В) Конструктивно-генетическая психопатология
Фон Гебзаттель использовал термин «конструктивно-генетическая психопатология» для характеристики того течения психологической мысли, которое проявилось в разнообразных формах и под самыми различными наименованиями (у Штрауса это «теоретическая психология», у Кунца [Kunz] — «философско-антропологическая интерпретация», у Шторха [Storch] — «экзистенциальный анализ», у Бинсвангера — «экзистенциальная антропология»). Поначалу это было особое идейное направление в психопатологии; но, несмотря на отдельные значительные достижения, оно не привело к окончательным выводам, и в его рамках не было создано никаких по-настоящему репрезентативных трудов. Данные, относящиеся к описанию внутреннего мира больных (см. §2 раздела 2 главы 4), неоспоримы; но то, что предполагалось и было осуществлено на основе этих новых точек зрения и методов, представляет собой, по-моему, одну из неизбежных ошибок любой теории: остается впечатление, что теория явно вышла за поставленные ею для себя пределы.
Предполагается, что в основе эндогенной депрессии, синдрома навязчивости, бреда лежит расстройство так называемых витальных событий, которое при разных заболеваниях лишь внешне проявляет себя по-разному. Это изменение фундаментального события именуется «витальным торможением», «расстройством процесса становления личности», «элементарным препятствием на пути становления», торможением «внутреннего отсчета времени», «торможением личностно сформированного» влечения к становлению или самоосуществлению, «моментом застоя в потоке личностного становления».
Симптомы заболевания проистекают из этого фундаментального расстройства. Так, при депрессии (Штраус), в результате торможения процесса становления, переживание времени становится переживанием застоя во времени. Будущего больше нет, тогда как прошлое — все. В мире не осталось ничего неокончательного, неопределенного, нерешенного; отсюда — бред ничтожества, убогости, греховности (в отличие от «психопатических ипохондриков» депрессивные больные не просят об утешении и поддержке); настоящее внушает страх (ибо оно отрезано от будущего; с другой стороны, страха перед будущим нет — в отличие от того, что имеет место при психопатиях, когда в моменты депрессии выказывается именно страх перед будущим). В качестве предпосылки счастья служит способность к обогащению будущих взаимосвязей с окружающим миром, тогда как предпосылка скорби заключается в возможности утраты этих взаимосвязей. Когда переживание будущего под воздействием витального торможения сходит на нет, возникает временной вакуум, из-за которого как счастье, так и печаль делаются неосуществимыми.
Из того же фундаментального расстройства — торможения процесса становления личности — проистекают симптомы навязчивого мышления (Штраус). Из-за торможения время приходит к застою; будущего больше нет, и поэтому ничто не может быть доведено до конца. Душа, фигурально выражаясь, лишается тех крыльев, которые несли ее к будущему; ведь в норме все фактически несовершенное включается в поток жизни (и тем самым разрешается) силой грядущего. Но при отсутствии переживания будущего разрешение делается недостижимым. Прошлое усиливает свое давление на будущее. Больной не способен принять решение, и именно эта неспособность решать и завершать составляет содержание его психической жизни. Фон Гебзаттель говорит о том же по-иному: у больного с навязчивыми явлениями поток «фундаментальных событий» (витальное расстройство процесса становления) направлен не к развитию, росту, увеличению и самоосуществлению, а к сокращению, упадку и распаду присущей данному индивиду формы жизни. Торможение процесса становления переживается как нечто, ведущее к распаду формы; но к распаду не непосредственному, а принимающему образ распадающегося потенциала наличного бытия. Психическую жизнь заполняют одни только отрицательные смыслы — такие, как смерть, трупы, гниение, грязь, картины отравления, нечистот и уродства. События, лежащие в основе болезни, проявляются в психической жизни больного в форме специфических истолкований, в форме «как бы магической» реальности его мира. Цель навязчивых действий — защититься от этих смыслов и этой реальности; навязчивые действия могут осуществляться до полного изнеможения и характерны своей безрезультатностью. С точки зрения фон Гебзаттеля, природа расстройства «фундаментального события» хорошо объясняется через сравнение расстройства процесса становления с загрязнением: «отдыхающий ржавеет» («wer rastet, rostet»), «не идущий вперед идет назад», «застоявшаяся вода гниет». Такого рода загрязнение — лишь частный случай «умаления», неизбежно следующего за застоем в жизненных процессах. «В норме жизнь очищает самое себя через подчинение силам будущего, через готовность ответить тем задачам, которые будущее предъявляет ей. Стоит человеку остановить свое движение к самоосуществлению и тем самым выказать отсутствие этой готовности, как в нем возникает неопределенное ощущение вины». Таким образом, ощущение загрязненности представляет собой разновидность более универсального ощущения вины. То же можно выразить и по-иному: здоровая жизнь, движущаяся вперед, в сторону будущего, постоянно пребывает в процессе избавления от прошлого, очищения от него. Что касается больного с синдромом навязчивости, то он становится жертвой собственного прошлого, которое постоянно и безраздельно господствует над ним, оставляя ощущение бесконечности.
Обобщая, можно сказать: жизнь, будучи постоянно развивающейся формой, противостоит враждебной бесформенности там, где господствует деформирующее само себя прошлое, которое грозит жизни загрязнением, гниением, небытием. Ананкастическое поведение должно пониматься как защитное. Но защита бессильна, ибо заключенное в бесформенности стремление к небытию не может быть преодолено через расстройство на уровне фундаментальных событий и исключение какого бы то ни было будущего; поэтому это стремление утверждает себя снова и снова. Больной борется со своим миром, сжатым до отвратительной картины, заполненной одними только отрицательными смыслами; но его борьба есть не что иное, как борьба с собственной тенью. Из-за торможения процесса становления он озабочен утратой собственного, присущего ему гештальта; но значения сил разрушения и распада лишь все больше и больше завладевают его воображением. Больной с синдромом навязчивости защищается от воздействий расстройства процесса становления — расстройства, происшедшего в нем самом; но он не знает, какова цель, ради которой он это делает.
Чтобы понять структуру этой теории, в наших примерах лишь слегка очерченной, необходимо иметь в виду следующие положения:
1. Расстройства событий, имеющих фундаментальное значение для жизни в целом (витальных событий), равно как и сами эти события, не могут быть объяснены в терминах психологии. Они представляют собой некие данности и должны приниматься как таковые. «Природа того, что подразумевается под „исключением будущего», в конечном счете нам неизвестна» (фон Гебзаттель). Витальный процесс — то есть нечто такое, что происходит в самых основах жизни, — сам по себе совершенно неизвестен и по существу своему таинствен (Штраус).
2. Расстройства витальных событий обнаруживаются у больных с синдромом навязчивости, маниакально-депрессивных больных, больных шизофренией. Они проявляются в виде множества разнообразных симптомов. Больной с синдромом навязчивости выделяется по тому, как он пытается справиться с фундаментальным нарушением переживания времени; его способ отличается от других способов трансформации фундаментальных событий — таких, как отсутствие активности при депрессивном торможении или «синдром пустоты» при бреде, когда в основе лежит одно и то же «фундаментальное расстройство в области становления». Неизвестно, почему одно и то же фундаментальное расстройство в одних случаях приводит к одним, а в других случаях — к совершенно иным проявлениям.
3. Больные не могут наблюдать расстройство витальных событий, происходящее внутри их собственной психики, и ничего не знают о собственных переживаниях — в частности, о переживании времени (Штраус). «Больной с навязчивым синдромом защищает себя от угрожающего воздействия ситуации, когда он оказывается заточенным во времени; но он не знает, какую цель он при этом преследует». Угроза настолько глубоко скрыта в самой его природе, что не может проникнуть непосредственно в его сознание, кроме как в образе разрушительного потенциала бытия (фон Гебзаттель).
4. Следует различать фундаментальное событие, переживание и знание о фундаментальном событии или переживании. Фундаментальное событие непосредственно не переживается и поэтому недоступно наблюдению. Поток жизненных событий сам по себе не есть переживание. Но переживающему доступно знание о самом факте переживания и одновременно о том, какое именно содержание им переживается. Поэтому мы можем сказать что-то о переживании времени, но не о потоке времени как таковом. Таким образом, теория называется именно теорией потому, что она восходит к фундаментальному витальному событию, которое не может быть пережито, но может быть умозрительно выведено из переживания.
Критика этой теории должна прежде всего иметь в виду ее истинный источник: «возникающее у психиатра чувство изумления, переживание встречи с необъяснимой инакостью», «противоречие между по-человечески сердечными проявлениями и чуждым, абсолютно недоступным для нас образом бытия» (фон Гебзаттель). Остается убедиться в том, действительно ли это изумление, лежащее в основе всякой жажды психиатрического знания, порождает адекватные вопросы и ответы. Мы очень сомневаемся в этом и позволим себе сформулировать наши сомнения следующим образом:
1. Совокупность «человеческого» (Totalitдt des Menschseins) и его истоки в принципе не могут быть предметом научного исследования. Что же касается обсуждаемой здесь теории, то она притязает на охват «человеческого» в целом. Но это тема философии — тогда как наука может иметь отношение только к отдельным аспектам объемлющего (см. §2 части VI). Гебзаттелевское неподдельное «изумление», остановившись перед лицом целостности, может трансформироваться в метафизическое прочтение количественных данных, но не в знание. Не исключено, что оно обратит в некое подобие объекта исследования «эту чуждость и Удаленность образа бытия, абсолютно отличного от нашего»; но «человеческое в целом, во всей его необъяснимой инакости» ускользает от нашего познания. По утверждению фон Гебзаттеля, его новая конструктивно-генетическая концепция стремится к преодолению простого анализа функций, действий и переживаний, характерологических признаков и конституции, к выходу за пределы всякого рода нейрофизиологических построений (стимулируемых навязчивыми явлениями постэнцефалитных больных). Но это означает выход за пределы всего того, что, по-видимому, доступно нашему познанию; и в случае самого фон Гебзаттеля обоснованный энтузиазм перед лицом подобного преодоления пределов ради философского осмысления закономерно переходит в стремление охватить все познаваемое. Это стремление служит предпосылкой его «конструктивно-синтетического метода». Как психопатолог, он хочет быть физиогномистом, но становится им лишь в метафизическом, а не психологическом смысле. Его теория заключается в «видении сквозь» человека, сквозь внешнюю оболочку. Нам нечего было бы возразить против такого определения целей и задач, если бы сам фон Гебзаттель правильно понимал суть собственной исследовательской программы. Но он усматривает во всем этом психиатрическое знание и выражает его в категориях естественных наук и психологии; он трактует свои генетико-конструктивные наблюдения как «метод, демонстрирующий онтологическое родство биологических и духовно-душевных симптомов для любых заболеваний». Цель всего этого — «учение о феноменологически-антропологических структурах, способное послужить той почвой, на которой результаты аналитических исследований обретут свой истинный смысл»; иными словами, он надеется разработать всеобъемлющую теорию человеческого бытия. Все осуществляемые средствами разума попытки познания должны инкорпорироваться в эту «новую систему экзистенциально-антропологических взаимосвязей». В связи с типом психопатов-ананкастов он полагает, что «индивид во всей своей целостности действительно существует в собственном, особом мире» и поэтому обладает особой ценностью с точки зрения метода экзистенциально-антропологического созерцания. О целях экзистенциальной антропологии мы будем говорить ниже. Пока же ограничимся анализом познавательного, но не философского аспекта данного теоретического метода.
2. Теоретически выявляемое фундаментальное расстройство неопределенно, а его значения изменчивы. Прежде всего следует отметить, что болезни, все еще распознаваемые на основании одних только психических проявлений, оставляют впечатление некоего элементарного, биологически обусловленного события. Курт Шнайдер описал витальную депрессию, не связывая свое описание с какой-либо определенной теорией. Фон Гебзаттель отметил тип больного с синдромом навязчивости, в связи с которым неуспех какой бы то ни было терапии, значительная роль наследственности и, в крайних случаях, роковое течение болезни заставляют думать о непреодолимом элементарном процессе, аналогичном органической болезни — хотя в отличие от последней при синдроме навязчивости процесс этот остается психическим и функциональным. Для фиксации и формулировки подобного впечатления идея некоего витального расстройства представляется вполне уместной. Никакое психологическое понимание навязчивых явлений не дает понятия о навязчивости как таковой, о том подавляющем «нечто», ради обозначения которого и привлекается тезис о «торможении процесса становления». Но этому «торможению» сообщается множество разнообразных значений — от внесознательных витальных процессов до переживания времени, от объективных психологических состояний до событий, недоступных внутреннему представлению; из-за своей внесознательной природы оно абсолютно лишено определенности и считается принадлежащим области биологии, хотя и закрыто для биологического исследования; оно настолько отвлеченно, что в конечном счете перерождается в некую загадочную «целостность жизни», которая недоступна научному познанию, ибо в принципе не может сделаться обозримым и постижимым объектом.
3. Нельзя получить эмпирических доказательств в пользу того, что в каждом отдельном сл\: чае речь должна идти именно о расстройстве процесса становления. Как предполагается, расстройство процесса становления проявляется непосредственно в переживании — в частности, переживании времени. Стоит выдвинуть подобного рода эмпирически проверяемые позиции, как они тут же могут быть оспорены (см., например, идеи Клооса о переживании времени при эндогенной депрессии).
4. Возведение явлений к единому фундаментальному расстройству, будучи осуществлено с позиций понимающей психологии, вызывает сомнение, ибо явления эти составляют случайное множество. Навязчивые явления, бред и депрессивные состояния могут быть поняты исходя из некоего фундаментального расстройства, которое, как предполагается, самым непосредственным образом обнаруживает себя в измененном переживании времени (при котором время останавливается, возникает ощущение отсутствия будущего, погруженности в прошлое и т. п.). Но любой из явных синдромов может быть понят и по-иному; в зависимости от конкретного метода такое понимание может претендовать на значимость, не уступающую той, на которую притязает интерпретация фон Гебзаттеля. Напомним, что он приписывает синдромы нарастанию бесформенности и проистекающим отсюда навязчивым явлениям: «То обстоятельство, что торможение процесса становления в принципе может переживаться подобным образом, представляется нам полным смысла. Жизнь обретает форму только в процессе становления… Отсутствие становления и отсутствие реализации собственной формы («гештальта») — это лишь две разные стороны одного и того же фундаментального расстройства». Но этот «смысл» трактуется по-разному в зависимости как от субъективных представлений того или иного автора, так и от конкретного представления о синдроме. Иногда «смысл» отождествляется с идентичным признаком, характеризующим множество различных явлений; в других случаях это некая основа (мыслимый фундаментальный фактор), которая внимательным наблюдателем усматривается в явлениях физиогномически. Иногда под «смыслом» подразумевается нечто такое, что не переживается и не может быть пережито; это некий чисто телеологический смысл, который может созерцаться только извне. Далее, под «смыслом» подразумевают и нечто переживаемое, имеющее место в психике больного тогда, когда им движет навязчивое стремление постичь и переработать фундаментальное событие. В одних случаях явления возникают в сознании вследствие превращения, вызванного фундаментальным расстройством в сфере внесознательного (исходя из умозрительных дедукций во внесознательном усматривается биологический смысл); в других же случаях явления возникают вследствие первичных расстройств, имеющих место уже на уровне осознанного переживания (переживания времени), и представляют собой следствия, доступные пониманию в относительно широком контексте сознания; но никакой первичный симптом нельзя считать первичным событием, поскольку таковым является только фундаментальное витальное событие: «торможение мысли, торможение воли и чувства, а также бред и навязчивые явления — все это лишь симптомы центрального расстройства», а именно торможения процесса становления (фон Гебзаттель).
Следующее рассуждение может служить примером того, как в результате «скачка» в совершенно иное измерение витального процесса становления психологическое понимание утрачивает свою истинность и становится ложным (кажущимся). Будучи наделены сознанием собственных возможностей, мы предвосхищаем развитие нашей личности. Ощущение скуки накатывается тогда, когда наряду с этим осознанием своей потенции и потребностью в развитии мы переживаем неспособность наполнить уходящее время каким бы то ни было содержанием. При отсутствии же потребности в развитии переживания будут иными; например, когда время для нас течет равномерно, мы медлим (как если бы мы испытывали чувство усталости) и наслаждаемся бессодержательностью, праздничной атмосферой, паузой между прошлым и будущим действием. Далее, в нашей жизни прошлые переживания видятся в свете событий грядущего: прошлое лишь чревато, тогда как путь в будущее открыт. Когда наше переживание будущего меняется, вместе с ним меняется и прошлое. Эти и многие иные возможности, будучи верно поняты, применимы к феноменам, которые в конечном счете укоренены в человеческой экзистенции в ее историческом, абсолютном и необратимом аспекте. Они должны рассматриваться именно в экзистенциальном свете. Если же истоки соответствующих переживаний возводятся не к экзистенции, а к витальным процессам становления и их расстройствам, к конкретизации того, что не может быть понято, экзистенция — недоступная пониманию, но выступающая в качестве неисчерпаемого источника света — заменяется витальным субстратом, также недоступным пониманию, но темным и непроницаемым. Здесь имеет место своего рода «сальто мортале» мышления, внезапно отклоняющегося от путей понимающей психологии (которые, как предполагается, должны освещаться светом экзистенции) в сторону биологии — то есть в мир, который должен исследоваться методами, подходящими только для эмпирических фактов из области соматического. Нельзя отрицать ни понимающую психологию, ни биологию; но их смешение способно привести только к такой интерпретации (своего рода «нефилософскому философствованию»), которая рискует стать все более и более догматической и в итоге узурпировать место истинно научного исследования.
5. Иногда эти конструктивные идеи, возможно, предлагаются больными в качестве средства для понимания ими самих себя. Они ведут их по пути философского сознания; но вместо философствования в собственном смысле больной завлекается в тупик ложного знания. Мы можем задаться вопросом: почему мы живем, почему мы остаемся живы? Что удерживает нас при жизни даже тогда, когда опыт и логическое мышление вынуждают нас смириться с иррациональностью, бесцельностью и бессмысленностью мира, с неспособностью понять его средствами разума, когда единственным практическим выводом из такого истинного прозрения становится самоубийство? Я могу найти ответ на путях философской веры или веры в откровение; но я могу выразиться и так: нами движет витальный процесс становления, который превыше разума. В одном случае мы апеллируем к Божеству, в другом — к витальности (или к тому, что Достоевский называет «силой низости карамазовской»). В одном случае болезнь — это исчезновение Бога или Его утрата, в другом — расстройство витальной беззаботности по поводу процесса становления. Такие интерпретации болезни не имеют ничего общего с психопатологическим знанием; ведь задача последнего состоит в постоянном поиске явлений и взаимосвязей, существование которых может быть либо подтверждено, либо опровергнуто. Психопатологическое знание недостижимо на путях понимания, балансирующего между гетерогенными, но равно неясными категориями наподобие Божества или витального становления. А когда знание принимает обманчивый облик осведомленности о сущности бытия (Sosein), это означает утрату также и истинной философии.