Реальные люди или символические фигуры?
Хорошо известно, что Юнг отказывался принять эдипов комплекс как буквальное, фактическое событие. Он признавал архетипический компонент и видел в стремлении ребенка к матери регрессивную потребность вновь войти в ее тело и вернуться к состоянию раннего удовольствия. Юнг также подчеркивал ,как мы увидим более подробно далее, усиление личности в результате такого возвращения.
Относительно хорошо известно, что Фрейд был вынужден принять тезис Юнга относительно ретроспективной фантазии взрослого человека, например, по отношению к первичной сцене. Юнг, как пишут Лапланш и Понталис в "Языке психоанализа", "поколебал" аргумент Фрейда (1980, с. 332). Фрейд и далее продолжал считать, что содержание, которое воспринято или неправильно воспринято, играло какую-то роль, но подошел очень близко к постулированию функционирования архетипа, как мы видели в главе 2 (с. 80).
Менее известно то, насколько Юнг развил свою идею о том, что кажущееся реальным' пациенту, когда он говорит о фигурах родителей, фактически является ссылкой на символические фигуры, сформировавшиеся из взаимодействия архетипа и опыта, или просто результатом архетипической идентификации. Например, говоря о ребенке, Юнг писал:
"Возможно, не лишним будет сказать, что обывательский предрассудок всегда склонен идентифицировать мотив ребенка с конкретным ощущением "ребенка", как если бы реальный ребенок был причиной и необходимым условием существования мотива ребенка... эмпирическая идея "ребенка" — это лишь средство выражения психического факта. Следовательно, при одном и том же знаке мифологическая идея ребенка — это явно не копия эмпирического ребенка, но символ, который ясно распознается как таковой, а не как человеческое дите" (CW 9i, para. 273n).
Или, в отношении борьбы героя и чудовища-матери, Юнг не рассматривал последнюю как символ реальной матери:
"Символизируется не реальная мать, но либидо сына, объектом которого когда-то была мать. Мы воспринимаем мифологические символы слишком конкретно... Когда мы читаем: "Его мать была злой колдуньей", мы должны понимать это так: сын не может отделить свое либидо от образа матери, он страдает в результате сопротивления, поскольку привязан к матери" (CW 5, para. 329).
То есть не буквально "его мать была колдуньей". Или, по отношению к родителям:
"родители — это вовсе не "родители", но только их образы; это воплощения, которые возникли в результате соединения особенностей родителей и индивидуальной предрасположенности ребенка" (CW 5, para. 505).
Во всех этих отрывках говорится действительно о реальном человеке, т.е. "эмпирическом ребенке", "особенностях родителей". То есть Юнг не вычеркнул ту роль, которую могут играть реальные события детства в плане влияния на психику взрослого. Фактически он дает модель, которая позволяет современным аналитическим психологам воспринимать весь материал, который приносят их пациенты, как реальный , не слишком задумываясь над тем, является ли материал фактическим или следует ли считать рассказ заслуживающим доверия. Искажение детских воспоминаний и архетипических мотивов рассматривается с таким же феноменологическим уважением, как и так называемые факты. Мы скоро увидим, как аналитики Школы Развития освободились с помощью этого, но вначале мы должны попытаться прояснить одну область концепции Юнга, где он совершенно очевидно не смог соединить архетипический и эмпирический подходы. Это имеет отношение к природе психологии ребенка.
ПСИХОЛОГИЯ ДЕТЕЙ
Коротко можно охарактеризовать проблему следующим образом: следует ли рассматривать маленького ребенка как продолжение психологии его родителей или как нечто самоценное? Этот вопрос следует задать, поскольку здесь Юнг противоречит себе. В записи интервью, снятого в 1957 г., Юнг делает два следующих заявления:
"Уже в самом раннем детстве мать признает индивидуальность своего ребенка, и если ты наблюдаешь внимательно, то можешь увидеть огромные различия даже между очень маленькими детьми"
И
"в каждом случае невроза у детей я обращаюсь к родителям и смотрю, что происходит с ними, поскольку у детей нет собственной психологии в буквальном смысле слова. Они настолько включены в ментальную атмосферу родителей, ... они окружены родительской или материнской атмосферой, и они выражают эти воздействия" (Jung, 1978, с. 274).
Чтобы нельзя было подумать, что устное выступление было причиной этого противоречия, скажем, что Юнг демонстрирует такую же путаницу и в других местах. Во Введении к "Внутреннему миру детства" Викеса он писал:
"Что должен понять внимательный читатель, например, из удивительного, но неоспоримого факта тождественности психического состояния ребенка бессознательному родителей? .. В тождественности нет ничего мистического... [она] происходит главным образом из известной бессознательности маленького ребенка... Бессознательность означает недифференцированность. Еще нет четко определенного эго, только события, которые могут относиться ко мне или к другому" (CW 17, para. 83).
Но в другом месте мы читаем, что:
"досознательная психика — например, психика новорожденного младенца это не пустой сосуд, в который... можно налить все что угодно. Напротив, это крайне сложная, четко определенная индивидуальная единица, которая кажется нам неопределенной, потому что мы не можем непосредственно видеть ее" (CW 9i, para. 151).
Мне кажется, что в этой слабости кроется потенциальная сила. Индивидуальность ребенка действительно происходит из чего-то большего, чем то, что Юнг называет его "случайными родителями" (CW 17, para. 93). Но ребенок не растет без заботы родителей, а иногда она неадекватна. В большинстве случаев есть удовлетворительная связь между индивидуальностью ребенка и окружением, в котором он рожден. Но "удовлетворительная" не означает "совершенная". Как мы видели, фрустрация очень важна в развитии сознания. Юнг споткнулся о то, что можно рассматривать как основной момент или важную черту современного подхода с точки зрения развития. Ребенок, отдельный человек, должен установить определенные отношения с родителями, чтобы выжить, а они, в свою очередь, должны приспособиться к его индивидуальности.