Некоторые технические замечания 8 страница

На Нюрнбергском конгрессе в 1908 г. было основано Международное объединение психоаналитиков с филиалами во всех культурных центрах. Официальными органами этой организации являются «Международные записки по психоанализу», «Образ», «Международный психоаналитический журнал» (Лондон). В Берлине и Вене существуют клиники и учебные институты по теории и практике психотерапии; аналогичные институты вскоре будут открыты в Лондоне, Будапеште и Нью-Йорке.

Известно, что всем крупным идеям обычно сопутствуют сепаратистские стремления, что коснулось и психоанализа. Нет смысла останавливаться на подобной крайности. Влияние этой группы ничтожно. Это напоминает сатирический отклик оригинального венского патолога Сэмюэля Стиккера, сказавшего по аналогичному поводу: «А теперь предоставляем слово господину Ниспровергателю!» Что, кстати сказать, не означает отсутствия интересных мест в их работах. Все без исключения органы и учреждения по психоанализу возникли благодаря частной инициативе, преодолевая безразличие и враждебность официальных институтов. Повсюду наибольшим консерватизмом отличаются университеты. Это отношение наиболее отчетливо проявилось в том, что основателю психоанализа (даже после присвоения ему звания профессора) никогда не предлагалось ведение учебного курса лекций.

Латинским эпиграфом « Flectere si nequeo superos , Acheronta movebo » к «Толкованию сновидений» Фрейд подчеркнул, что важнейшие проблемы духовной деятельности проистекают из глубин бессознательного. Эпиграф можно толковать также как сопротивление крепостей науки внедрению учебного курса по психоанализу. Долго это не продлится. Мир медицины все упорнее атакует ворота университетов, но последние пока воспринимают это наступление как отдаленное эхо из глубины гор. Не сомневаюсь, что вскоре психоанализ займет достойное место в учебном процессе. И даже раньше, чем мы предполагаем. Последователи современной профессуры достойно оценят фактическую значимость учения Фрейда. Ведь до его появления в науке медицина преподавалась как чистое естествознание. Студенты посещали высшее учебное заведение по здравоохранению и покидали его в звании доктора, не имея ни малейшего представления о душе человека. Но вне вуза, в мире медицинской практики, психоаналитический фактор так же важен для терапии, как объективное состояние органов. От скольких мук был бы я избавлен, если бы мне преподавали преодоление переноса и сопротивления! Я завидую будущим медикам, которых этому обучат. Уверен, что гуманизация учебного процесса будет признана необходимой.

Обучение психоанализу осложняется дуализмом или ультраквиетизмом метода. Оказывается недостаточным даже точное наблюдение за поведением пациента. Психоанализ требует от врача необычайной восприимчивости действующих в психике взаимосвязанных идей, чувств и подсознательных процессов. Чтобы ответить этим требованиям, врач должен обладать гибкой, пластичной душевной организацией, что достигается только самоанализом. Подготовка специалиста-психоаналитика, уже творчески оснащенного, с учетом учебного анализа, занимает не менее года. Такой срок нельзя потребовать от практикующего врача, но при умелом подходе этот процесс можно сократить. Хорошо известно, что врачи, страдающие диабетом (или туберкулезом), особенно тонко подходят к пациентам, имеющим те же заболевания. Конечно, мы не вправе требовать от будущего врача, чтобы он инфицировал себе все болезни в целях оптимального понимания и лечения больных. Но психоанализ требует большей степени идентификации, способствующей духовному проникновению врача в анормальности пациента. Согласно положениям психоанализа, подсознание каждого человека способно воспринимать и понимать другого человека, надо лишь удалить накопленное сопротивление. Я убежден, что усилия в этом направлении вполне себя оправдывают. Научно обоснованное познание человека поможет врачу-практику вернуть себе утраченное положение консультанта личности, семьи и общества в особо угрожающих ситуациях. Надеюсь, что не забудут человека, чье творчество способствовало укреплению достоинства врача.

Несколько слов о географическом распространении психоанализа или, по словам г-на Гохе, «психоаналитической чумы». Полнейшее непонимание существенной концепции психоанализа побудило нескольких особо злостных противников Фрейда утверждать, что «сексуальный психоанализ» (их выражение!) мог возникнуть только в легкомысленно-развратной атмосфере Вены. Даже сны, которые снятся в австрийской столице, не похожи на «уважаемые и честные». Причиной неврозов является, согласно психоанализу, вытеснение либидозных склонностей. И если правы противники Фрейда, то подобное учение возникает в стране, где прижились жеманность плюс вытеснение. А в действительности малопригодными к признанию психоанализа странами оказались не отличающиеся особой жеманностью Франция, Австрия и Италия, где анализ упорно отвергается. А в известных строгой сексуальной моралью Англии и Америке охотно принимается (Германия занимает промежуточное положение).

В заключение отмечу, что Фрейд взорвал строгую демаркационную границу между науками о природе и духе. Психоанализ их сблизил, так же как взаимопонимание врача и пациента. Для достижения этой цели Фрейд отказался от самоудовлетворенности, обычно характерной для врача. Фрейд явно отвечал призыву Швенингера к тому, чтобы каждый человек был врачом, а врач — человеком.

Влияние Фрейда на медицину оказало глубокое воздействие на развитие этой науки. Возможно, что стремление к ее развитию существовало и раньше, но фактическое осуществление потребовало появления личности такой значимости, как Фрейд.

28. Речевые противоречия в разговоре взрослого с ребенком
Язык нежности и страсти
(1933)

Конечно, было ошибкой включение обширной темы особенностей формирования характеров, способствующих возникновению неврозов, в один доклад на конгрессе. Я вынужден ограничиться краткой выдержкой из задуманного сообщения. Но, наверное, целесообразно пояснить, как я обратился к означенной проблеме. В докладе, посвященном 75-летию профессора Фрейда, я сообщил о регрессии в методике анализа, частично в теории неврозов в связи с рядом неудач. Имелось в виду усиленное внимание к травматическому моменту при патогенезе неврозов, заслуженно забытому в последнее время. Недостаточно глубокое исследование экзогенных проявлений привело к опасности обращения за объяснением к физиологическим и анатомическим особенностям индивида. Ряд впечатляющих проявлений, участившихся в моей практике, в том числе почти галлюцинаторных повторений травматических событий, породил у меня надежду на то, что с проявлением в сознании вытесненных аффектов, влияющих на симптоматику неврозов, усилится действенность аналитической работы. Но, к сожалению, надежда мало оправдалась, а некоторые случаи поставили меня в тупик. Меня побудило к продолжению работы слишком удачное развитие анализа пациентов. Правда, отмечалось определенное ослабление отдельных симптомов, но зато пациенты жаловались на появление ночных страхов и даже страданий в результате тяжелых кошмаров. Час анализа все чаще оборачивался в ожидание приступов истерического страха. Конечно, мы тщательно анализировали опасную симптоматику, чем, видимо, убеждали и успокаивали пациента, но это был временный успех. Наутро повторялись жалобы на ужасную ночь, и в час анализа снова проявлялась травматическая реакция. В растерянности я некоторое время ограничивался выяснением, страдает ли пациент значительными сопротивлениями или вытеснениями, разрядка которых и осознание осуществляются поэтапно.

Поскольку в течение длительного времени не происходило существенных изменений, я снова занялся самокритикой. Я начал прислушиваться к дерзким, оскорбительным эпитетам, которыми награждали меня пациенты во время приступов, когда, упрекая меня в эгоистичном бессердечии, кричали: «Помогите! Скорее! Я погибаю, а вы не помогаете...». Я стал анализировать свою совесть: может быть, в этом потоке обвинений вопреки моей доброй воле скрывается частица истины? Кстати сказать, злобные взрывы были скорее исключением; чаще час завершался почти беспомощным подчинением и желанием согласиться со мной. Однако я усматривал в «подчинении» затаенные ненависть и злобу. И хотя я безуспешно пытался активизировать эти скрытые чувства и просил не щадить меня, большинство энергично отвергало мое предложение. Постепенно я пришел к убеждению, что пациенты обладают сверхутонченным ощущением желаний, тенденций, настроений, симпатий и антипатий аналитика, хотя у самого аналитика эти ощущения были бессознательными. Вместо того чтобы возражать аналитику и изобличать его в ошибках и неудачах, пациенты идентифицировали себя с ним и лишь в моменты истерического возбуждения, т.е. почти бессознательно, проклинали и протестовали. Следовательно, по ассоциациям больного мы должны определить не только агрессивно-отталикивающие приметы его прошлого, но также вытесненную или подавленную критику в наш адрес. И тут мы наталкиваемся на немалое сопротивление в нас самих, а не в пациентах. Мы обязаны «до дна» проанализировать себя, познать собственные неприятные черты характера, чтобы быть готовыми ко всему, что в виде ненависти и желания унизить скрыто в ассоциациях пациента. Это приводит к дополнительной, очень важной проблеме для аналитика. Вспомним, что глубокий анализ невроза часто длится годы, а обычный учебный анализ — месяцы, полтора года. Складывается парадоксальная ситуация: пациенты проанализированы лучше, чем мы — аналитики. В результате у пациентов появляются признаки превосходства, которые выразить открыто они не способны, а поэтому впадают в состояние крайней подчиненности, возможно, опасаясь вызвать недовольство врача проявлением своей критики.

Значительная часть критики и ее вытеснение объясняется особенностями профессиональной деятельности. Мы вежливо приветствуем пациента, входящего в наш кабинет, обещая полностью посвятить свое внимание улучшению его состояния. Но фактически мы с трудом переносим особенности его характера. И, пытаясь найти причину трудностей в себе, обращаемся к пациенту, чтобы он это понял и выразил присущим ему языком. Любопытно, что такое неожиданное для пациента мероприятие заметно улучшает его состояние. Значительно смягчаются приступы травматической истерии; трагические события прошлого внезапно воспроизводятся в виде мыслей, не нарушая психического равновесия. Так что же обусловило это явление?

Оказывается, что если в отношениях между врачом и пациентом обнаруживается нечто недосказанное, «неискреннее», то соответствующий разговор об этом развязывает язык больного, признание аналитика обеспечивает ему доверие пациента. Как будто это особое достижение — совершать ошибки, а потом в них признаваться. Одна весьма интеллигентная пациентка справедливо высказалась по этому поводу: «Вы, г-н доктор, сумели извлечь пользу даже из ошибок... Но лучше бы вы их избегали!»

Позволение критики и способность признавать, но не повторять свои ошибки обеспечивают нам доверие. Это доверие образует определенный контраст между настоящим и травматогенным прошлым, в результате чего прошлое становится не галлюцинаторным прошлым, а объективным воспоминанием. Критическое отношение со стороны пациента ярко осветило агрессивные черты в моей активной терапии и в форсировании релаксации, научило меня понимать и пресекать возможные преувеличения. В такой же степени я благодарен научившим меня избегать поспешных теоретических выводов, пропуская неопровержимые факты, признание которых могло бы подорвать мой авторитет. Я научился, кроме того, понимать причины неспособности влиять на приступы истерии, что позднее обеспечило заметный успех работы. Со мной случилось примерно то же, что с одной остроумной женщиной, которая не смогла вывести из нарколептического состояния свою подругу ни тряской, ни криком, пока ей не пришла идея вспомнить шутливую детскую поговорку: «Вертись, крутись, бэби!» Больная тут же пришла в себя и выполнила все, что от нее требовалось. При анализе мы говорим об отступлении к детству, но, вероятно, не понимаем, насколько это важно. Мы также много рассуждаем о расщеплении личности, но, по-видимому, недостаточно учитываем глубину расщепления. Сохраняя прохладно-педагогическое отношение к пациенту, мы разрываем последнюю нить связи с ним. Пациент в трансе обморока действительно похож на ребенка, реагирующего только на материнскую ласку. Без нее он чувствует себя покинутым и одиноким в беде, т.е. в такой же невыносимой ситуации, которая может привести к психическому расщеплению и к заболеванию. Неудивительно, что, как и в случае заболевания, вследствие потрясения может повториться образование симптомов.

Отмечу, что пациенты реагируют только на подлинную симпатию, а не на театральные фразы сострадания. Я не знаю, как они это распознают — по звучанию речи или по подбору слов. Во всяком случае больным доступно удивительное знание мыслей и эмоций, зреющих в аналитике. Обмануть больного вряд ли возможно, а попытка может привести к тяжелым последствиям.

Разрешите сообщить некоторые соображения, связанные с моей традицией «интимного» общения с пациентами. Прежде всего я снова подтверждаю прежнее предположение о том, что травма, особенно сексуальная травма, является предпосылкой заболевания. Даже пуритански воспитанные дети из уважаемых семей чаще, чем можно предположить, становятся жертвами изнасилования. Либо родителями, ищущими патологическую замену своей неудовлетворенности, либо заслуживающими доверия лицами из окружения — родственниками (домашний учитель, слуги, преступно использующие незнание и невинность детей). Предположение, что это всего лишь сексуальные фантазии детей, к сожалению, опровергается многочисленными признаниями анализируемых пациентов. И я уже не был поражен сообщением педагога, что уже в пятой высокопоставленной семье гувернантки ведут регулярную половую жизнь с мальчиком 9 — 11-летнего возраста.

Приведу типичный пример инцеста. У взрослого и ребенка — любовь. У ребенка — игра-фантазия, он изображает роль матери взрослого. Игра может перейти в эротические формы, но пока остается на уровне нежных ласк. Иначе бывает с патологически ориентированными взрослыми: в случае какого-то несчастья или применения наркотических средств они теряют самоконтроль. Они путают детские игры с желаниями сексуально зрелого человека и грубо переходят к сексу, невзирая на последствия. Ныне на повестке дня фактические изнасилования девочек чуть старше сосункового возраста, сексуальные акты взрослых женщин с мальчиками, сексуальные насилия педерастического характера. Трудно угадать поведение и чувства детей после насилия. Наверное, их первый импульс — отказ, ненависть, отвращение: «Нет, нет, я не хочу это, мне больно, отпусти», — и ощущение парализующего страха. Дети беспомощны физически и нравственно, их личность еще не консолидировалась, чтобы выражать протест, хотя бы мысленно, невероятная сила и авторитет взрослых вынуждают их молчать.

Высшая точка страха автоматически вынуждает их подчиниться и следовать желаниям насильника и даже отрешенно идентифицировать себя с ним. Через идентификацию исчезает внешняя реальность нападения, переключающаяся в интрапсихическую, ребенок впадает в сонное состояние травматического транса, который по принципу наслаждения может быть моделирован и галлюцинаторно преображен. При трансе ребенку удается сохранить прежнюю ситуацию нежности, однако вызванная страховидная идентификация со взрослым партнером вносит в психику ребенка значительное изменение, является интроекцией чувства вины взрослого, сознавшего, что невинная игра превратилась в уголовное преступление. С оздоровлением ребенка после такой атаки к нему приходит чувство невероятной растерянности; фактически он расщеплен — виновен и невиновен одновременно; у него надорвано доверие к своим чувствам. Это усугубляется фальшивым поведением партнера, которого мучает совесть. В результате у ребенка углубляется чувство вины и стыда. А виновник вскоре успокаивается: «Это же ребенок, он ничего не понимает и все забудет!» Нередко соблазнитель становится сверхнравственным и религиозным, заверяя, что строгое воспитание спасительно для ребенка. Отношения с другим доверительным лицом, например с матерью, обычно недостаточно интимны для оказания помощи. «Отстань, это все ерунда!» Несчастный ребенок становится механически послушным существом или злым упрямцем. Его сексуальная жизнь искалечена — или остается недоразвитой, или принимает извращенные формы. Возможно появление неврозов и психозов. Это наблюдение позволяет предположить, что слабо развитая личность ответит внезапной агрессии не обороной, а боязненной идентификацией. Лишь теперь я понимаю, почему пациенты упрямо отвергают мое предложение реагировать ненавистью и обороной на причиненную им несправедливость. Реакции их личности задерживаются на уровне аутопластической реакции или мимикрии.

Такова структура личности, состоящая только из Оно и сверх-Я, которой еще непривычно самоутверждение в похоти. Это сходно с невыносимым для ребенка чувством одиночества, т.е. вне материнской и иной защиты, без ощущения нежности. Фрейд давно отмечал, что способности любви к объекту предшествует фаза идентификации. Я бы обозначил этот этап пассивной любовью к объекту или нежностью, когда следы активной любви проявляются в виде фантазий и игры. Почти все дети играют в «дочки-матери», ставя себя на место родителя того же с ними пола. Но в реальности мечтают о нежности, главным образом материнской. Если в этой фазе детям навязывают иную «любовь», то это может привести к патогенным явлениям, вплоть до отказа от любви, или к чувству вины за другие анормальные виды, выпадающие на долю незрелого, невинного существа. Следствием может быть запутанность отношений или противоречия в общении, что подчеркнуто в заглавии эссе. Родители и взрослые наравне с аналитиками должны понять, что за подчинением и даже преклонением, которые проявляют дети, пациенты и ученики, скрывается глубокая надежда на избавление от этой «унизительной любви». Если ребенку, пациенту или ученику помогут избавиться от реакции идентификации и свойственных ей переносов, то можно считать, что развитие их личности достигло более высокого уровня.

Остановлюсь еще на нескольких замечаниях из той же серии наблюдений. Давно установлено, что форсированная любовь, как и жестокие наказания, фиксируется в психике. В том числе и репрессивные акции за игровые проступки детей. Детальное исследование процессов во время аналитического транса показало, что любой шок и любое устрашение связаны с приметами расщепления личности. Для психоаналитика очевидно, что часть личности стремится к дотравматическому самоуспокоению.

Интересно, что при идентификации проявляется и второй механизм, о существовании которого я знал не много. Имеется в виду внезапный, почти колдовской расцвет новых способностей после потрясения. Великая нужда и особенно страх смерти властны пробудить дремавшие склонности. У сексуально надломленного ребенка могут внезапно проявиться под давлением травмы виртуально созревающие способности зрелого человека. В противоположность привычной регрессии можно констатировать факт травматической (патологической) прогрессии или раннего созревания. Шок может способствовать не только эмоциональному, но и интеллектуальному созреванию личности. Еще раз напомню «Сон об ученом новорожденном», когда младенец внезапно начинает говорить и мудро поучать всю семью. Страх перед незаторможенным, практически сумасшедшим взрослым превращает ребенка, так сказать, в психиатра, и в целях самозащиты ребенок полностью идентифицирует себя с опасным взрослым. Даже не верится, сколько еще мы можем узнать от наших «ученых» невротических детей.

Итак, потрясения являются источником расщепления личности. Контакт с фрагментарными особенностями, свойственными каждому отдельному человеку, затрудняет общение и наше познание друг друга. И в конечном итоге мы еще, может быть, не остановимся на фрагментах и будем оптимистично говорить об атомизации сущности человека. Что ж, я уверен, что и в этом случае найдутся пути для взаимопонимания.

Наряду со страстной любовью и строгостью (наказаний) существует третий путь привязать к себе ребенка. Это террор страдания. Детям свойственно стремление к смягчению всякого рода беспорядка и желание восстановить наслаждение утерянным покоем и связанной с ним нежностью. Страдающая мать может обрести в ребенке вечную няню, то есть эрзац собственной матери.

Приведенный материал Не отвергает теорию сексуальности и значение генитальности. Например, перверсии инфатильно-нежного периода, когда дети могут испытывать страсть и осознавать свою вину, вероятно, свидетельствуют об экзогенной возбуждаемости и вторичном невротическом преувеличении. В моей теории гениталий различия на этапе нежности и страсти не учитывались. Для последующих исследований мы оставляем проблемы взаимосвязи современной культуры с проявлениями садомазохизма. Надеюсь, что вы практически проверите истинность изложенного и последуете моему совету критически исследовать мышление и речь ваших детей, пациентов и учеников. Уверен, что обнаружите немало полезного.

Послесловие

Мои рассуждения касаются в самом общем виде роли нежности в детской эротике и страсти в эротике взрослых, оставляя открытой проблему различий между ними. Психоанализ соответствует картезианской идее о том, что страсти порождаются страданием, но пытается найти ответ на вопрос, как в игровое удовлетворение нежности внедряется элемент страдания и одновременно садомазохизма. Из изложенного очевидно, что к этому причастно чувство вины и что в эротике взрослого присутствуют любовь и ненависть к объекту, в то время как в детской нежности раздвоенность отсутствует. Ненависть переносится на ребенка, страх преобразует невинное существо в осознающий свою вину автомат для любовных действий. У взрослого они завершаются моментом оргазма, что исключено в детской эротике. В главе, посвященной теории гениталий, я рассматриваю различия между детским эротическим удовлетворением и проникнутой ненавистью любовью при совокуплении.

29. Опыт на основе теории гениталий
Введение
(1924)

Осенью 1914 г. автора этой работы отлучили от врачебно-аналитической деятельности и в порядке военной службы направили в гарнизонный городок в качестве главного врача гусарского эскадрона. Разумеется, это не могло ограничить мою привычную тягу к науке, и я посвятил свободные от службы часы переводу «Трех очерков по теории сексуальности» Зигмунда Фрейда. Работа побудила меня к творческим раздумьям по затронутой тематике, что я конспективно записал. Мои идеи сгруппировались вокруг более глубокого анализа функции совокупления, которая рассматривалась в «Очерках» как конечная фаза сексуального процесса, однако не была достаточно проанализирована в разных стадиях развития. Постепен но эти идеи образовали онто- и филогенетический каркас теории, которую мне удалось изложить в 1915 г. профессору Фрейду во время его посещения места моей службы (г. Папа). В 1919 г. я повторил свой доклад в присутствии Фрейда и небольшого круга его друзей. Оба раза была высказана мысль о целесообразности его опубликования. Но я не торопился с публикацией не только по причине оригинальности представленного материала, но и по причине объективного характера. Дело в том, что уже более 20 лет я серьезно не занимался изучением естественнонаучных дисциплин — ранее моих любимых предметов. А ведь в моей теории важнейшее место занимала дискуссия в сфере естественных наук. Моя библиотека включала прекрасные книги и труды Гессе и Дофлейна, Ламарка, Дарвина, Хеккеля, Бельше, Моргана, Годлевского и других авторов, но в ней не было литературы о современной биологии. В своих генитально-теоретических рассуждениях я зачастую переносил психоаналитические знания процессов на повадки животных, на элементы их органов и тканей. Такое перенесение, позволяло развивать отдельные положения, но я грешил «психоморфизмом», что методологически было вряд ли научно допустимо. Правда, научные наблюдения за повадками животных и факты их эмбриологии и пр. помогали в ходе выяснения их психического состояния, например, при совокуплении, во время сна и т.д. Но я все еще цеплялся за школьные принципы научной работы, требовавшие строгого разделения естественнонаучных и духовнонаучных позиций. И поскольку этого разделения не соблюдал, то и удерживался от публикации теории гениталий.

Углубление в «Три очерка» особенно впечатляло опытом Фрейда, согласно которому при лечении психоневрозов полученный материал позволял реконструировать биологический процесс сексуального развития. Работая над статьей о научном значении «Трех очерков», я торжественно отмечал важный прогресс в научной методологии как восстановление отнюдь не антропоморфного анимизма. Понемногу во мне созрело и укрепилось убеждение неизбежного и исключительно плодотворного взаимопроникновения психологии и естественных наук. При рассмотрении отдельных явлений можно ограничиться их предметным разделением, однако описание и анализ процессов обязательно требует аналогий с различными областями знаний. Равным образом физик, сравнивая явления «силового притяжения», «отталкивания», «сопротивления», «инертности» и пр., говорит о явлениях, известных нам со стороны психологии.

Даже Фрейд должен был редуцировать функцию психики до чисто физических процессов топики, динамики, экономии, так как иначе не мог подойти к их объяснению. Наконец я признал, что нам не следует стыдиться поисков аналогии в разных областях науки: напротив, это неизбежный и в высшей степени полезный метод. В своих последующих работах я настоятельно рекомендовал такой метод работы (дав ему термин «ультраквиестический»), считая, что он позволит науке найти ответ на ранее неразрешимые вопросы. Более того, аналогии следует искать в наиболее отдаленных областях. Если же они касаются родственных областей, то мы столкнемся с бездоказательной автологией. Научные обобщения, претендующие на синтезирующую значимость, не должны повторять в результирующих выводах свою исходную посылку. Таково основное правило любой дефиниции. Для примера: обычно новые материалы сравниваются с веществами иного вида. Так, непроизвольно мы приходим к сравнению материального с нематериальным, и наоборот. Наиболее краткая формулировка этого принципа следующая: все физическое и физиологическое требует в конечном итоге «мета»-физического (психологического) объяснения; а каждая психология — «мета»-психологического (физического) объяснения.

Руководствуясь этим принципом, я решился на опубликование достигнутых результатов, неожиданно нашедших подтверждение в недавних исследованиях Ранка, имевших иную направленность.

Клобенштейн-на-Риттене,

Онтогенетика