Мида/миниатюра высшей точки 1 страница

Я использую слово миниатюра в том же смысле, в каком назвал бы миниатюрой пьесу джазового пианиста Бада Пауэлла[17].

Сравнение сонаты для фортепьяно Бетховена с «Осенью в Нью-Йорке», сыгранной Пауэллом, было бы аналогичным сравнению мескалина и ММДА. ММДА воздействует как миниатюра высшей точки - в ней присутствует все, но только в меньшем количестве и длится все гораздо меньше.

ММДА просто замедляет вселенную олимпийских богов, где останавливается время, и вызывает появление органических и неорганических сияний. Самый пик длится около двух с половиной часов. Больше, чем прекращение хода времени, как это случается под мескалином или псилоцибином, ощущается своего рода отсутствие чувства времени в течение первого, болезненного, часа. Невосприимчивость здесь сильнее, чем при ощущении большинства пиков.

Пока мы поднимались по предгорьям Беркли на машине, меня обуял ужасный страх. Это состояние длилось всего лишь несколько минут. Однако, когда ты не чувствуешь течения времени, становится не важно, как долго продолжается паника: все равно кажется, что она тянулась целую вечность. Я посмотрел на склон, покрытый мертвой серебристо-коричневой травой. На всем пространстве раскинувшегося передо мной поля я мог различить блестящее лезвие каждой отдельной травинки. Триллионы коричнево-серебристых лезвий сливались в дрожащий меховой покров громадных размеров. Вдалеке внизу открывалась панорама окутанного туманом Беркли, Окленда и Залива. Все это начало вырисовываться в первозданной красоте и вне времени. Мне показалось, что я вхожу во вселенную олимпийских богов. Я НЕ БЫЛ ГОТОВ К ОЛИМПИЙСКОЙ ВСЕЛЕННОЙ. Я ожидал чего-то вроде пика воздействия марихуаны. Я понял, что, если взойду на Олимп, то мне не удастся окончательно восстановиться и удержать себя в руках.

Жар полыхал в моих гениталиях и поднимался к желудку. Я чувствовал мучительный и абсолютный страх. Я хотел попросить остальных вернуться домой, чтобы я мог принять «торазин». Но я был не в состоянии говорить. Автомобиль вильнул на крутом повороте дороги, и я снова увидел серебристо-коричневый травяной мех и безмерную нежеланную нежность открывшегося мне пейзажа.

Внезапно я вступил в борьбу с «Капитаном Зеро», то есть с погрузившимся в полный хаос и стремившимся обрести цельность сознанием, которое перестало быть по своей природе сознанием млекопитающего, но стало принадлежать молекулам и инертной материи! Я решил, что все, что было в моих силах, - это идти вместе с ними позволить Зеро победить, но тогда я был уверен, что не вернусь. Я пробовал удержаться на высшей точке, но осознал, что могу навредить себе этим. Тогда я попытался подняться на вершину пика и управлять им. В общем и целом, я испробовал, наверное, пятнадцать или двадцать способов контроля или бегства от пика, которые невозможно было запомнить либо описать.

Все это время я полагал, что разлечусь на куски и, возможно, больше никогда не вернусь в человеческий мир. Мои внутренности совсем взбесились, и казалось, что лишь мой разум удерживает их вместе. Я все-таки умудрился спросить, какую дозу мы приняли. Меня заверили, что нашу дозу можно было сравнить с дозой мескалина. На какое-то мгновение я осознал, что мой страх мог длиться уже три часа. Затем мои внутренности и мой мозг пришли в еще большее неистовство. Господи, я не смогу взойти на Олимп снова.

Когда машина остановилась, я контролировал себя, и пробудившиеся молекулы в моем сознании исчезли. Некоторое количество стараний и чисто животных усилий, к которым я прибегнул, вернули мне контроль. Я приписываю внезапное обретение уверенности эксперименту с галлюциногенами. Не думаю, что сработал какой-нибудь из методов, которые я пытался задействовать, однако некоторые возможности давали мне гарантию, что я смогу контролировать себя даже на Олимпе.

Я рассказал остальным о том, что со мной случилось, я почувствовал, что могу наслаждаться оставшейся частью дня, и на секунду ощутил радость облегчения. (Интересно, что ни один из других участников не добрался до вселенной олимпийских богов на высшей точке. Я объясняю это тем, что был больше предрасположен к этому: на химическом составе моего тела сказались более ранние эксперименты с пейотом и псилоцибином.)

Когда мы поднимались наверх по тропинке, идя по золотисто-коричневой пыли, я видел следы птиц, теннисных туфель и отпечатки голых ступней. Пугающий характер следов и неприродных объектов начал захватывать и подавлять меня. Пока мы шли, я пробовал оградить себя от этого вида. Справа от меня на сотни квадратных миль расстилалась фантастическая панорама заколдованных городов и тумана, похожего на туман из снов, что лился на них со стороны залива. Но меня не заинтересовало это зрелище. Единственное, что меня волновало, - как сохранить цельность своей личности и не скатиться вниз, где меня ждала встреча с Капитаном Зеро.

Короткая, бесконечная прогулка в гору изнурила нас, и мы упали на землю у крошечной группы деревьев. Я по-прежнему хотел, чтобы эксперимент завершился и я вернулся к понятиям повседневной реальности и любви. Я вполне приспособился к высшей точке. Мои приятели закрыли глаза и приступили к просмотру мозгового кино. (Раньше часто случалось так, что под воздействием эйфористического удовольствия от галлюцинаций мои глаза закрывались против воли.) Сейчас я держал свои глаза открытыми, потому что не желал смотреть мозговое кино или видения. Когда я закрыл глаза, чтобы посмотреть, что будет, то увидел лишь восхитительную и приятную черноту.

Мы говорили отрывочно и словно бы в дремоте, и я осознал, что был способен смотреть на мир глазами своих приятелей. Они видели застывшую действительность точно так же, как видел ее я. Я хотел поговорить с Тэрри и выяснить, кем он был. Но я нашел разговор слишком трудным занятием. Мои глаза стали закрываться снова от истощения и удовольствия.

Когда я прикурил сигарету, то не смог найти свои губы и обнаружил, что они онемели. Пламя от спичек продолжало дрожать на ветру. Но он был недостаточно силен, чтобы задуть его совсем. Мы покачивались, пока шли.

Мы остановились у небольшой группы деревьев. Я посидел какое-то время, потом встал и пересел на другое место. Я пересаживался снова и снова.

Кроме визуальных ощущений, которые слабо напоминали эффект мескалина или псилоцибина по образам и ясности, казалось, я был изолирован от ощущений и состояния своеобразной сверхясности смысла - приятный парадокс.

Я лег, прикрыл глаза и попытался вызвать богиню Кундалини (Змеиную силу) через главную чакру и через свое тело. Впервые мне удалось увеличить собственную силу, которая текла через плечи в голову. Проделав это, я осознал, что на самом деле не вызвал Змеиную силу, а прочистил свои нервные волокна. Впрочем, я увидел серовато-прозрачные эмоциональные образы нервных центров чакры. Это было хорошее ощущение.

В кристально-чистом воздухе вечнозеленые растения казались особенно зелеными и отчетливыми. Любование деревьями или листьями растений было похоже на умеренный пик воздействия мескалина. Ели превратились в живые зеленые современные скульптуры животных в стиле странного индийского рококо - будто скульптор Липшиц[18]поработал над их отделкой.

Похожее на недомогание ощущение подходило к концу, вместе с ним исчезало и дремотное состояние.

Я пошел к роще красных деревьев, где сидела остальная компания. Я был поражен абсолютной и высшей красотой и ясностью людей, деревьев, воздуха, музыки, звучавшей из переносного радиоприемника. Я чувствовал глубокую близость к детям и восхищался их красотой. В этот момент я понял, что просто сижу и наслаждаюсь воскресным полднем по полной программе. Обычно я скучал, бездействуя. Следующая пара часов стала приятным и прекрасным пикником. Возвращение в нормальное состояние было резким, но не неприятным. Я был готов к этому. Остаток дня прошел необыкновенно быстро. Два часа показались какой-то вспышкой. Той ночью полчаса мне не давало спать мозговое кино: мелкие крокодилы, бегавшие по пыльным дорогам в темноте в свете прожекторов, волшебные вечнозеленые деревья, которые то проявлялись, то исчезали из реальности. В общем, всякие причудливые картинки, которые может показывать мозг.

НЕЯСНАЯ СНОСКА

Через неделю после эксперимента с ММДА я пробудился среди ночи с чувством, что реальности больше не существует и есть лишь небытие. Меня охватил ужас. Я вытянулся в струнку на кровати и сразу же открыл глаза. Как писал Шелли:

Lift not the painted veil which those who live

Call life; though unreal shapes be pictured there,

And it but mimic all we would believe

With colors idly spread, - behind, lurk Fear

And Hope, twin Destinies; who ever weave

Their shadows, over the chasm, sightless and drear[19].

Это внезапное пробуждение определенно было реакцией на ММДА. Вчера я говорил с человеком, который как-то раз принял слишком много ЛСД. Я пытался избежать разговора на тему галлюциногенов, но он сам настоял на этом. Я поделился с ним, как представляю некоторые постгаллюциногенные состояния, характеризующиеся чрезвычайной тревогой по поводу природы реальности. В итоге человек начинает корчиться на стуле, ломать руки и временно утрачивает способность говорить. Я находился в таком состоянии. Мой собеседник назвал это состоянием беспокойства и заметил, что оно связано не только с галлюциногенами. С этим состоянием знакомы и те, кто не принимал наркотиков.

Сэм объясняет это состояние выходом на поверхность бессознательного.

Эта версия кажется прекрасной и достаточно правдивой. Она подходит здесь так же хорошо, как любое другое объяснение. Однако она не проясняет моих интуитивных прозрений, которые усиливают друг друга и одновременно взаимно противоречат. Я осознаю две вещи: то, что этот «материал» имеет подавляемую психологическую природу во фрейдистско-райхианском смысле, и то, что есть еще один порядок противостоящего «материала». Этим порядком является молекулярный уровень сознания. Под этим я подразумеваю ту часть нашей психики, которая больше связана с философским сознанием морских ежей и губок, а эти существа - всего лишь комки собственных желаний, чувства голода и осознания собственных движений. Они являются действующей частью сознания физической вселенной и реальным проявлением собственной протоплазмы в «Море жизни». Вот было бы интересно, если бы то, что мы столь уверенно называем «бессознательным», в действительности оказалось двумя или более в значительной мере разобщенными частями нашей личности, обычно недоступными.

Я говорю все это не для того, чтобы доказать свою точку зрения насчет того, что я столкнулся с молекулярным сознанием под ММДА. Я пережил слишком сильный страх и не могу быть ни в чем уверен, когда думаю о том, что произошло со мной, сейчас, спустя две недели после эксперимента.

Однако я интуитивно убежден в том, что мы встречаемся с двумя неизвестными областями - и с подавлением, и с молекулярно-философско-вселенским сознанием. Я чувствую, что во вторую сферу не следует допускать психиатрию. Мы вторгаемся и вносим беспорядок в некую структуру, которая должна оставаться неизвестной, потому что она узнается посредством бытия. Исключение может быть сделано в том случае, если исследователь осознает риск и медленно и осторожно продвигается вперед.

Этот отчет стал для меня настоящим сокровищем, так как он предоставил мне членораздельное и безошибочное «внешнее» подтверждение того, что ММДА действительно является психоделиком. Это был (по крайней мере, на тот момент) препарат беспрецедентной силы, доказавший, что не только мескалин способен вызывать психологически сложные переживания. У меня имеются личные отчеты еще человек пяти-шести, которые испытывали ММДА при дозировке от ста шестидесяти до двухсот миллиграммов. Психиатр К. Наранхо посвятил почти четвертую часть своей книги «Исцеляющее путешествие» описанию клинических экспериментов с ММДА.

Но история ММДА закрывается для меня на отравляюще-печальной ноте. Я узнал, что всемирно известный психофармаколог Гордон Аллее (первооткрыватель воздействия амфетамина и МДА) следовал той же самой логике, что и я, независимо работал с мускатным орехом и синтезировал ММДА. Он назвал полученное вещество той же самой аббревиатурой и исследовал его воздействие на себе. С радостным ожиданием мы договорились о встрече, чтобы поговорить на многие темы, которые, как я был уверен, были интересны нам обоим.

За месяц до нашей встречи я услышал о неожиданной и трагической смерти Гордона Аллеса. Очевидно, смерть стала результатом осложнений диабета. Поскольку среди собственных достижений он упомянул не только активный интерес к экспериментам на самом себе, но и широкую репутацию эксперта по инсулину, я размышлял (тщетно) о том, что он мог испытывать в то время. Я связался с его аспирантом, но он об этом понятия не имел, так что я опасаюсь, что тоже никогда этого не узнаю. Через частного врача его жены я сделал предложение собрать и издать его исследовательские заметки в памятном томе под его собственным именем, однако мое предложение отвергли. Боюсь, что все идеи и заметки Гордона Аллеса теперь будет невозможно отыскать. Я расцениваю смерть этого человека как серьезную личную потерю, хотя так никогда и не встретился с ним.

Глава 7. Капитан

В середине 1960-х годов пришло время сменить мне работодателя. Я трудился в компании Dole Chemical целых десять лет; за это время как химик я сделал приличный шаг вперед и добавил в свой словарь немало терминов, связанных с исследованиями и техникой лабораторных опытов. Но постепенно становилось все яснее, что мы оба - Dole как работодатель и я как служащий - больше не находимся в полном мире друг с другом.

Никто не мог отрицать моей чрезвычайной производительности. Непрерывный поток новых и потенциально патентуемых соединений синтезировался, и сразу же запускалась их биологическая проверка. Это были промежуточные звенья, являвшиеся важными компонентами конечных веществ, которые я на самом деле хотел создавать и исследовать. Однако конечные продукты, соединения, которые на короткий срок изменяли чувственный мир и, возможно, восприятие этого мира у человека, их принимавшего, были не коммерческими по своей природе. Не то чтобы рынка психоделиков не существовало; просто это был не тот рынок, куда мог бы открыто стремиться какой-нибудь подходящий промышленный гигант, создававший и производивший инсектициды для сельского хозяйства, полимеры для синтетического волокна и гербициды для военной промышленности. В конце концов, шла эпоха нашей вьетнамской авантюры, и на крупную промышленность по всей стране оказывалось огромное давление, чтобы направить всю ее энергию на правительственные заказы. О психоделиках Вашингтон и не помышлял.

Как мне казалось, становилось все яснее, что отношение к моей работе внутри компании сместилось от поддержки до терпимости, которая со временем - как я подозревал - превратилась бы в неодобрение и, в конечном счете, разумеется, вылилась бы в прямой запрет. Поскольку в моих конечных продуктах не видели никакой коммерческой ценности, на мои публикации сначала не было никаких ограничений, и я опубликовал в нескольких первоклассных научных журналах приличное количество статей, описывающих химию и воздействие на человека новых психоделиков (в ту пору я все еще называл их психотомиметическими наркотиками, потому что тогда это был принятый в науке эвфемизм). Но настал день, когда недосказанное стало очевидным, и меня попросили больше не использовать адрес компании в моих публикациях. То, что казалось мне захватывающим и креативным, в глазах администрации компании плохо сказывалось на корпоративном имидже.

Так что я начал указывать в научных публикациях свой домашний адрес. И так как домашний адрес автора под статьей подразумевал, что данное исследование выполнено дома, мне показалось прекрасной идеей - основать собственную лабораторию, о чем я давно мечтал. А раз уж я действительно собирался работать дома, рассуждал я, то больше не стану работать в Dole, у меня будет новый работодатель. Я сам. Это был бы достойный шаг. Я уволился бы из Dole, другими словами, нанялся бы к самому себе, иначе говоря, стал бы консультантом, что означает (как обнаружил я в конечном итоге), что я буду выступать в совершенно новой роли - в роли безработного ученого.

Я ушел из компании Dole в конце 1966 года со всеми обычными прощальными ритуалами, имеющими место, когда на пенсию отправляется заслуженный работник предприятия. Были прощальные ланчи со множеством спиртных напитков, были грамоты с многочисленными подписями и, как легко догадаться, обычная смена всех дверных замков.

У меня уже было полно всяких планов. В первую очередь мне нужно было расширить свой образовательный базис. Поскольку колба для экспериментов и бунзеновская горелка не исчезали у меня из рук, я понимал, что обладаю мастерством создания новых и восхитительных соединений. Но у меня был очень небольшой запас знаний, чтобы оценить биологию их воздействия. Так как все происходило в человеческом теле, прежде всего я решил податься в медицинскую школу и вдоль и поперек изучить сложные передаточные схемы в человеческом мозгу и в нервной системе. Все эти схемы играли жизненно важную роль в процессе воздействия наркотика.

До меня дошло, что, если я надеюсь выжить как консультант, то мне нужно овладеть некоторым словарем, касающимся целого ряда наук вроде биологии, медицины и психологии, так что я направил заявку и получил правительственный грант, помогающий мне оплатить обучение. Элен полностью поддерживала мои начинания; она сказала, что хотела бы, чтобы я следовал тем путем, в который верил. Она работала библиотекарем в Калифорнийском университете в Беркли, любила свою работу и экономическую независимость, которую получала благодаря ей. Мы подсчитали, что с помощью моего гранта и ее зарплаты мы справимся в течение необходимого времени.

Следующие два года я провел в Сан-Франциско, в кампусе Калифорнийского университета, как мог, изучая медицину.

Но был еще один язык, язык политики и власти, который мне предстояло выучить совершенно неожиданным образом. Я закончил свою учебу и вышел из медицинской школы с пониманием обычных функций красных и зеленых проводков в головном мозге, и находился перед выбором - продолжать мне или нет учиться дальше еще два года (за которые я постиг бы ненормальную работу этих проводков), когда в некотором смысле решение было принято за меня.

Я получил предложение стать консультантом в области исследования психоделиков. Оно исходило от джентльмена, о котором я никогда раньше не слышал. Он возглавлял аналитическую лабораторию, где работал всего лишь один человек. Его лаборатория находилась на полуострове Сан-Франциско.

Сначала я ответил, что не имею особого желания работать в чужой лаборатории и делать то, что могли счесть спорным исследованием, потому что в то время, казалось, вся нация разделилась по принципу «за» и «против» использования наркотиков в развлекательных целях. Эта проблема была тесно связана с хиппи, либералами и академическими интеллектуалами, выступавшими против войны в Юго-Восточной Азии. Но когда я, наконец, поговорил с этим человеком, то обнаружил, что он был всего лишь искателем - тем, кого бы сейчас назвали «хед-хан-тер» (человек, переманивающий квалифицированные кадры). Он сообщил мне, что действует в рамках большой правительственной программы, нацеленной на выявление ученых, работающих в самых разных областях, как потенциальных участников исследовательской команды для одного необычного и архиважного проекта.

— В будущем возникнут ситуации, когда астронавты могут подвергаться длительной сенсорной изоляции со всеми возможными психическими последствиями, - осторожно пояснил мне незнакомец. - Сейчас создается определенная исследовательская программа. Ее целью является создание таких химических веществ, которые можно использовать для подготовки астронавтов на случай того, что они могут быть подвергнуты длительным периодам сенсорного голода. Научите их двигаться в измененном состоянии сознания, которое вполне может быть следствием подобной изоляции.

Он подчеркнул, что я буду полностью свободен в выборе инструментария, персонала и оборудования для моей собственной лаборатории. Заинтересован ли я в разработке исследовательского проекта для создания подобных химических веществ, описания их воздействия и, возможно, даже в участии подготовки клинических испытаний?

Любит ли медведь гадить в лесу? Да, да, конечно, да!

Разумеется, этот джентльмен не был человеком, который вел проект «Астронавт в космосе». Главным шефом проекта был капитан Б. Лаудер Пинкертон. В его руках сходились все нити множества различных направлений биологических исследований в главной лаборатории космических программ под названием Аэрокосмическая лаборатория в Сан-Карлосе. Эта лаборатория по контракту была связана с Национальным управлением по аэронавтике и исследованию космического пространства, или НАСА. Последняя организация располагалась поблизости, в городке Саннивейл.

Капитан Пинкертон был многолик: он был капитаном в каких-то войсках, офицером разведки в каком-то уголке правительства, возможно, в Агентстве национальной безопасности; и в то же время он был миллионером благодаря генам, которые он разделил с изобретателем известного своей эффективностью домашнего прибора. Мы встретились с ним, побеседовали, и - думаю, это можно сказать - инстинкт подсказал нам уважать друг друга, но не обольщаться чем-нибудь похожим на взаимное доверие.

Заглотив наживку, я включился в новую область. Теперь я был консультантом, успешно начавшим новую карьеру.

В Аэрокосмической лаборатории меня приветствовали как светило психотропной медицины. Со всех сторон мне выражали почтение, и один за другим ко мне подходили люди и говорили, что они с давних пор читали мои статьи и думали, что я занимался важной и интересной работой.

Итак, я приходил в Аэрокосмическую лабораторию каждое утро и заказывал стеклянную посуду, инструменты, механические штучки для новой лаборатории, которая, как мне сказали, еще не доступна, но вскоре там можно будет работать, как только произойдут все необходимые изменения и перемещения. Тем временем я исследовал каждую прихожую, каждое рабочее помещение и каждую лабораторию, встречаясь и общаясь с некоторыми из местных ученых, большинство из которых оказались старожилами, работавшими здесь годами. Постепенно стало очевидно, что в Аэрокосмической лаборатории сосуществовали два полностью различных мира, оба находившиеся под самым строгим руководством капитана Пинкертона.

Одним из них был «новый лабораторный спектроскопический мир психоделиков в космосе», большая часть которого еще не обрела какой-либо материальной формы (но вскоре это, несомненно, должно было случиться). И этот мир включал регулярный еженедельный вызов в офис Пинкертона для интенсивной и напряженной беседы на некую, всегда неожиданную, а иногда взятую полностью от фонаря тему.

Я мог вдруг обнаружить, что мне приходится рассуждать о природе и структуре научного воображения и о способах его канализирования. Или Пинкертон мог поднять вопрос мысленной телепатии и возможности успешного влияния на процессы мышления или поведение другого человека на расстоянии. Однажды мы изучали варианты умственных ролевых игр, которые нужно пройти, чтобы понять чью-либо точку зрения и мотивы поведения, как говорится в старой поговорке «чтобы поймать вора, нужен другой вор» или в другой, тоже старой поговорке (которая была для меня новой) - «чтобы узнать турка, нужен другой турок».

Это было насыщенное и дразнящее общение, столь же занимательное, сколь непредсказуемое, однако оно никогда не казалось мне соответствующим той роли, которую я определил себе как организатору исследовательского центра для разработки психоделиков. Меня использовали как резонатор для странных полетов воображения Пинкертона? Или таким образом проверяли мои позиции по некоторым моральным или этическим вопросам, спрятанным между строк? Я думал, что, может быть, самым мудрым решением будет поддерживать те концепции, которыми со мной делился Пинкертон, если я не чувствовал несогласия с ними, а в последнем случае я предпочитал молчать.

Единственное, в чем я был полностью уверен, так это в том, что капитан Пинкертон был проницательным, умным человеком и что у меня не было ключика, чтобы понять происходящее.

Но можно было наблюдать и исследовать второй мир. Этот мир состоял из множества уже основанных Пинкертоном биологических исследовательских проектов в других областях. Сюда входили секретные разработки наподобие исследования мембранной проницаемости, изучения влияния гравитации на рост растений, взаимоотношения магнитных полей и гематоэнцефалического барьера, влияния эффектов радиации на плодовитость. Все эти проекты были по-настоящему интригующими и реализовывались в хорошо оборудованных лабораториях, где работали чрезвычайно компетентные ученые. Вместе с тем мне показалось, что я попал в дом для престарелых. Деятельность была налицо, но интерес чаще всего отсутствовал. Превосходное качество работы было очевидно, но когда я обедал с каким-нибудь местным ученым, то наш разговор затрагивал лишь пустячные темы вроде его предстоящего ухода на пенсию. Не было никакого волнения; только ощущение усталости. Замечательно, думал я: и вот все это будет под прикрытием проекта по психоделикам?

Мне говорили, что стеклянная посуда и лабораторное оборудование запаздывают, и до сих пор было не определено место для моей новой лаборатории, но скоро все будет улажено. Сохраняйте терпение, твердили мне. Я проводил несколько экспериментов на оборудовании, доступном в других лабораториях, и без дела не сидел.

По прошествии нескольких месяцев работы в Аэрокосмической лаборатории я был приглашен в гости к Пинкертону. Он жил в доме, который находился в богатом пригороде Санта-Мария. Меня пригласили на обед с хозяином дома, его супругой и, как мне дали понять, его «желанным» сыном, мальчиком старшего подросткового возраста. Но так получилось, что именно в этот вечер другой сын Пинкертона, наркоманивший хиппи двадцати одного года, в некотором смысле изгой, лишенный прав, вбил себе в голову, что ему нужно заглянуть домой. (Много лет спустя он рассказал мне, что его приход был вовсе не случайным; он услышал обо мне и решил выяснить кое-что для себя.)

Случилось так, что в довершение ко всему он превосходно играл в пинг-понг, и мне сообщили, что обычно он переигрывал своего отца (были намеки, что отец находил это невыносимым), но по счастливой случайности я обыграл этого парня на боковых подачах. В итоге между мной и Пинкертоном установилась некая асимметрия благодаря допущению, что, вероятно, я мог побить его в пинг-понг (в любом случае, это никогда не было проверено на практике). Я уверен, что все это было никак не связано с теми отношениями, которые вскоре между нами установились, однако память о том вечере настаивает на обратном.

На следующей неделе меня вызвали в офис административного помощника Пинкертона. Он был мил и дружелюбен со мной. С ним у меня было несколько энергичных бесед. Он сообщил мне, что от него требовалось проводить инструктаж каждого консультанта всех исследовательских проектов капитана для определения уровня секретного допуска. Уровню допуска присваивался соответствующий цвет или буква, не припомню какие. Очевидно (так мне было сказано), все люди, работавшие в настоящее время в Аэрокосмической лаборатории, уже получили его, кроме меня.

Этот допуск открыл бы мне доступ к любым уже проведенным исследованиям, соприкасавшимся с моим. Однако было ясно, что получение доступа к этим неизвестным сокровищам возможно лишь в обмен на мое согласие позволить таким же образом классифицировать и контролировать мои собственные мысли и творческие процессы. Я также знал, что секретный допуск означает, что всю оставшуюся жизнь тебе придется хранить полное молчание относительно всего, что я увидел, услышал и испытал за время работы на правительственное агентство, выдавшее тебе секретный допуск. У меня не было выбора. Я отклонил эту возможность.

Через несколько дней мне деликатно сообщили, что я больше не вхожу в состав исследовательской группы.

В последующие месяцы я поддерживал связь с некоторыми учеными, которых мне довелось узнать в Аэрокосмической лаборатории, и, в конце концов, я узнал, что фонды, выделенные НАСА для исследований психоделиков, скорее всего, были выделены Министерством обороны, хотя, разумеется, ни у кого не было абсолютных доказательств. Вспоминая прошлое, я вижу, какую ценность проводимые в Аэрокосмической лаборатории исследования могли представлять с военной и химической точек зрения.

Я также начал понимать, почему обещанная мне лаборатория, стеклянная посуда и оборудование - не говоря уже об астронавтах - так и не материализовались. Независимо от того, что этот Пинкертон думал о моем вкладе в его программу - или дополнении к его собственному профессиональному блеску - это было тщательно скрыто от меня и опутано веревками под названием «Секретно» и «Конфиденциально».

Я ушел из лаборатории с вопросами, на которые еще предстоит дать ответ, правда, скорее всего, они так и останутся без него. Действительно ли мой капитан Пинкертон вербовал научные умы для осуществления того, что он считал патриотическими задачами? Действительно ли он был этаким современным Макиавелли с личными интересами, которыми он не хотел делиться ни с кем? Возможно, он просто был эгоистичным коллекционером, собиравшим интересных и колоритных людей, подобно любителю искусства, у которого в личной галерее висит пять подлинных картин Ван Гога, и больше ни одна живая душа не может их увидеть.