Патология и психология воли 1 страница
Роль различных компонентов волевого акта — импульсов к действию, опосредующих его мыслительных операций, плана и т. д. — очень наглядно выступает в тех патологических случаях, когда один из этих компонентов нарушен.
У каждого человека имеется некоторый характерный для него в обычных условиях нейротонус, обусловленный зарядкой его подкорки или, точнее, динамическим соотношением коры и подкорки. Связанная с этим отношением бОльшая или меньшая заторможенность коры отражается на волевых качествах личности. Нормальный волевой акт предполагает некоторую оптимальную — не слишком слабую и не слишком сильную — импульсивность.
Если интенсивность импульсов оказывается ниже определенного уровня, как это имеет место в патологической форме, при так называемой абулии,— нормальный волевой акт невозможен. Точно так же при очень повышенной импульсивности, когда отдельное, только возникшее, желание даёт стремительную разрядку в действии, как это бывает, например, в состоянии аффекта, сознательный учёт последствий и взвешивание мотивов становятся неосуществимыми — действие теряет характер сознательного, избирательного, т. е. волевого, акта.
В стойкой патологической форме это наблюдается тогда, когда патологические изменения в деятельности коры нарушают её контролирующие функции и приводят как бы к обнажению низших подкорковых центров. Повышенная импульсивность приводит к тому, что действие непроизвольно вырывается у субъекта. При таких условиях нарушена существенная для волевого акта возможность сознательного регулирования.
С другой стороны, резкие изменения динамики коры и патологическое её торможение, обусловленное повышенной истощаемостью самой коры или иногда являющееся производным результатом патологических изменений в подкорке, приводят к нарушению волевых функций, при котором говорят об абулии. [О неврологических предпосылках волевых расстройств см. А. Г. Иванов-Смоленский, Основные проблемы патофизиологии высшей нервной деятельности, 1933, стр. 513 и сл.] Больной Эскироля по выздоровлении так объяснял своё состояние: «Недостаток деятельности имел причиной то, что все мои ощущения были необыкновенно слабы, так что не могли оказывать никакого влияния на мою волю». [Т. А. Рибо, Воля в её нормальном и болезненном состоянии, СПб. 1894, стр. 55.] Другой больной писал тому же Эскиролю: «Существование моё неполно; отправления повседневной жизни сохраняются и совершаются по-прежнему, но каждому из них чего-то недостаёт: именно, они не сопровождаются обычным для них ощущением и не оставляют после себя того удовольствия, которое должно за ними следовать... Каждое из моих чувств, каждая часть меня самого как бы отделена от меня и не доставляет мне больше никакого ощущения». Бильо рассказывает об одной молодой итальянке, психически заболевшей после несчастной любви, у которой по выздоровлении явилась страшная апатия, полное равнодушие ко всему. «Она правильно обо всём рассуждает, но у неё недостаёт воли, она утратила способность желать и нисколько не интересуется тем, что с ней происходит, что она чувствует или делает... Она утверждает, что её состояние есть состояние человека, который ни жив, ни умер, вернее, который живёт во сне, для которого все предметы как бы закрыты облаком, все люди представляются движущимися тенями, а слова — доносящимися из какого-то отдалённого мира». В таком состоянии ни одно намерение не может обладать достаточной побудительной силой для действия.
Роль, которую играют в волевом акте опосредующие его мыслительные операции, выступает с особенной отчётливостью при апраксических расстройствах. Под апраксией разумеют (начиная с У. Липмана) такое расстройство действия, которое не обусловлено ни двигательным поражением членов, ни расстройством восприятия, а является центрально обусловленным поражением сложного волевого действия. Расстройство сложного волевого действия теснейшим образом связано с расстройством речи и мышления (как это показали особенно исследования Г. Хэда, А. Гельба и К. Гольдштейна и др.).
Нарушение способности оперировать понятиями и формулировать отвлечённую мысль лишает больного возможности предварить и опосредовать своё действие формулировкой отвлечённой цели и плана. В результате его действие спускается на более низкий уровень. Он оказывается снова как бы прикованным к непосредственно наличной ситуации. Так, один больной Х. Джексона мог высунуть язык, чтобы смочить губы, когда они у него пересыхали, но не в состоянии был произвести то же действие по предложению врача без такого непосредственного стимула. Больной Гейльдброннера во время еды пользовался ложкой и стаканом так же, как нормальный человек, но он оказывался совершенно не в состоянии совершать с ними какие-либо целесообразные действия вне привычной конкретной ситуации. Больной К. Гольдштейна не мог по предложению врача закрыть глаза, но когда ему предлагали лечь спать, он ложился, и глаза его закрывались. Другой больной Гольдштейна не был в состоянии сделать угрожающий жест по предложению врача, пока его не побуждал к этому действительный гнев, но отлично выполнял то же движение, будучи рассержен.
Другие больные могут по укоренившейся привычке постучать в дверь, прежде чем войти в комнату, и завести перед сном часы, но они оказываются совершенно не в состоянии, стоя на некотором расстоянии от двери или не держа часов в руках — вне привычной конкретной ситуации и без непосредственного контакта с материальным объектом, — воспроизвести то же движение. Та же скованность непосредственной ситуацией проявляется и в высказываниях этих больных. Они отличаются своеобразной правдивостью, которая является у них не столько добродетелью, сколько необходимостью. Тот же больной Гольдштейна, который обнаружил такую зависимость от конкретной ситуации в своих действиях, мог без труда повторить фразу: «Я могу писать левой рукой» — у него правая рука была парализована, и он не в состоянии был высказать нечто, не отображающее непосредственно конкретной ситуации; та же фиксированность объектом, конкретным положением проявлялась во всех областях его деятельности. Все эти факты свидетельствуют о том, что нарушение у человека способности к опосредованному мышлению в понятиях и к абстрактным словесным формулировкам связано с переходом всего его поведения на более низкий уровень непроизвольных реакций, вызываемых внешними импульсами. Расстройство речи и мышления в понятиях при афазии сказывается в том, что больные в состоянии выполнить только такие действия, которые непосредственно вызываются теми конкретными ситуациями, в которых они находятся, но они не в состоянии произвести аналогичные действия в результате волевого решения в отсутствие непосредственных импульсов. Все действия оказываются как бы прикованными к конкретным, непосредственно данным ситуациям, спаянными с ними и скованными твёрдыми рамками, из которых они не в состоянии высвободиться. Каждое действие может быть произведено лишь внутри той конкретной ситуации, с которой оно срослось; афатик не в состоянии произвольно вычленить его как «абстрактное» движение, с тем чтобы включить его в другую, непривычную ситуацию. Действие этих больных всегда как бы подчиняется толчку, идущему сзади, лишено характера волевого акта.
С показательной наглядностью связь волевого действия с опосредующим его мышлением и речью сказывается в том, что особенно трудной задачей для афатиков, по наблюдениям Г. Хэда, оказалось предложение сделать что-нибудь, произвести действие без указания, какое именно действие нужно произвести. Когда ситуация не требовала от них вполне определённого действия, они оказывались не в состоянии произвести какое бы то ни было действие и беспомощно просили, чтобы им было указано, что именно им надлежит сделать. То же явление обнаружилось во всех ситуациях, в которых подлежащие выполнению действия могли быть начаты с различных концов или осуществлены различными способами. Для этих больных не было ничего более обременительного, чем свобода поступать по собственной воле. Во всех случаях, когда задача могла быть разрешена различными способами, она именно в силу этого оказывалась при расстройстве абстрактного мышления неразрешимой вовсе. В тех случаях, когда решение не предопределено целиком конкретными условиями, оно должно основываться на абстрактных теоретических основаниях; поэтому, когда, как это имеет место в патологической форме афазии, нарушена способность мышления в понятиях и теоретических словесных формулировок, поражённой оказывается и волевая деятельность.
Вышеприведённые исследования апраксии представляют значительный интерес для общей психологии воли. Они на отрицательных инстанциях очень ярко обнаруживают значение опосредующего мышления для высших форм волевой деятельности. Пока человек не в состоянии подняться над непосредственным переживанием к предметному познанию мира, из которого он себя выделяет и которому себя противопоставляет, волевое действие невозможно. Так же как мышление означает опосредованную форму познания, воля обозначает опосредованную форму деятельности. Интеллектуальное развитие входит одним из компонентов и в тот процесс развития, который ведёт от импульсивных, инстинктивных действий к волевым.
Значение объективного содержания в определении волевого акта сказывается очень ярко на отрицательных явлениях внушения, негативизма и упрямства. О внушении говорят там, где решение субъекта определяется другим лицом, независимо от того, насколько объективно по существу такое решение обосновано. В каждом решении непроизвольно, в большей или меньшей степени, учитывается «удельный вес» того человека или коллектива, которые стоят за то или иное решение. Всякое решение, которое принимает человек, опосредовано социальными отношениями к другим людям. Но для нормального волевого акта существенно то, что, учитывая исходящее от других воздействие, человек взвешивает содержание, существо предполагаемого решения. При внушении воздействие, идущее от другого лица, определяет решение независимо от того, что оно означает по существу. При внушении, другими словами, происходит автоматический перенос решения с одного лица на другое, устраняющий элементы подлинного волевого акта — принятия решения на основании взвешиваемых мотивов. Повышенная внушаемость отличает истерических субъектов. В состоянии гипноза она достигает высшей степени.
Гипноз — это «внушённый сон» (Бернгейм),но сон, при котором сохраняется островок бодрствующего сознания; общая заторможенность коры не распространяется на ограниченный её участок. Через этот «бодрствующий участок», или «сторожевой пункт», повыражению рефлексологов, гипнотизёр — и только он — сообщается с загипнотизированным: между ними устанавливается «рапорт» (связь, сообщение). При общей заторможенности коры и суженности сознания идея, которая вводится гипнотизёром в сознание загипнотизированного, не встречает конкурентов; она не подвергается сопоставлению, взвешиванию и в силу этой монопольности более или менее автоматически переходит в действие. Однако даже в гипнозе контроль над действиями у человека не абсолютно утрачен. Это явствует из того, что и в гипнотическом сне человеку не удаётся обычно внушить действия, коренным образом расходящиеся с его собственными сокровенными желаниями и основными установками.
Из одного корня с внушаемостью вырастают и явления негативизма, представляющегося на первый взгляд её прямой противоположностью. Негативизм проявляется в немотивированном волевом противодействии всему тому, что исходит от других. За негативизмом скрывается не сила, а слабость воли. Он сказывается тогда, когда субъект не в состоянии сохранить по отношению к желаниям окружающих достаточной внутренней свободы, чтобы взвесить их по существу и на этом основании принять их или отвергнуть. Приходится поэтому отгородить себя не входящим в рассмотрение по существу отклонением всего того, что исходит от другого, только потому, что оно исходит от другого. Как при внушаемости субъект принимает, так при негативизме он отвергает, безотносительно к объективному содержанию, обосновывающему решение. Явления негативизма наблюдаются, так же как внушение, у истерических субъектов.
О негативизме говорят также как о характерном явлении волевой сферы ребёнка. Но генетическая обусловленность этих явлений в обоих случаях различна. Ещё не окрепшая воля создаёт себе иногда в явлениях негативизма защитительный барьер. Однако и в процессе развития негативизм является обычно симптомом ненормально складывающихся отношений ребёнка или подростка с его окружением. То, что трактуется у подростка как негативизм, является иногда проявлением того разлада между «отцами» и «детьми», который особенно сказывался в периоды более или менее значительных общественных сдвигов в истории буржуазного общества.
В этой связи поучительно и другое явление характерологического порядка — упрямство. Хотя в упрямстве как будто проявляются упорство и настойчивость, всё же упрямство и сила воли не тожественные явления. При упрямстве субъект упорствует в своём решении только потому, что это решение исходит от него. Упрямство от настойчивости отличается своей объективной необоснованностью. Решение при упрямстве носит формальный характер, поскольку оно совершается безотносительно к существу или объективному содержанию принятого решения.
Внушаемость, негативизм и упрямство ярко вскрывают значение для полноценного волевого акта объективного, его обосновывающего, содержания. Отношение к другим людям и к самому себе играет существенную роль в каждом нормальном волевом акте; при внушении, негативизме и упрямстве они приобретают патологические формы потому, что они не опосредованы объективным содержанием принимаемого решения.
Волевые качества личности
В соответствии со сложностью волевой деятельности сложны и многообразны также и различные волевые качества личности. Среди важнейших из этих качеств можно, во-первых, выделить инициативность.Говорят часто, что «первый шаг труден». Умение хорошо и легко взяться за дело по собственному почину, не дожидаясь стимуляций извне, является ценным свойством воли. Существенную роль винициативности играет известная интенсивность и яркость побуждений; немаловажное значение имеют и интеллектуальные данные. Обилие и яркость новых идей и планов, богатство воображения, рисующего эмоционально привлекательные картины тех перспектив, которые новая инициатива может открыть, соединённые с интенсивностью побуждения и активностью стремлений, делают некоторых людей как бы бродилом в той среде, в которую они попадают. От них постоянно исходят новые начинания и новые импульсы для других людей.
Прямую противоположность им составляют инертные натуры. Раз взявшись за дело, инертные люди также способны иногда не без упорства продолжать его, но им всегда особенно труден первый шаг: меньше всего они в состоянии сами что-то затеять и без стимуляции извне, по собственной инициативе что-то предпринять.
Вслед за инициативностью, характеризующей человека по тому, как у него совершается самый начальный этап волевого действия, необходимо отметить самостоятельность, независимость,как существенную особенность воли. Её прямой противоположностьюявляется подверженность чужим влияниям, лёгкая внушаемость.Подлинная самостоятельность воли предполагает, как показывает анализ внушаемости, негативизма и упрямства, её сознательную мотивированность и обоснованность.Неподверженность чужим влияниям и внушениям является не своеволием, а подлинным проявлением самостоятельной собственной воли, поскольку сам человек усматривает объективные основания для того, чтобы поступить так, а не иначе.
От самостоятельности и мотивации решения нужно отличать решительность — качество, проявляющееся в самом принятии решения. Решительность выражается в быстроте и, главное, уверенности, с которой принимается решение, и твёрдости, с которой оно сохраняется, в противоположность тем колебаниям наподобие качания маятника в одну и в другую сторону, которые обнаруживает нерешительный человек. Нерешительность может проявиться как в длительных колебаниях до принятия решения, так и в неустойчивости самого решения.
Сама решительность может быть различной природы в зависимости от роли, которую в ней играют импульсивность и обдуманность. Соотношение импульсивности и обдуманности, порывистости и рассудительности, аффекта и интеллекта имеет фундаментальное значение для волевых качеств личности. Оно в частности определяет различную у разных людей внутреннюю природу их решительности. Решительность обусловлена не столько абсолютной, сколько относительной силой импульсов по сравнению с задерживающей силой сознательного контроля. Она связана с темпераментом.
Импульсивный тип определяется не абсолютной силой импульсов, а господством или преобладанием их над интеллектуальнымимоментами взвешивания и обдумывания. Рассудительный тип не обязательно отличается абсолютной слабостью импульсов, а преобладаниемили господством над ними интеллектуального контроля. Решительностьу некоторых людей сводится попросту к импульсивности, будучи обусловлена относительной силой импульсов при слабости интеллектуальногоконтроля. Высший тип решительности покоится на наиболее благоприятном, оптимальном соотношении между большой импульсивностью игосподствующей всё же над ней силой сознательного контроля.
Но так же как решение не завершает волевого акта, решительность не является завершающим качеством воли. В исполнении проявляются весьма существенные волевые качества личности. Прежде всего здесь играет роль энергия,т. е. та концентрированная сила, которая вносится в действие, учитывая которую, говорят об энергичном человеке, и особенно настойчивость при приведении в исполнение принятого решения, в борьбе со всеми ивсяческими препятствиями за достижение цели.
Некоторые люди вносят сразу большой напор в свои действия, но скоро «выдыхаются»; они способны лишь на короткий наскок и очень быстро сдают. Ценность такой энергии, которая умеет брать препятствия лишь с налёта и спадает, как только встречает противодействие, требующее длительных усилий, не велика. Подлинно ценным качеством она становится, лишь соединяясь с настойчивостью. Настойчивость проявляется в неослабности энергии в течение длительного периода, не взирая на трудности и препятствия. Настойчивость наряду с решительностью является особенно существенным свойством воли. Когда, не дифференцируя различных сторон воли, говорят вообще о сильной воле, то обычно имеют в виду прежде всего именно эти два свойства — решительность и настойчивость, то, как человек принимает решение и как он его исполняет. И точно так же, когда говорят о слабости воли или безволии, то имеют в виду прежде всего неумение принять решение и неумение бороться за его исполнение. Поскольку это в сущности два различных свойства воли, можно различать два разных типа безволия: 1) нерешительность, т. е. неумение принять решение, и 2) отсутствие настойчивости, т. е. неумение бороться за исполнение принятого решения.
Такую нерешительность или ненастойчивость обычно проявляют люди, не способные гореть тем делом, которое они делают, или легко воспламеняющиеся, но быстро охлаждающиеся. Когда порыв, который человек вносит в борьбу за достижение поставленной цели, накалён страстью и озарён чувством, он выливается в энтузиазм.
Поскольку в волевом действии для достижения цели приходится часто сталкиваться не только с внешними препятствиями, но и с внутренними затруднениями и противодействиями, возникающими при принятии и затем исполнении принятого решения, существенными волевыми качествами личности являются самоконтроль, выдержка, самообладание.В процессе решения они обеспечивают господство высших мотивов над низшими, общих принципов над мгновенными импульсами и минутными желаниями, в процессе исполнения — необходимое самоограничение, пренебрежение усталостью и пр. ради достижения цели. Эти качества воли в очень сильной мере зависят от соотношения между аффектом и интеллектом, влечением и сознательным контролем.
Поскольку деятельность человека совершается в более или менее длинной цепи действий, существенно, насколько все волевые акты личности объединены единой линией, насколько твёрдо сохраняются и последовательно проводятся одни и те же принципиальные установки в следующих друг за другом поступках. Бывают люди, которые могут с известной настойчивостью добиваться достижения какой-нибудь цели, но сами цели у них изменяются от случая к случаю, не объединяясь никакой общей линией, не подчиняясь никакой более общей их объединяющей цели. Это беспринципные люди без чётких установок. Последовательность и принципиальность как свойства личности, характера, в силу которых через все поступки человека на протяжении больших периодов или даже всей его сознательной жизни проходит как бы единая линия, составляет выходящую за пределы собственно волевых качеств существенную черту характера личности. При наличии такой принципиальности все от времени до времени пробуждающиеся желания, любая частная цель, которая может встать перед человеком на каком-нибудь отдельном этапе его жизненного пути, подчиняются большой единой цели — конечной цели всей его жизни и деятельности.
Волевые качества личности принадлежат к числу самых существенных. Во всём великом и героическом, что делал человек, в величайших его достижениях его волевые качества всегда играли значительную роль.
Теории воли
Борьба различных тенденций в теории воли преломляется и осложняется различием философских предпосылок и психологических теорий.
Понятие воли было издавна основной цитаделью идеализма; оно поэтому стало главной мишенью механицизма. Для идеалиста-метафизика воля — это свободная воля, а признание свободы воли для него в конечном счёте равнозначно отрицанию объективной детерминированности человеческого поведения.
Этому идеалистическому пониманию воли механицисты противопоставляли её отрицание. Они объявили её иллюзией человека, не сознающего строгой закономерной детерминированности своих поступков. С равным основанием, по словам Гоббса, волчок, пущенный в ход ударом кнута, признал бы у себя свободную волю, если бы осознавал своё движение, не осознавая вызвавшей его причины.
Философской основой для надлежащего решения психологической проблемы воли является правильное разрешение вопроса о свободе и необходимости.
Метафизики, как идеалисты, так и материалисты, внешне противопоставляли их друг другу, изображая их как несовместимые противоположности.
«Гегель, — пишет Энгельс, [Энгельс, Анти-Дюринг, 1938, стр. 94.] — первый правильно представил соотношение свободы и необходимости. Для него свобода есть познание необходимости. «Слепа необходимость, лишь поскольку она непонятна».Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, — продолжает Энгельс, — а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определённых целей. Это относится как к законам внешней природы, так и к законам, управляющим телесным и духовным бытием самого человека, — два класса законов, которые мы можем отделять один от другого самое большее в нашем представлении, отнюдь не в действительности. Свобода воли означает, следовательно, не что иное, как способность принимать решения со знанием дела. Таким образом, чем свободнее суждение человека по отношению к определённому вопросу, с тем большей необходимостью будет определяться содержание этого суждения, тогда как неуверенность, имеющая в своей основе незнание и выбирающая как будто произвольно между многими неодинаковыми и противоречащими друг другу возможными решениями, тем самым доказывает свою несвободу, своё подчинение тому предмету, над которым она должна была бы господствовать. Свобода состоит, следовательно, в господстве над нами самими и над внешней природой, в господстве, основанном на познании необходимостей природы (Naturnotwendigkeiten). Первые отделившиеся от животного царства люди были во всех существенных отношениях так же несвободны, как и сами животные, но каждый прогресс культуры был шагом вперёд к свободе».
Необходимость не исключает свободы; свобода, напротив, предполагает необходимость, но не слепую, а осознанную. Сознательная деятельность, возможность свободного выбора предполагает предвидение и учёт последствий поступков. Но как бы мог человек предвидеть эти последствия, если бы в основе его поступков не лежала осознанная им необходимость, если бы его деятельность не включалась в закономерную связь причин и следствий?
Свобода моего выбора не исключает, а предполагает и знание причин моих поступков, осознанных как его мотивы. Именно неосознание мотивов моего поведения делает его слепым и несвободным. Так что причинная обусловленность его решения, если только она мною осознаётся, является не помехой, а предпосылкой свободы моей воли. Свобода моей воли, таким образом, не противостоит необходимости и не прерывает её, а сама включается в её закономерную цель.
Точно так же целевой характер волевого действия не исключает в нём причинности а, наоборот, предполагает её. В волевом действии я, стремясь к цели, на которую направлена моя воля, должен избрать средства для её достижения. Но действительным средством по отношению к цели, на которую устремлена моя воля, будет лишь то, что относится к моей цели, как причина и следствие, цель, на которую направлено волевое действие, может быть достигнута только в том случае, если она как следствие вытекает из средств, которые я ввожу для её достижения, а эти средства являются причиной, которые её вызывают. В основе отношения средства и цели лежит осознанное мною отношение причины и следствия; первое устанавливается на основе второго.
Внешнее метафизическое противопоставление свободы и необходимости, а также цели и причины как несовместимых противоположностей, нашло себе отражение в психологии воли в идеалистических и механистических тенденциях, широко в ней распространённых.
Внешнее противопоставление свободы и необходимости преломилось во внешнем противопоставлении сознания и поведения. Поведение было по большей части признано сферой необходимости, закономерной детерминированности; свобода приютилась в сфере сознания. Поэтому сторонники этой ложно понятой свободы попытались оторвать волевой «акт» от действия, превратив его лишь в переживание. Сторонники же закономерной детерминированности поведения попытались свести волевое действие к более элементарным движениям — реакциям, рефлексам и пр., оторвав его от регулирующего его сознания.
В идеалистической психологии сознания волевой акт трактовался в основном как переживание в отрыве от действия. Поэтому в центре психологической теории воли оказался вопрос о том, насколько специфично это переживание. Одни теории — интеллектуалистические — сводили волю к интеллекту, другие — к чувству, к аффекту. Наконец, третьи — волюнтаристы — признавали волевой акт совершенно специфическим переживанием, не сводимым ни к интеллекту, ни к аффекту.
Для всех наиболее значительных и типичных теорий воли традиционной психологии сознания была характерна недооценка действия.
С другой стороны, поведенческая психология, реализуя механистические установки, попыталась свести всякое поведение, начиная от любой реакции простейшего организма, обладающего нервной системой, и кончая наиболее сложными поступками человека, к одному и тому же типу и подчинить их одним и тем же закономерностям. Для рефлексолога и волевое действие сводится к простой сумме рефлексов, для представителя поведенческой психологии — к совокупности реакций: из волевого действия выпадает сознательный волевой процесс.
В отличие от господствующей в психологической литературе трактовки воли как явления, подлежащего объяснению либо в физиологическом, либо в субъективно-психологическом плане, Блондель выдвинул то положение, что воля — продукт социальности. Но его попытка дать психологию воли, учитывающую роль социальных отношений в её формировании, исходит из общих предпосылок социологической школы Дюркгейма и отражает в себе все её установки. Социальное в ней сводится к идеологическому, будто бы независимому от реальных, материальных общественных отношений; при этом социальное противопоставляется природному, общественное — личностному.
Попытки экспериментального изучения волевого акта сделали Ах (1905), затем Мишотт и Прюм (1910) и ряд других. Эти попытки оказались совершенно неудовлетворительными. Дальнейшие экспериментальные исследования (часть которых — до 1923 г. — сведена в монографии Линдворского) тоже не дали каких-либо существенных положительных результатов.
Наиболее интересными по своей методике являются исследования К. Левина. Однако вся постановка его экспериментальных исследований направлена исключительно на выявление динамической стороны поведения. И, собственно говоря, только эту сторону — аффекты различного соотношения напряжения и разрядки — в состоянии выявить его эксперимент. Он поэтому может дать некоторые результаты в отношении аффективных проявлений личности, но очень мало пригоден для изучения собственно воли.
Экспериментальное изучение сложного волевого акта представляет вполне понятные трудности. Для опытного изучения воли наиболее поучительный материал дала пока клиника. Особенно поучительны сложные нарушения действия, так называемые апраксии.
Развитие воли у ребёнка
Развитие воли у детей начинается с приобретения ребёнком способности управлять своими движениями. Для того чтобы совершать какие-нибудь волевые действия, ребёнок должен прежде всего овладеть своим телом, органами его, — он должен научиться произвольным движениям. У ребёнка имеются сначала лишь импульсивные, рефлекторные и инстинктивные движения. Он учится произвольным движениям, замечая результаты, к которым непроизвольно приводят его импульсивные и рефлекторные движения. Яркий, привлекательный для ребёнка предмет может вызвать у него непроизвольное движение ручонки; случайно прикоснувшись к предмету, он завладеет им. После того как аналогичные случаи повторятся несколько раз, соответствующие движения благодаря кинестетическим ощущениям выделятся, и постепенно закрепится связь их с тем эффектом, к которому они приводили. В результате непроизвольное движение преобразуется в произвольное. На основе небольшого числа сначала приобретённых простых произвольных движений у ребёнка начинают вырабатываться всё более сложные произвольные движения. Неудача попытки завладеть каким-нибудь привлекающим его предметом посредством элементарных движений, которыми ребёнок уже овладел, заставят его в ряде новых попыток и как бы «опытов» несколько видоизменить свои движения, соединить или расчленить их. Этот процесс выработки произвольных движений не мог бы, конечно, дать сколько-нибудь значительных результатов, если бы он основывался только на собственном «опыте» ребёнка. Но выработка произвольных движений у ребёнка совершается в окружении взрослых и под их руководством. Существенную роль при этом играет подражание. Первые подражательные движения были подмечены у детей уже на 3—4-м месяце жизни. Так, Прейер подметил, как ребёнок 4 месяцев надувал губы, когда их надувал его отец, а Дарвин наблюдал у своего четырёхмесячного сына подражание звукам. Подражание начинает играть значительную роль в поведении ребёнка со второй половины первого года.