась на велотренажере, каждый день проходила пешком по три мили и раз в неделю занималась боулингом и танцами. Ее жировая обо­лочка начала постепенно рассасываться. Она начала худеть. Большие массы плоти просто растворялись и исчезали. Скоро фунты потекли с нее ручьем — два, три, четыре, иногда пять фунтов в неделю.

Каждый сеанс Бетти начинала с рапорта об успехах: сброшено десять фунтов, затем двадцать, двадцать пять, тридцать. Она поху­дела до двухсот сорока фунтов, затем до двухсот тридцати и двух­сот двадцати. Это казалось поразительно легким и быстрым. Я вос­хищался ею и каждую неделю хвалил ее за успехи. Но в эти первые недели я слышал также не слишком тактичный внутренний голос, который нашептывал: "Господи Боже, если она так быстро худеет, то сколько же еды она поглощала до этого!"

Прошли недели — кампания продолжалась. За три месяца она похудела до двухсот десяти фунтов. Затем двести, на пятьдесят фунтов меньше! Затем сто девяносто. Сопротивление возрастало. Иногда она приходила ко мне в кабинет в слезах, проголодав всю неделю, но не потеряв при этом ни фунта. Каждый фунт давался с трудом, но Бетти продолжала придерживаться диеты.

Это были ужасные месяцы. Ей все опротивело. Ее жизнь была мучительной — безвкусная жидкая пища, велотренажер, голодные схватки, дьявольская реклама гамбургеров и Макдональдса по те­левизору, вездесущие запахи: поп-корн в кинотеатре, пицца в ке­гельбане, круассаны в торговом центре, крабы на Рыбачьей прис­тани. Есть ли где-нибудь на земле место, лишенное запахов?

Каждый день был ужасным. Ничто в жизни не приносило удо­вольствия. Другие члены группы похудения бросили программу — но Бетти держалась твердо. Мое уважение к ней росло.

Я тоже люблю поесть. Часто я целый день мечтаю о каком-ни­будь особом блюде, и, когда нетерпение побеждает, ни одно пре­пятствие не может остановить меня на пути к какому-нибудь рес­торану или киоску. Но, пока продолжалась битва Бетти, я стал испытывать чувство вины во время еды, как будто я предавал ее. Каждый раз, собираясь съесть пиццу, спагетти, шоколадное пирож­ное или какое-нибудь другое блюдо, которое любила Бетти, я не­вольно думал о ней. Я содрогался при мысли о том, как она, держа в руке открывалку, обедает своим жидким Оптифастом. Иногда в знак солидарности с ней я отказывался от второго.

Случилось так, что в этот период я превысил предельный вес, который разрешал себе, и сел на трехнедельную диету. Поскольку моя диета состоит, главным образом, в отказе от мороженого и французского жаркого, я вряд ли имел право ставить себя в один ряд с Бетти. Однако за эти три недели я более остро почувствовал ее страдания. Я был тронут до слез, когда она рассказала мне, как уговаривает себя заснуть и как внутри нее голодный ребенок орет: "Накорми меня! Накорми меня!"

Сто восемьдесят. Сто семьдесят. Сброшено восемьдесят фунтов веса! Теперь настроение Бетти часто колебалось, и я стал все силь­нее за нее беспокоиться. У нее были временные периоды гордости и подъема (особенно когда она отправлялась покупать себе платья меньшего размера), но чаще она испытывала такое глубокое уны­ние, что могла заставить себя делать лишь единственное — каждое утро ходить на работу.

Временами она становилась раздражительной и припоминала мне старые обиды. Не для того ли я направил ее в терапевтичес­кую группу, чтобы от нее отделаться или, по крайней мере, частично сбыть ее с рук? Почему я не расспросил ее подробнее о привычках в еде? В конце концов, еда — это ее жизнь. Любишь ее — люби и ее еду. (Осторожно, осторожно, горячо!) Почему я согласился с ней, когда она перечисляла причины, по которым не могла учиться на медицинском факультете (ее возраст, отсутствие выносливости, лень, отсутствие необходимых знаний и денег)? Теперь она заяви­ла, что считает унизительным мое предложение стать медсестрой, и обвинила меня в том, что я сказал: "Эта девица недостаточно привлекательна для медицинского факультета, пусть тогда будет сиделкой!"

Временами она совсем падала духом и становилась агрессивной. Однажды, например, когда я спросил, почему она стала такой пас­сивной в группе, Бетти свирепо взглянула на меня и отказалась отвечать. Когда я стал настаивать на ответе, она сказала капризным детским тоном: "Если не дашь пирожок, я тебе ничего не скажу".

Во время одного из периодов депрессии у нее было очень яркое сновидение:

Я была в каком-то месте наподобие Мекки, куда люди приходят, чтобы совершить легальное самоубийство. Я была с близкой подругой, но не помню, с кем. Она собира­лась покончить с собой, прыгнув в глубокую шахту. Я пообещала поднять оттуда ее тело, но позже поняла, что мне придется спуститься в эту ужасную шахту со все­ми этими мертвыми и разлагающимися телами вокруг, и подумала, что не смогу этого сделать.

По ассоциации с этим сном Бетти рассказала, как днем раньше ей пришло в голову, что она потеряла целое тело: она сбросила восемьдесят фунтов, а у них в конторе была женщина, которая ве­сила всего восемьдесят фунтов. В тот момент она представила себе, что ей сделали вскрытие и она устраивает похороны "тела", от ко­торого избавилась. Бетти предположила, что эти мрачные мысли отозвались в сновидении в образе тела подруги, поднимаемого из шахты.

Образность и глубина ее сновидения показали мне, как далеко она продвинулась. С трудом можно было вспомнить ту вздорную хихикающую женщину, какой она была несколько месяцев назад. Теперь каждую минуту сеанса мое внимание было целиком при­ковано к Бетти. Кто бы мог подумать, что эта женщина, бессмыс­ленная болтовня которой так утомляла меня, превратится в прони­цательного, непосредственного и чуткого человека?

Сто шестьдесят пять. Еще одно неожиданное открытие. Однаж­ды в кабинете я посмотрел на Бетти и впервые заметил, что у нее есть живот. Я посмотрел снова. Неужели он был у нее всегда? Может быть, я стал обращать на нее больше внимания? Не думаю: очер­тания ее тела, от подбородка до носков, всегда были гладко округ­лыми. Пару недель спустя я увидел отчетливые признаки грудей. Двух грудей. Через неделю — скулы, затем подбородок, локти. Все было на месте — все это время под грудой мяса была спрятана женщина, привлекательная женщина.

Другие, особенно мужчины, тоже заметили перемены, и теперь, разговаривая с ней, старались невзначай дотронуться до нее или толкнуть. Мужчина из конторы проводил ее до машины. Ее парик­махер бесплатно сделал ей массаж головы. Она была уверена, что начальник пялится на ее грудь.

Однажды Бетти объявила: "Сто пятьдесят девять", — и добави­ла, что это "девственная территория", то есть она не весила столь­ко со школьных лет. Моя реакция — я спросил, не будет ли она сожалеть, вступив на "недевственную территорию", — была неу­дачной шуткой, тем не менее это привело нас к важному обсужде­нию темы секса.

Хотя у Бетти были богатые сексуальные фантазии, она никогда не имела никаких физических контактов с мужчинами — ни объя­тий, ни поцелуев, ни даже фривольных похлопываний. Она всегда страстно жаждала секса и была в ярости оттого, что отношение общества к толстым обрекало ее на сексуальную фрустрацию. Только теперь, когда она достигла той весовой категории, которая поз­воляла реализоваться ее сексуальным желаниям, когда ее сны за­полнились угрожающими фигурами мужчин (доктора в маске, вты­кающего огромную иглу ей в живот, незнакомца, сладострастно сдирающего струп с ее раны в брюшной полости), она поняла, что очень боится секса.

Эти разговоры вызвали у Бетти поток воспоминаний о мужском пренебрежении. Ее никогда не приглашали на свидания, она ни­когда не ходила на танцы и школьные вечеринки. Она хорошо иг­рала роль доверенного лица и помогла многим своим подругам в их сердечных делах. Почти все они теперь были замужем, и она не могла больше скрывать от себя тот факт, что все время играла роль постороннего наблюдателя.

Вскоре мы перешли от секса к более глубокой теме ее первич­ной сексуальной идентификации. Бетти знала, что ее отец хотел сына и скрывал свое разочарование, когда она родилась. Однажды ей приснились два сновидения о потерянном брате-близнеце. В одном сновидении они с братом носили отличительные знаки и обменивались ими друг с другом. В другом сновидении он погиб: втиснулся в переполненный лифт, а она не смогла (из-за своих габаритов). Лифт рухнул, все пассажиры погибли, и ей оставалось только рассеять его прах.

В другом сновидении отец подарил ей лошадь, сказав: "Это де­вочка". Она всегда мечтала получить от него в подарок лошадь, и во сне не только исполнялось это желание, но отец официально признавал ее пол.

Наши разговоры о сексе и ее сексуальной идентификации по­родили такую сильную тревогу и такое невыносимое чувство пус­тоты, что она несколько раз наедалась пирожных и пончиков. К тому времени Бетти уже разрешалось немного твердой пищи — один диетический обед в день, но ей было теперь труднее, чем когда она придерживалась лишь жидкой диеты.

Впереди маячил важный символический рубеж — потеря ста фунтов. Эта важная цель, никогда не достигавшаяся ранее, несла в себе множество сексуальных коннотаций. Во-первых, Карлос не­сколько месяцев назад полушутя сказал Бетти, что если она сбро­сит сто фунтов, он возьмет ее на уик-энд на Гавайи. Во-вторых, во время внутренней подготовки к диете Бетти пообещала себе, что когда она сбросит сто фунтов, она встретится с Джорджем, тем мужчиной, на объявление которого она ответила, чтобы удивить его своей новой внешностью и вознаградить за его джентльменское поведение своей сексуальной благосклонностью.

Чтобы уменьшить ее тревогу, я призвал ее к умеренности и пред­ложил приближаться к сексу не такими решительными шагами. Например, сначала проводить время, разговаривая с мужчинами;

заняться своим просвещением в области сексуальной анатомии, сексуальной механики и мастурбации. Я рекомендовал ей специ­альную литературу и посоветовал посетить гинеколога и обсудить эти вопросы со своими подругами и в группе.

В этот период резкого снижения веса наблюдался и другой уди­вительный феномен. Бетти переживала эмоциональные взрывы и проводила большую часть сеансов, со слезами рассказывая о по­разительно живых воспоминаниях, например, об отъезде из Теха­са в Нью-Йорк, об окончании колледжа, об обиде на свою мать за то, что она была слишком робкой и застенчивой и не присутство­вала на ее школьном выпускном вечере.

Вначале казалось, что эти взрывы, как и сопровождавшие их резкие колебания настроения, были хаотичными и случайными; но спустя несколько недель Бетти поняла, что они следуют определен­ной схеме: по мере снижения веса она вновь переживала основные травмирующие или кризисные события своей жизни, которые проис­ходили, когда она имела соответствующий вес. Так, ее похудение, начавшееся с двухсот пятидесяти фунтов, привело к прокручива­нию ленты времени назад через эмоционально заряженные собы­тия ее жизни: переезд из Техаса в Нью-Йорк (210 фунтов), окон­чание колледжа (190 фунтов), решение бросить медицинский факультет и отказаться от мечты найти лекарство против рака, убив­шего ее отца (180 фунтов), ее одиночество на выпускном вечере, зависть к другим девочкам, у которых были отцы, невозможность найти себе пару на выпускном балу (170 фунтов), окончание сред­ней школы и воспоминание о том, как ей в тот момент не хватало отца (155 фунтов). Какое прекрасное доказательство существова­ния области бессознательного! Тело Бетти сохранило память о том, что давно забыло ее сознание.

Эти эмоциональные всплески были наполнены воспоминания­ми об отце. Чем тщательнее мы всматривались, тем яснее было, что все нити вели к нему, к его смерти, к ста пятидесяти фунтам, ко­торые Бетти в то время весила. Чем ближе она подходила к этому весу, тем более подавленной становилась и тем больше чувств и воспоминаний об отце всплывало в ее сознании.

Вскоре разговоры об отце заполнили все наши сеансы. Настало время все это выкопать. Я погрузил ее в воспоминания и попро­сил рассказать все, что она сможет вспомнить о его болезни, уми­рании, о том, как он выглядел в больнице в последний раз, когда она его видела, подробности похорон, одежду, которая была на ней, речь священника, присутствовавших людей.

Мы с Бетти и до этого разговаривали о ее отце, но никогда — так интенсивно и углубленно. Она как никогда ранее остро ощу­тила свою потерю и две недели почти непрерывно плакала. В этот период мы встречались три раза в неделю, и я пытался помочь ей понять причину ее горя. Отчасти она плакала из-за потери отца, но отчасти и потому, что считала жизнь отца трагедией: он так и не получил образования, как хотел (или как она хотела), он умер как раз незадолго до пенсии и не успел насладиться годами досуга, о которых мечтал. Но, как я заметил ей, ее описание жизни отца — большая семья, широкий круг общения, ежедневные посиделки с друзьями, его любовь к земле, служба во флоте в юности, его ры­балка по вечерам — все это давало представление о полной и на­сыщенной жизни, жизни в окружении людей, которые знали и любили его.

Когда я попросил Бетти сравнить жизнь отца со своей, она по­няла, что ее сожаление было направлено не по адресу: это ее соб­ственная жизнь, а не жизнь отца, была трагически неудачной. Но в какой мере ее горе было вызвано рухнувшими надеждами? Этот вопрос был особенно болезненным для Бетти, которая как раз в это время посетила гинеколога и узнала о том, что у нее эндокринное нарушение, которое не позволяет ей иметь детей.

В эти недели я чувствовал себя жестоким из-за той боли, кото­рую причиняла ей наша терапия. Каждый сеанс был битвой, и ча­сто Бетти покидала мой кабинет глубоко раненной. У нее начались острые приступы страха и ночные кошмары: Бетти, как она выра­зилась, она умирала по крайней мере трижды за ночь. Обычно она не запоминала сны, за исключением двух повторяющихся снови­дений, которые начали преследовать ее еще в отрочестве, почти сразу же после смерти отца. В одном она лежала парализованная в маленьком чулане, который замуровывали. В другом она лежала в больничной постели со свечой, горевшей у изголовья кровати. Она знала, что когда пламя погаснет, она умрет, и чувствовала себя бес­помощной, глядя, как свеча становится все меньше и меньше.

Обсуждение смерти отца неизбежно разбудило в ней страх соб­ственной смерти. Я попросил Бетти рассказать о своих первых переживаниях, связанных со смертью, и детских теориях смерти. Живя в деревне, она была близко знакома со смертью. Она наблю­дала, как мать убивает кур, и слышала визг закалываемых поросят. Когда Бетти было девять лет, она была потрясена смертью дедуш­ки. Как рассказывала ее мать (Бетти сказала, что не помнит это­го), родители заверили ее, что умирают только пожилые люди, но потом она несколько недель приставала к ним с вопросами, сколько им лет, и заявляла, что не хочет стареть. А почти сразу же после смерти отца Бетти открыла истину о неизбежности своей собствен­ной смерти. Она точно помнила, когда это произошло.

— Это было через два дня после похорон. Я все еще не ходила в школу. Учительница сказала, что я могу вернуться, когда почув­ствую, что готова. Я могла бы вернуться раньше, но считала, что это было бы неправильно. Меня беспокоило, что люди подумают, будто я недостаточно скорблю. Я бродила по полям позади дома. Было холодно — у меня изо рта шел пар — и трудно идти, потому что земля была вспахана и края борозды замерзли. Я думала о том, что отец лежит внизу, и о том, как ему должно быть холодно, и внезапно услышала откуда-то сверху голос, который сказал: "Ты следующая!"

Бетти остановилась и поглядела на меня.

— Думаете, я сумасшедшая?

— Нет, я уже говорил Вам, что у Вас нет к этому склонности. Она улыбнулась.

— Я никому никогда не рассказывала эту историю. Фактически я забыла ее и вспомнила только теперь.

— Думаю, хорошо, что Вы поделились со мной этим воспоми­нанием. Оно кажется мне важным. Расскажите подробнее о том, что значит "быть следующей".

— Как будто нет больше отца, который бы защитил меня. В ка­ком-то смысле он стоял между мной и могилой. Когда его не ста­ло, я оказалась следующей в очереди. — Бетти сгорбилась и по­ежилась. — Представьте себе, меня до сих пор охватывает ужас, когда я думаю об этом.

— А Ваша мать? Какое место она занимала?

— Как я уже говорила Вам раньше, она была далеко, далеко на заднем плане. Она готовила и кормила меня — она в самом деле делала это хорошо, — но она была слабой, и мне самой приходилось защищать ее. Вы можете представить себе техасца, который не умеет водить машину? Я начала водить в двенадцать лет, когда отец стал слишком слаб, потому что она боялась учиться.

— Итак, не было никого, кто защитил бы Вас?

— Именно в это время у меня начались кошмары. Этот сон со свечой — наверное, я видела его раз двадцать.

— Этот сон напомнил мне о том, что Вы сказали раньше о сво­ем страхе потерять вес, чтобы не оказаться подверженной раку, как Ваш отец. Если свеча толстая, она дольше горит.

— Может быть, но это кажется немного надуманным. Я подумал, что это еще один хороший пример бесполезности любых интерпретаций — даже таких удачных, как эта. Пациенты, как и все люди, извлекают пользу только из тех истин, которые они открывают сами. Бетти продолжала:

— Однажды в тот год мне пришла в голову мысль, что я умру, не дожив до тридцати лет. Знаете, мне кажется, я все еще верю в это.

Эти разговоры разрушили ее отрицание смерти. Бетти почувство­вала себя в опасности. Она все время боялась несчастного случая — когда вела машину, или каталась на велосипеде, или переходила ули­цу. Ее стала беспокоить непредсказуемость смерти. "Смерть может прийти в любой момент, — говорила она, — когда ее меньше всего ждешь". Годами ее отец копил деньги и мечтал съездить с семьей в Европу, а перед самым отъездом у него обнаружилась опухоль моз­га. Смерть может поразить ее, меня, любого человека в любой мо­мент. Может ли человек, могу ли я сам смириться с этой мыслью?

Я стремился к подлинному "присутствию" рядом с Бетти, и поэтому не мог уклоняться ни от одного из ее вопросов. Я рассказал ей о том, что мне тоже трудно смириться с мыслью о смерти; что, хотя реальность смерти нельзя отменить, можно существенно изменить наше отношение к ней. Мой личный и профессиональ­ный опыт убедили меня в том, что страх смерти больше мучает тех, кто чувствует пустоту своей жизни. Я вывел формулу, которая гла­сит: человек боится смерти тем больше, чем меньше он по-насто­ящему проживает свою жизнь и чем больше его нереализованный потенциал.

Я обещал Бетти, что когда она будет жить более полной жизнью, ее страх смерти пройдет — частично, но не совсем. (Никто из нас не в силах окончательно преодолеть страх смерти. Это цена, кото­рую мы платим за пробуждение своего самосознания.)

Иногда Бетти злилась на меня за то, что я заставил ее задумать­ся о смерти. "Зачем думать о смерти? Мы ничего не можем с ней поделать!" Я пытался помочь ей понять, что хотя факт смерти раз­рушает нас, идея смерти может нас спасти. Другими словами, осо­знание смерти открывает перед нами жизнь в новой перспективе и заставляет пересмотреть свои ценности. Карлос усвоил этот урок — именно это он имел в виду, когда сказал, что его жизнь спасена.

Мне казалось, что для Бетти важный урок, который она могла бы извлечь из осознания смерти, состоял в том, что жизнь нужно проживать сейчас; ее нельзя без конца откладывать. Было нетруд­но продемонстрировать ей способы, которые она использовала, чтобы убегать от жизни: ее сопротивление сближению с другими (потому что она боялась отдаления); ее переедание и тучность, приводившие к тому, что большая часть жизни проходила мимо нее; избегание настоящего путем соскальзывания либо в прошлое, либо в будущее. Было также нетрудно доказать, что в ее силах изменить это положение. Фактически она уже начала это делать: с каждым днем она все больше мне нравилась!

Я попросил ее погрузиться в свое горе глубже, изучить и выра­зить все его обертона. Снова и снова я задавал ей один и тот же вопрос:

— Кого и что Вы оплакиваете? Бетти отвечала:

— Думаю, я оплакиваю любовь. Мой папа был единственным мужчиной, который обнимал меня, единственным человеком, ко­торый говорил мне, что любит меня. Я не уверена, что это повто­рится когда-либо в моей жизни.

Я знал, что мы приближаемся к территории, на которую я еще не отваживался ступать. Было трудно поверить в то, что меньше года назад мне было противно даже смотреть на Бетти. Сегодня я ис­пытывал к ней теплоту и симпатию. Я долго подбирал подходя­щий ответ, но все же выразил меньше, чем хотел сказать:

— Бетти, быть или не быть любимой — зависит не только от случая. Вы намного больше, чем думаете, можете на это влиять. Сейчас Вы гораздо больше достойны любви, чем несколько меся­цев назад. Я вижу и чувствую огромную перемену в Вас. Вы лучше выглядите, лучше относитесь к людям, Вы стали более симпатич­ной и привлекательной.

В выражении своих позитивных чувств ко мне Бетти была бо­лее откровенна, чем я, и поделилась фантазиями о том, что она станет психологом и мы вместе будем работать над исследователь­ским проектом. Другая фантазия — о том, что я мог бы быть ее отцом, — привела нас к обсуждению еще одного мучившего ее чув­ства. Наряду с любовью к отцу она испытывала также стыд за него:

за его внешний вид (он был очень тучным), за отсутствие у него честолюбия, за его необразованность и невежество в обращении с людьми. Признавшись в этом, Бетти не выдержала и заплакала. Она сказала, что ей было трудно рассказать об этом, потому что она чувствовала стыд за свой стыд.

Подыскивая ответ, я вспомнил слова, которые мой аналитик Олив Смит сказала мне больше тридцати лет назад. (Я их хорошо запомнил, потому что это была единственная относительно лич­ная — и самая действенная — фраза из всех, какие она произнес­ла за 600 часов.) Я был очень смущен после того, как наговорил ужасных вещей о своей матери, и тогда Олив Смит наклонилась над кушеткой и мягко сказала: "Наверное, это просто наш способ взрослеть".

Я сохранил эти слова в памяти и теперь, через тридцать лет, извлек этот дар и передал его Бетти. Десятилетия не ослабили силу этих слов: Бетти глубоко вздохнула, успокоилась и села на место. Я добавил, что знаю по своему опыту, как тяжело детям, получив­шим образование, общаться потом со своими родителями — выход­цами из самых низов.

Полтора года пребывания Бетти в Калифорнии подходили к концу. Она не хотела прерывать терапию и попросила свою ком­панию продлить ее командировку. Когда ей отказали, она попыта­лась найти работу в Калифорнии, но в конце концов решила вер­нуться в Нью-Йорк.

Какое неудачное время для прекращения терапии — в самый разгар работы над важными проблемами, когда Бетти остановилась. У отметки ста пятидесяти фунтов! Вначале я думал, что нет ничего хуже спешки. Но, поразмыслив, я понял, что Бетти смогла так глу­боко войти в терапевтический процесс именно потому, что наше время было ограничено, а не вопреки этому. В психотерапии су­ществует давняя традиция, восходящая к Карлу Роджерсу, а от него — к Отто Ранку, которая утверждает, что заранее установлен­ная дата окончания терапии увеличивает ее эффективность. Если бы Бетти не знала о том, что время терапии ограничено, она могла бы, например, потратить больше времени на достижение внутрен­ней решимости начать худеть.

Кроме того, было совершенно ясно, что мы могли бы продви­нуться гораздо дальше. В последние месяцы Бетти, казалось, боль­ше интересовалась решением уже открытых проблем, чем обнару­жением новых. Когда я посоветовал ей продолжить терапию в Нью-Йорке и предложил назвать подходящего терапевта, она от­вечала уклончиво, что не уверена, продолжит ли, что, быть может, сделано уже достаточно.

Были также и другие признаки того, что Бетти не хочет двигаться дальше. Хотя она больше не переедала, она уже не придерживалась диеты. Мы договорились сосредоточить усилия на сохранении ее нынешнего веса, ста шестидесяти фунтов, и, приняв это решение, Бетти сменила весь свой гардероб.

Вот ее сон, иллюстрирующий этот кризис терапии:

Мне приснилось, что я наняла маляров, чтобы покра­сить фасад своего дома. Вскоре они окружили дом со всех сторон. У каждого окна оказался человек с пульвериза­тором. Я быстро оделась и попыталась их остановить. Они красили все наружные стены дома.

На лестнице показались клубы дыма. Я увидела маля­ра с чулком на лице, разбрызгивающего краску внутри дома. Я сказала ему, что мне нужно было только покра­сить фасад. Он возразил, что получил указание выкрасить все — и снаружи, и внутри. "Откуда этот дым?" — спро­сила я. Он сказал, что это бактерии, и добавил, что в кухне у меня рассадник смертельных бактерий. Я испу­галась и продолжала повторять снова и снова: "Я толь­ко хотела покрасить фасад ".