Лауреат Нобелевской премии, профессор Конрад Лоренц 4 страница

Пути к желанной цели могут быть самыми разными: вероятно, существует столько же способов формирования данного поведенческого элемента, сколько есть на свете дрессировщиков. Рецепт одного дрессировщика может быть совершенно не похож на рецепт другого. Вовсе не обязательно было учить Хоку и Кико прыгать через прут так, как это делала я. Другой человек мог бы, например, сначала приучить их высоко прыгать в определенном месте бассейна, а потом установил бы там прут. И заставить их переплывать через веревку можно было бы, перемещая веревку по дну под ними, а не гоняя их над ней.

Потомственные цирковые дрессировщики редко сознают это: их личный метод кажется им единственно возможным – вот так вы обучаете лошадь кланяться, вот так медведь начинает у вас ездить на велосипеде, – и они обычно ревниво скрывают свои рецепты формирования всех этих поведенческих элементов, передавая их от отца сыну как семейную тайну. Да, конечно, такие рецепты могут включать особые приемы, позволяющие экономить время и добиваться желаемого результата с минимальными усилиями. Чтобы научить собаку делать обратное сальто, ее обычно учат прыгать прямо вверх, а затем, пока она в воздухе, хлопают ее по заду, так что она полностью переворачивается, прежде чем приземлится на четыре лапы. Похвалы и пищевое поощрение помогают собаке избавиться от растерянности, и вскоре она уже прыгает и крутит обратное сальто, чтобы избежать хлопка. (Конечно, для этого номера нужна небольшая подвижная собака – фокстерьер, а не ньюфаундленд.)

Обратное сальто почти всегда формируется именно так. Внимательно понаблюдайте за исполнением этого номера, и вы почти наверное увидите, как дрессировщик резко дергает ладонью – уже не для того, чтобы хлопнуть собаку, а чтобы подать ей сигнал. Таков традиционный рецепт формирования этого поведенческого элемента, и однако не знающий его дрессировщик может найти немало других способов научить собаку крутить обратное сальто.

Интереснее всего была, пожалуй, отработка номера, которым мы занимались несколько лет спустя после открытия Парка. У нас были тогда две великолепные малые косатки – взрослые самки Макапуу (названная так по мысу, неподалеку от которого ее поймали) и Олело. Совершенно черные, безупречно обтекаемой формы, около четырех метров длиной, эти дельфины оказались редкостными акробатами – по высоте, разнообразию и ловкости прыжков они не уступали своим более мелким сородичам. Мне пришла в голову мысль, что они могли бы прыгать через веревку одновременно, но навстречу друг другу – так, чтобы их могучие тела на мгновение перекрещивались в воздухе. Сама по себе идея новой не была – мне случалось видеть, как подобным образом прыгали более мелкие дельфины, а также лошади без наездников, – но я решила, что в исполнении этих фотогеничных животных такой прыжок будет выглядеть особенно эффектно.

Я взяла на себя дрессировку Макапуу, которая уже выступала в Бухте Китобойца. Другая дрессировщица, англичанка Дженни Харрис, работала с Олело в одном из малых бассейнов. И она и я начали с того, что протянули веревку по дну и обучили своих подопечных переплывать над ней по команде, а затем постепенно поднимали веревку, пока животные не начали через нее перепрыгивать. Макапуу мы обучали прыгать справа налево, а Олело – слева направо. Затем мы перевели Олело в Бухту Китобойца (ей это страшно не понравилось, она злилась и дулась два дня).

Мы с Дженни начали индивидуальные сеансы дрессировки в Бухте Китобойца, занимаясь с нашими косатками по очереди: одна косатка оставалась рядом со своим дрессировщиком (мы называли это «занять позицию»), а вторая тем временем работала, и так продолжалось, пока обе они не научились безупречно прыгать в нужном направлении через веревку, натянутую метрах в полутора над водой в укромном уголке бассейна позади нашего китобойного судна.

Наконец мы решили, что косатки уже достаточно подготовлены для совместного прыжка. Мы обе подозвали своих животных к борту китобойца. Я подала Макапуу сигнал рукой, которому она привыкла подчиняться, а Дженни подала сигнал Олело. Косатки ринулись в противоположных направлениях, повернули, прыгнули через веревку – одна косатка слева, другая справа – и на скорости более тридцати километров в час при суммарном весе чуть ли не в полторы тонны столкнулись головами!

Ну конечно, во второй раз они прыгнуть отказались: «Нет уж, сударыня, только не я!» Пришлось полностью пересмотреть план дрессировки.

Мы вновь начали дрессировать их по отдельности. На этот раз я обучала Макапуу прыгать не только справа налево, но и у дальнего конца веревки, в двенадцати метрах от меня. На середине веревки я привязала тряпку, чтобы лучше определять расстояние и приучать косатку прыгать все ближе и ближе к дальнему концу веревки. Дженни учила Олело прыгать слева направо, но у ближнего конца веревки.

Недели через две, когда наши косатки успокоились и усвоили новые правила, мы снова попросили их прыгнуть одновременно, натянув веревку совсем низко над водой, чтобы задача была не слишком трудной. И вскоре они уже прыгали охотно, но на расстоянии добрых десяти метров друг от друга.

Все это потребовало много времени – на дрессировку мы могли отводить только несколько минут в день, поскольку косатки ежедневно участвовали в четырех-пяти представлениях, демонстрируя то, чему они уже научились.

Затем мы начали мало-помалу поднимать веревку, и наконец обе косатки уже перемахивали через нее в красивейшем трехметровом прыжке. Тогда, оставив концы веревки на трехметровой высоте, мы ослабили ее натяжение, так что в середине она заметно провисла. К этой идее мы пришли после долгих рассуждений и споров за бесчисленными чашками кофе и могли только надеяться, что она даст нужный результат.

И действительно, врожденное желание не тратить лишних сил заставило косаток все больше и больше сближаться, потому что обе, естественно, предпочитали прыгать там, где пониже. Вот так, «жульничая» и подбираясь к месту наибольшего провисания веревки, каждая научилась оценивать направление прыжка другой и придерживаться своей стороны по отношению к самой низкой точке. В конце концов они начали перекрещиваться в воздухе на расстоянии всего лишь нескольких сантиметров друг от друга. Тогда мы принялись вновь понемногу натягивать веревку, пока ее центр не оказался в тех же трех метрах над водой, что и концы. Так, мы получили то, чего добивались: два великолепных животных встречались в изумительном прыжке на трехметровой высоте над поверхностью воды, едва не задевая друг друга. По-моему, из всех номеров, которые нам удалось отработать, этот остается одним из самых эффектных.

Формировать элементы поведения очень интересно, но это лишь половина дела. Необходимо еще отработать сигналы, по которым животное узнавало бы, чего вы от него хотите и в какой момент. Психологи называют это «привести поведение под стимульный контроль». Это очень коварный и увлекательный процесс. Установив надежный стимульный контроль, вы тем самым вырабатываете что-то вроде общего «языка» с животным, причем не только одностороннего. Ваши действия и его реакции постепенно складываются в систему взаимного общения.

Сигналы

Я уже не помню, кто первый предложил эту идею – Рон Тернер, Тэп Прайор или Кен Норрис, но идея была замечательная: снабдить нас, дрессировщиков, подводным электронным оборудованием, чтобы мы могли контролировать поведение дельфинов с помощью звуковых сигналов.

Большинство представлений с дельфинами, как и с другими животными, ведется при помощи сигналов, которые дрессировщик подает движениями руки: протянутая рука означает, что надо двигаться в вертикальном положении, взмах влево – что надо прыгнуть сквозь обруч, и так далее.

Однако по ряду причин звуковые сигналы часто бывают во многих отношениях удобнее. Во-первых, дельфин руководствуется больше слухом, чем зрением, – звуки он различает лучше, чем жесты, и реагирует на них с большей легкостью. Во-вторых, чтобы увидеть движение руки, он должен смотреть на дрессировщика, звуковой же сигнал он воспринимает, чем бы ни был занят. В-третьих, жесты каждого дрессировщика неизбежно обладают определенным своеобразием, и животные настолько привыкают к особенностям сигналов своего постоянного дрессировщика, что на те же сигналы, если их подает кто-то другой, реагируют заметно хуже: в результате стоит основному дрессировщику заболеть или уехать отдыхать, и представление разваливается.

Мы решили, что звуки, механически производимые под водой, помимо других преимуществ будут всегда совершенно одинаковыми, а это позволит менять дрессировщиков без ущерба для представления, как только отрабатываемые элементы поведения достаточно закрепятся.

Электронная аппаратура, за немалую цену сконструированная местной фирмой, состояла из панели с кнопками, усилителей и трех переносных подводных излучателей звука, включавшихся нажимом педали. Каждая кнопка приводила в действие вибратор, издававший определенный звук – жужжание, пощелкивание, высокое или низкое гудение, пульсирующее гудение и так далее. Любой звук можно было передавать через любой излучатель звука. Кроме того, нажав одновременно на две-три кнопки, можно было создавать весьма прихотливые эффекты.

Эти звуки не имитировали звуков, производимых дельфинами, и не были на них похожи. Высота их была подобрана так, что они хорошо улавливались и легко различались человеческим слухом. Дельфины способны слышать гораздо более высокие звуки, недоступные человеку, и тоньше их различать, но нам требовались звуки, которые могли бы слышать и различать мы сами. Можно с ума сойти (как я убедилась позднее, во время научных экспериментов), когда битых полчаса подаешь дельфину звуковые сигналы, которых сама слышать не можешь, а он и в ус не дует, точно успел все на свете перезабыть, и вдруг выясняется, что сигнала вообще нет из-за каких-то технических неполадок (например, ты забыла включить аппаратуру) и дельфин тоже ничего не слышал. Кроме того, полезно иметь возможность, услышав сигнал сказать себе: «Ой, это же не сигнал верчения!», броситься к панели и нажать правильную кнопку.

У всех наших животных уже были выработаны элементы поведения, которые теперь следовало связать с определенными сигналами. Макуа должен был звонить в свой колокол по команде – и звонить до тех пор, пока не получит команду перестать. Кроме того, он научился прыгать так, чтобы падать на воду боком, поднимая фонтаны брызг. Китобои называют такой прыжок «плюханьем». Теперь Макуа надо было научиться, когда прыгать так, а главное, когда так не прыгать, то есть не плюхаться неожиданно возле борта, окатывая дрессировщика водой с ног до головы, – это нас совсем не устраивало.

Вертунам нужен был сигнал, чтобы вертеться, делать сальто, синхронно дельфинировать, хлопать хвостами и «танцевать хулу». Хоку и Кико требовался сигнал, чтобы прыгать через барьеры. Мы, дрессировщики, собрались все вместе, выбрали звук для каждой команды и соответствующим образом пометили кнопки на панели.

И вот, взяв, так сказать, инструкции Рона в одну руку и ведро рыбы в другую, мы принялись отрабатывать сигналы, начав с обучения вертунов вертеться по команде. Или, по выражению Рона, мы начали «приводить поведение под стимульный контроль».

Сперва вы берете рыбу, опускаете излучатель звука в воду, а педаль устанавливаете на дрессировочной площадке, идете в помещение, включаете аппаратуру, нажимаете нужную кнопку, возвращаетесь к бассейну, опускаете ухо в воду (поскольку в воздухе сигнал не слышен) и быстро нажимаете и отпускаете педаль, проверяя, возникает ли звук. Затем вы занимаете свое место на площадке, и дельфины, увидев вас и торопясь позавтракать, начинают вертеться. Один тут, другой там. Прыгают они высоко и вертятся энергично, потому что вы так сформировали этот элемент поведения, и вертятся по нескольку раз за одну рыбешку, поскольку вы в свое время ввели варьируемый режим.

Тут вы включаете звук на тридцать секунд и, пока они не истекут, поощряете свистом и рыбой каждое верчение каждого дельфина. Затем вы выключаете звук на тридцать секунд и, пока они в свою очередь не истекут, оставляете без всякого внимания даже самые эффектные верчения. После чего в инструкциях животные начинают вертеться чаще при включенном сигнале и реже при выключенном, пока верчение без сигнала не «погасится» вовсе, а стоит раздаться сигналу, и все животные вновь примутся энергично вертеться. Бессмысленный звук, который они игнорировали как «необусловленный стимул», обретает для них смысл, становится сигналом начинать верчение, «обусловленным стимулом».

В бассейне же – по крайней мере в нашем – вертуны при включенном сигнале крутились все реже, а вместо этого подплывали к излучателю и принимались его обследовать. Когда же сигнал выключался, у них начинался настоящий приступ верчения – они взметывались все выше, вертелись все быстрее, а затем, не получая поощрения, и вовсе переставали вертеться. Казалось, они как-то связывали звук сигнала с тем, что им то дают рыбу, то не дают, но не дают именно из-за него.

Нам пришлось опять поощрять и закреплять всякое верчение, пока они вновь не начали вертеться с увлечением, и лишь затем мы опять ввели звуковой сигнал. Только теперь мы держали его включенным гораздо дольше, чем выключенным. Однако мы по-прежнему замечали, что при включенном сигнале некоторые животные вертятся вяло и небрежно, а при выключенном – с полным блеском. В конце концов мы начали усматривать в таком поведении утешительный признак: животные все-таки замечают сигнал и, значит, скоро «уловят суть».

И когда это действительно произошло, ошибиться было невозможно. Первым разобрался Хаоле: после четырех-пяти сеансов дрессировки с сигналом он при включенном сигнале настораживался и сразу же начинал энергично вертеться. Остальные вскоре последовали его примеру. Возможно, некоторые освоились с сигналом, а другие просто начинали вертеться, когда вертелся Хаоле. Но как бы то ни было, мы получили надежное верчение по сигналу.

Теперь нам предстояло полностью и сознательно «угасить» верчение без сигнала. Тут большую пользу принес секундомер. Если дельфины десять секунд не вертелись, мы включали сигнал, давали им повертеться и поощряли их. Затем снова перерыв на десять секунд. Если кто-нибудь за это время вертелся, мы начинали отсчет заново, пока вновь не проходило десяти секунд без всякого верчения, так что можно было вновь включить сигнал. Мы словно бы использовали сигнал – возможность повертеться и получить рыбу – как поощрение за поведенческий элемент «ничего неделания в течение десяти секунд».

Постепенно этот период без верчения удавалось продлевать все больше и больше. Мы убедились, что поведенческий элемент можно считать практически «привязанным к сигналу», если на протяжении минуты животные не начинали вертеться по собственной инициативе в расчете получить поощрение. Тут уже можно твердо верить, что животные будут вертеться, услышав сигнальный звук, и не будут (во всяком случае, в надежде на рыбу), пока его не слышат.

Групповое дельфинирование по сигналу отрабатывалось таким же порядком. Несколько минут мы поощряли дельфинирование, пока не начинали прыгать все животные. Затем мы включили звуковой сигнал, совершенно не похожий на сигнал верчения. И что же произошло? Все дельфины завертелись. На этом этапе любой доносящийся из излучателя звук означал для них «вертись!».

Поскольку мы использовали непрерывный сигнал и поскольку он означал «продолжайте, пока сигнал не смолкнет, мы сообразили, что сигнальный звук можно использовать и для того, чтобы сообщать животным: «Нет, не то!». С нашей площадки было нетрудно определить, намерены ли животные дельфинировать все вместе или же рассыпаться по бассейну, чтобы начать вертеться. Включался сигнал дельфинирования, животные явно готовились вертеться, но, прежде чем они успевали выпрыгнуть из воды, дрессировщик выключал сигнал, и сбитые с толку дельфины начинали беспорядочно плавать. Снова раздавался сигнал, и если они делали хотя бы вялую попытку дельфинировать, сигнал продолжал звучать, они слышали свисток, а когда сигнал смолкал, уже уплетали рыбу.

Итак, дельфины научились вертеться по сигналу и не вертеться без сигнала. Теперь им предстояло научиться, дельфинировать по сигналу и не дельфинировать без сигнала, а кроме того, не вертеться по сигналу дельфинирования и не дельфинировать по сигналу верчения. Отработка «не делай!» столь же важна, как отработка «делай!». Я знавала немало дрессировщиков лошадей и собак, которые упускали из виду этот простой факт. Если вы можете с помощью сигнала вызвать определенный поведенческий элемент, это еще не значит, что вы полностью его контролируете. Необходимо, кроме того, добиться, чтобы животное не повторяло его по собственной инициативе, когда вам это не нужно. Лейтенант, чей взвод по его команде всегда бросается в атаку под огнем противника, тем не менее, плохой командир, если его взвод способен иногда броситься в атаку без всякой команды. Собственно говоря, маршировки и учения проводятся не только для того, чтобы поставить определенную систему поведения под стимульный контроль, но и для того, чтобы выработать твердую привычку – или даже, если хотите, умение – делать что-то по сигналу и не делать того же в отсутствие сигнала.

Дельфины способны на обобщения (как и многие другие животные). К тому времени, когда наша группа дельфинов научилась с достаточной степенью надежности вертеться по сигналу верчения и дельфинировать по сигналу дельфинирования, она усвоила еще и следующее: «по сигналу надо что-то делать», «без сигнала не надо делать ничего» и «по разным сигналам надо делать разное».

Потребовалось много дней, чтобы обучить вертунов первому сигналу, и много сеансов, чтобы был твердо усвоен второй сигнал. На усвоение третьего сигнала – звука для хлопанья хвостом – потребовалось одно утро. Животные приобрели необходимую «искушенность», и с этих пор всех членов группы было уже гораздо легче обучать не только подводным звуковым сигналам, но и жестам, и всяким другим командам.

Инструкции Рона подсказали нам еще одну тонкость – «лимит времени». Этот метод обеспечивает быструю, почти мгновенную реакцию. В первые дни, когда мы включали сигнал верчения, некоторые животные принимались вертеться только через десять-пятнадцать секунд, когда остальные уже кончили и ели свою рыбу. Поэтому мы начали со среднего времени (примерно пятнадцать секунд), которое требовалось, чтобы все животные завертелись, и включали сигнал только на пятнадцать секунд. Если, например, Моки ленился и в течение пятнадцати секунд так и не начинал вертеться, сигнал смолкал и дельфин оставался без рыбы.

Таймер помогал дрессировщику не жульничать: ведь очень трудно устоять перед искушением и не оставить сигнал включенным чуть дольше, если ты видишь, что лентяй вот-вот готов прыгнуть. Но стоит поддаться такому соблазну, и дело может кончиться тем, что твои животные выдрессируют тебя держать сигнал включенным все дольше и дольше.

Чувство времени у животных развито прекрасно, и вскоре все члены группы начали поторапливаться. Некоторые прыгали, едва раздавался сигнал, и во всяком случае до истечения пятнадцати секунд вертелись все остальные. Тогда мы сократили время звучания сигнала до двенадцати секунд. Вновь лежебоки оставались без рыбы. Вновь им приходилось поторапливаться. Мы убедились, что можем сократить лимит времени до минимального срока, какой необходим животному, чтобы оно физически успело выполнить требуемые движения. Когда начались представления, лимит времени на верчение в Бухте Китобойца составлял три секунды. Дрессировщик нажимал на педаль, и шестеро дельфинов в мгновение ока исчезали под водой, чтобы секунду спустя взлететь в воздух по всему бассейну. Это было очень эффектно. И загадочно, поскольку подводного сигнала зрители слышать не могли. Дрессировщик словно бы не отдает никакой команды, рассказчик продолжает рассказ, а дельфины внезапно в нужный момент проделывают свои трюки, и это повторяется снова и снова.

В Театре Океанической Науки мы объясняли и демонстрировали использование подводных звуковых сигналов, и тем не менее я постоянно слышала, как зрители на трибунах гадают, что за магическую власть мы имеем над животными в Бухте Китобойца. Как-то раз один психолог из Европы снисходительно объяснял своим соседям, что синхронности прыжков мы, конечно, добиваемся с помощью электрошока.

Со звуковой аппаратурой нам пришлось помучиться. В конце концов удалось сконструировать оборудование, которое, несмотря на сложность, было надежным и компактным, и мы научились пользоваться им ловко и с должной почтительностью. Но сначала! Ах, что происходило сначала! Аппаратура была громоздкой, таила в себе всяческие подвохи, а мы портили ее, как только могли.

В первую очередь мы обнаружили, что нажать на педаль включения подводного излучателя звука, когда он вынут из воды, – значит, сломать его; а починка обходилась в 40 долларов и требовала двух недель. Затем выяснилось, что главной панели противопоказана рыбья чешуя. Мелкие чешуйки корюшки имеют обыкновение становиться вездесущими – у нас у всех руки были сплошь ими облеплены (у всех, кроме Дотти, в которой воспитанность сочеталась с благоразумием, так что она работала в резиновых перчатках). Все выключатели и все дверные ручки в дрессировочном отделе обросли толстым слоем чешуи, и вскоре кнопки включения звуковых сигналов покрылись слоями крохотных чешуек, которые проникали внутрь панели и все там забивали. Позже, когда мы начали пользоваться кассетами с записью звуковых сигналов, положение еще более осложнилось.

Затем оказалось, что педали, хотя и прочные, тем не менее, способны ломаться, кроме того, от соленой воды, они становились электропроводными и били нас током. На горьком опыте мы убедились, что излучатель, оставленный на ночь в воде, выходит из строя, но тащить его каждое утро к бассейну, опускать вместе с кабелем в воду, а чтобы кабель не сползал, придавливать его на краю бассейна кирпичом – процедура на редкость нелепая. Гнезда для включения кабеля разбалтывались. Иногда кирпич соскальзывал, и излучатель, довольно-таки тяжелая штука, выдергивал штекер из гнезда и летел на дно. В довершение всего Макуа и Кане нравилось хватать излучатель за кабель и уплывать с ним.

Пришлось вызвать мастера из города и придумать металлические крепления, на которых можно было бы опускать излучатель в бассейн. В заключение мы должны были выслушать еще одну нотацию о том, что аппаратуру нужно уважать и прежде, чем за нее хвататься, следует отмывать руки от чешуи. Теперь все это кажется очевидным, и, наверное, нас ждало бы меньше сюрпризов, если бы мы лучше разбирались в технике, умели пользоваться инструментами и знали, как обращаться с чувствительными приборами, но тогда все это было для нас внове. А каждый раз, когда мы устраивали себе очередной сюрприз, мы теряли день, предназначенный для дрессировки.

И, тем не менее, сигнальная аппаратура стоила всех этих терзаний. Макуа быстро научился по одному сигналу звонить в колокол, а по другому – выпрыгивать из воды и «плюхаться». Хоку и Кико научились брать барьер по сигналу и не делать этого без сигнала. После этого я установила по пруту слева и справа от себя, включила сигнал, а когда они подплывали к первому пруту, не выключила его, и они сразу перепрыгнули через второй прут. Затем они научились брать три барьера, и я полностью уверовала в надежность контролирующих сигналов, как вдруг обнаружилось, что сигнал означает для них только «продолжай прыгать через барьеры», а вовсе не «прыгай сейчас»: они начинали прыжок точно через семнадцать с половиной секунд после предыдущего независимо от того, звучал сигнал или нет.

Это называется «инерционным поведением». Животное реагирует на какой-то побочный стимул, который никакого отношения к контролирующему сигналу не имеет, – в данном случае на интервал времени. Этот интервал столь четко запечатлелся у них скорее всего потому, что я сама, тоже бессознательно, привыкла к нему и включала сигнал примерно каждые семнадцать секунд, демонстрируя такое же инерционное поведение.[5]

Иногда инерционное поведение оказывается полезным. У каждого из вертунов складывалось впечатление, будто в определенном месте бассейна больше шансов получить рыбу. В результате, закончив совместное верчение, каждый мчался в свой собственный «счастливый угол» и там ожидал поощрения. Нам было все равно, куда они поплывут, но было легче поощрять тех, кого следовало, когда мы знали, что Кахили будет у дверцы, Меле – сбоку от него, Моки – справа от тебя. Хаоле – напротив, Акамаи – слева, а Леи будет метаться с одного места на другое как сумасшедшая. Инерционное возвращение животных к определенному месту служило дополнительным признаком, помогавшим определить, кто есть кто, и обучение оказывалось, так сказать, взаимным, поскольку дрессировщик обучался тому, что Моки будет вон там, а Кахили – вот тут. Случайность, но удобная для всех.[6]

Все шло отлично, и только с дрессировкой Макуа в наглазниках дело не ладилось. Для того чтобы он мог продемонстрировать свою способность к эхолокации, необходимо было чем-то закрыть ему глаза. Кен рекомендовал для этого резиновые чашки: такую чашку накладывают на глаз животного и прижимают, чтобы она плотно прилипла к коже. Мы долго возились с ними. Испробовали покупные чашки-присоски от автомобильного багажника, который устанавливают на крыше машины и возят на нем водные лыжи или доску для серфинга. (Предварительно мы обработали их, уменьшив толщину резины, чтобы она присасывалась не с такой силой.) Пробовали изготовлять присоски из силиконовой резины. Испытали заслонку из фибергласа, которая закрывала бы глаз животного, не прикасаясь к нему. На месте такую заслонку удерживали присоски, прикрепленные к голове животного чуть в стороне от глаза.

Но все было напрасно: Макуа категорически не желал, чтобы ему закрывали глаза. Стоило ему увидеть присоску в руках Криса или Гэри, как он начинал злиться, угрожающе показывал зубы и бил рылом. Он был действительно опасен, и дрессировщики имели полное право нервничать.

Я как руководитель была обязана найти выход из затруднения, в которое попали Крис и Гэри. Я передала им Хоку и Кико, уже успешно усвоивших несколько поведенческих элементов, а сама занялась афалинами.

Многолетние предварительные разговоры с теми, кто хотел бы работать у нас, научили меня спрашивать, приходилось ли им когда-нибудь подолгу соприкасаться с большими животными. Меня интересовал не опыт дрессировки, но привычка к виду внушительных зубов. Во всех нас что-то вздрагивает и сжимается при приближении зубастой пасти, и преодолеть это чувство можно, только изо дня в день привыкая к такому зрелищу. И неважно, как будущий дрессировщик приобрел эту привычку – играя с немецкой овчаркой, взнуздывая лошадь или ухаживая за коровами. В любом случае, если он имел дело с крупными животными, то останется спокоен, когда дельфин угрожающе защелкает зубами. Но дитя города, будь то недоучившийся школьник или дипломированный зоолог, почти наверное испуганно попятится от большого зверя, разинувшего пасть, и будет пугаться так часто и так явно, что начнет провоцировать животное на нахальное поведение.

Я решила отработать метод приучения к наглазникам с Кане, отделив его от Макуа на первые сеансы. Для начала надо было добиться, чтобы он держался передо мной неподвижно, высунув голову из воды, и позволял закрывать ему глаза ладонями – сначала один глаз, потом другой, потом оба. Никаких трудностей не возникло. Я поощряла его не только рыбой и свистом, но и поглаживанием, которое он очень любил. Теперь я вовсе отказывалась прикасаться к нему при обычных обстоятельствах, но энергично гладила и похлопывала после каждого свистка и перед тем, как бросить ему рыбу.

Затем я начала поощрять его за то, что он позволял мне прикасаться к нему чашкой-присоской. Я показала ему эту чашку, я слегка прижимала ее там и сям к его телу, время от времени вознаграждая его, пока он полностью с ней не освоился, – обычный метод дрессировки лошадей. Психологи называют это «ознакомлением».

И вот я прилепила чашку к его спине. Все насмарку! Кане кинулся прочь и заметался по всему бассейну, стараясь избавиться от отвратительной штуки, которая в него вцепилась. Наконец это ему удалось, и я вытащила чашку сачком. После этого он отплывал, едва увидев чашку-присоску.

Мне пришлось сменить метод дрессировки. Теперь я приучила Кане подолгу прижиматься рылом к моей правой руке, что бы я при этом ни делала левой. Я считала секунды, задерживая его в такой позе на десять секунд, на двадцать секунд, а свободной рукой трогала, тыкала и пощипывала его то там, то тут. Когда поведенческий элемент прижимания хорошо закрепился (мы называли его «занятием позиции» и научились использовать в самых разных целях), я начала свободной рукой прилеплять к его спине чашку-присоску и тут же ее отлеплять. Поскольку он научился «сохранять неподвижность, что бы ни происходило», то терпел и это. Затем мы очень быстро добились того, что я прилепляла чашку к любому месту на его теле (кроме головы) и Кане отплывал с ней, а потом возвращался, чтобы я ее сняла. Он убедился, что липучая штука безобидна и что я ее обязательно сниму.

Потребовалось только время, чтобы он смирился с тем, что чашка закрывает ему один глаз, и, когда мы достигли этой стадии, я переключилась на Макуа.

Едва Макуа увидел у меня присоску, как тут же устроил свой спектакль – начал тыкаться в руки и щелкать челюстями. Но и я кое-чему научилась у пса Гаса и жеребчика Эхо, которые тоже были смелыми, агрессивными животными. В первый раз, когда Макуа ударил меня по руке, я испугалась, рассердилась и ударила его в ответ по рылу. Причинить ему боль таким ударом я не могла, но мое намерение было совершенно очевидным, а чтобы у Макуа и вовсе не осталось сомнений, я громко крикнула «Нет!» и обеими ладонями хлопнула по воде.