Краткая история учения о шизофреническом характере 1 страница

П.Б. Ганнушкин (1964) в работе «Постановка вопроса о шизофренической конституции» (1914) в процессе трезво-осторожного клинического размышления, основанного на незаурядном (даже в молодости) клиническом психиатрическом опыте и глубоком знакомстве с литературой вопроса, отталкиваясь в частности от блейлеровской «скрытой шизофрении», утверждает, что «существует особая психическая конституция — шизофреническая, аналогичная другим конституциям <...>, выражающаяся в определенном и своеобразном складе психики». Конституция эта (именно шизофреническая конституция, а не шизофренический процесс) может пребывать в своей здоровой развитости и может «доразвиваться до состояния, находящегося уже на рубеже между душевным здоровьем и болезнью (патологический характер, пограничный тип)». «Клинические картины шизофрении» помогают нам, исходя из их резкой болезненной очерченности, достаточно ясно увидеть и не такую броскую своей психотичностью «шизофреническую психику, шизофренический характер». «Мы вполне присоединяемся, — пишет Ганнушкин, — к мнению Странского, когда он говорит, что каждый из нас в кругу своих знакомых — среди "нормальных людей" — может при случае встретить человека с кататоническими[82] чертами характера» (с. 70-71). Таким образом, Ганнушкин уже в 1914 г. писал о «шизофреническом характере» без психотики — патологическом («пограничный тип») и здоровом. Ганнушкин, однако, не дает в этой своей работе более или менее внятной характерологической картины шизофренической конституции. В «Клинике психопатий <...>», впервые опубликованной в 1933 г., в год смерти Ганнушкина, Ганнушкин не вспоминает о своей работе 1914 г., о «шизофреническом характере», видимо, потому, что в 1921 г. вышла уже первым изданием книга Э. Кречмера «Строение тела и характер». Там «шизофренический характер», о котором Ганнушкин лишь поставил вопрос, в подробностях (хотя и не дифференциально-диагностических) описывается и как патологический — «шизоидный», и как здоровый — «шизотимические средние люди» (Кречмер Э., 1930). Эти два характера являют собою, по Э. Кречмеру, лишь количественное ослабление шизофренической картины. Ганнушкин в «Клинике психопатий <...>» классически клинически, с дифференциально-диагностическими суждениями живописует своего, в сущности, подлинного шизоида, опираясь на Э. Кречмера и собственный опыт. Сетуя на то, что «чрезмерно широкая схема шизоидной психопатии, построенная Кречмером», включает в себя и другие «отличные друг от друга группы психопатов», Ганнушкин предпочитает называть шизоидами лишь тех «шизоидов Кречмера, в психике которых есть сходство с тем, что мы — при других условиях развития — привыкли наблюдать при шизофрении, как в форме прогредиентной; здесь — в психопатии — эти черты характера оказываются не нажитыми, как в процессе, а врожденными, постоянными» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 143).

А.В. Снежневский (1972) говорит о шизофренической конституции как о pathos («патологическое состояние, стойкие изменения, результат патологических процессов или порок, отклонение развития», «диатезы»[83]) в отличие от nosos («болезненный процесс, динамическое, текущее образование»). Для Снежневского диатез (в широком смысле) «относится к недугу в понимании И.В. Давыдовского». «Об этом он (Давыдовский. — М. Б.) писал следующее: "Недуги старости, как и другие недуги или недомогания при общем упадке жизнедеятельности, свидетельствуют о том, что диапазон приспособительных способностей не измеряется альтернативой — болезнь или здоровье. Между ними располагается целая гамма промежуточных состояний, указывающих на особые формы приспособления, близкие то к здоровью, то к заболеваниям, и все же не являющиеся ни тем, ни другим". Близки понятию диатеза, именно шизофренического диатеза, шизозы Claude, шизопатии Е. Bleuler, шизофренический спектр Kety, Wender, Rosenthal» (с. 6-7). Таким образом, для А.В. Снежневского шизофреническая конституция есть «переход от здоровья к болезни», «один из примеров недуга, по И.В. Давыдовскому» (с. 7). Однако Ганнушкин (1914) включает в понятие «шизофреническая конституция» не только состояния «на рубеже между душевным здоровьем и болезнью (патологический характер, пограничный тип)», но и совершенно здоровых людей с шизофреническими чертами характера. Э. Кречмер (1930) тоже полагает, как я уже отметил выше, что существуют здоровые шизофреники — «шизотимические средние люди», так же предрасположенные к шизофрении. «Мы называем людей, принадлежащих к тому большому конституциональному кругу, из которого рекрутируются шизофреники, шизотимическими людьми <...>. Переходные формы между здоровьем и болезнью или болезненные абортивные формы целесообразнее всего называть <...> шизоидными, как мы это уже сделали» (с. 223).

Дляклинического психотерапевта, работающего с шизоидными и эндогенно-процессуальными пациентами, факт существования здорового шизофренического характера немаловажен. Многие наши образованные, душевно-сложные, читающие научные книги пациенты, охваченные тревожной, насущной для них жаждой изучения своей болезни, характера в ТТС, входят в такие клинические тонкости, которые неведомы многим психиатрам, клиническим психологам, поскольку жизненно их прямо не касаются. Стало быть, психотерапевтически очень важно и для психотерапевта, и особенно для эндогенно-процессуального пациента, что не так мало на свете так называемых «здоровых шизофреников», что они вообще существуют. Но тут встает перед нами еще один (после «клейма») немаловажный травмирующий душу момент. Эрнст Кречмер (1930) описывал шизоида слишком широко не только в том смысле, что считал шизоидами и других психопатов (вероятно, многих психастеников, ананкастов и т. д.)[84]. В сущности, он включал в понятие «шизоид» в том числе и более или менее мягко протекающую шизофрению. Вот характерный пример. «Робкая, кроткая, как ягненок, девушка служит в течение нескольких месяцев в городе, она послушна, нежна со всеми. Однажды утром находят троих детей убитыми в доме. Дом в пламени, она не расстроена психически, она знает все. Улыбается без причины, когда признается в преступлении» (с. 170-171). Э. Кречмер признавался в том, что не может «психологически расчленить шизоидное»: «в легких случаях не знаем, стоим ли мы пред развитием шизофренического психоза, наступил ли уже психоз, имеем ли мы психологические продукты уже закончившегося приступа, или наконец все это лишь бурное и причудливое половое развитие (в периоде полового созревания. — М. Б.) шизоидной личности» (с. 172). Э. Кречмер вообще сосредоточивается на общем между здоровьем (здоровый шизотим, шизоид[85]) и болезнью (шизофрения) и не входит в дифференциальную диагностику. Даже П.Б. Ганнушкин, уточнивший, поправивший Э. Кречмера в своей «Клинике психопатий <...>» дифференциально-диагностическими описаниями шизоида, полагая, как и Э. Кречмер, что «шизофрения часто развивается именно у шизоидов» (разрядка моя. — М. Б.), считал, что установить точно, «когда у шизоида начинается шизофренический процесс», — «вещь часто совершенно невозможная». «Единственным прочным критерием во всех таких случаях надо считать наличие признаков эндогенно обусловленной деградации личности, как бы эти признаки ни были иногда незначительны» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 149)[86]. Тяжело, конечно, все это читать в своем «психообразовании» нашим вдумчивым шизоидам и эндогенно-процессуальным пациентам при нынешней доступности психиатрической классики. Между тем современники Э. Кречмера и П.Б. Ганнушкина уже с известной уверенностью отличали человека, предрасположенного к шизофрении (т. н. «кандидата в шизофреники»), от шизоида, уточняя, что шизоид имеет столько же шансов заболеть шизофренией, как и любой другой психопат или душевно здоровый человек. Так, германский психиатр Курт Берингер в IX томе «Руководства по психиатрии» Освальда Бумке (1933) в разделе «Шизоид» говорит о целой группе психиатров (к ним относятся, например, Бумке, Эвальд, Бострэм), отрицающих перерастание, превращение шизоидного характера в шизофрению, в отличие от, например, Кречмера, Блейлера, Гофмана, Мауца (с. 49). Тремя годами позднее австрийский психиатр Йозеф Берце (1935) настаивал на том, что «кандидат в шизофреники» («препсихотическая личность») и шизоид должны быть строго отграничены друг от друга. Тем более,— уточняет Берце,— что «препсихотическое» часто по существу уже есть «психотическое». Берце даже убежден, что уже «мало кто думает, что шизофрения есть количественное нарастание шизоида». Берце полагает, что «биологическое шизоида есть конституционально-характерологическое, а не процессуальное, а биологическое шизофрении безусловно процессуальное». Там, где обнаруживается «гипотония сознания » («первичная недостаточность психической активности»), основное шизофреническое расстройство по Берце (в известной мере соответствует «схизису» (Э. Блейлер. — М. Б.), там, по Берце, нельзя говорить о шизоиде.

Во второй половине XX века интерес специалистов к клинически-тонкому, подробному изучению личностных особенностей больных шизофренией (в том числе в сравнении с шизоидными особенностями) увял среди широкого пестрого моря психоаналитических, феноменологических, экзистенциальных, экспериментально-психологических исследований шизофрении. Авторы кратко описывали различные варианты личностного шизофренического преморбида внутри кречмеровского шизоида (стеничные шизоиды; сенситивные шизоиды; диссоциированные, или мозаичные шизоиды) и вне шизоида (гипертимные личности с чертами незрелости в эмоциональной сфере и склонностью к мечтательности и фантазированию; возбудимые личности; «образцовые» личности; дефицитарные личности (см. у Критской В.П., Мелешко Т.К. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999 с. 495-498). Работ о том, что именно специфически роднит все эти преморбидные варианты, встретить не удалось.

Многие наши шизоидные и эндогенно-процессуальные дефензивные пациенты благодаря ТТС, довольно отчетливо чувствуют-понимают, что человек с так называемой шизофренической конституцией, — не шизоидный психопат (даже очень тяжелый шизоид, шизоидное расстройство личности по МКБ-10) и не шизоидный акцентуант (здоровый аутист). Кроме того, также благодаря ТТС многие неврозоподобные шизотипические пациенты понимают-чувствуют, что многолетняя хроническая сравнительная мягкость их заболевания, малопрогредиентность, выдолбившая за многие годы тягостно-болезненную (хотя и относительно «терпимую») ямку, как капля в камне, все же как будто бы не грозит им острыми психотическими расстройствами. Однако практически все наши дефензивные пациенты без психотики (в том числе непроцессуальные) тревожатся, хотя бы время от времени, о том, стоят ли они на туманной дороге в шизофренический психоз или вероятность сойти с ума у них не больше, чем у душевноздоровых. Указанные тревожные сомнения возникают по причине особой глубокой душевной сложности многих непримитивных дефензивных людей, их особой врожденной способности к клинико-психологическим исследованиям себя и других, а ТТС, в сущности, основывается на этих лечебных исследованиях.

Не случайно именно в занятиях ТТС с дефензивными пациентами сложилось представление о том, чем именно отличается шизофренический (шизотипический) душевный склад, характер от шизоидного в сбоем творческом самовыражении (Бурно М.Е., 1996б, 1997а, 1999б; Бурно М.Е. — в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 60-71; Добролюбова Е.А., 1996; Добролюбова Е.А., там же, с. 308-333). Шизофреническое (шизотипическое) творческое самовыражение отличается от шизоидного известным специфическим шизофреническим проявлением — блейлеровским схизисом (одновременное сосуществование противоположных, взаимоисключающих душевных движений (в самом широком смысле — мысли, чувства, волевые движения, психомоторика) без борьбы и без понимания (во всяком случае, достаточно отчетливого) этой противоречивости[87]). Схизис (расщепленность, раскол) сказывается и в мироощущении человека. Нагляднее всего этот мироощущенческий схизис видится в живописи. Вот мы рассматриваем в группе творческого самовыражения так называемую реалистическую живопись. Это все разного характера склонность к материалистическому мироощущению, обнаруживающая себя в том, что, например, человеческое тело на картинах, выписанное более или менее полнокровно, по-земному, чувствуется-понимается нами как источник духа этого человека. В самой одухотворенной синтонной реалистической живописи (например, Рафаэль, Рембрандт) этот синтонный, теплый дух-свет, своей солнечностью даже кажущийся Божественным, все равно, как это многим из нас в группе ясно чувствуется, лучится из реалистически выписанного тела-источника, а не из себя самого. В авторитарно-эпилептоидной реалистической живописи дух, излучаемый телом, напряжен, порою агрессивно, дисфорически напряжен (например, в картинах Верещагина, Сурикова). В психастенически-деперсонализационной реалистической живописи дух наполнен «подводной», «подтекстовой» импрессионистической недосказанностью (например, у Клода Моне), но и здесь чувствуется, что для художника подлинная реальность есть телесно-материальная реальность, хотя и написанная необыкновенными нежными красками, самим воздухом, реальность, светящаяся, искрящаяся духом. И так далее в реалистическом творчестве. Для человека аутистического, идеалистического душевного склада-характера по природе его подлинная реальность есть не телесно-материальная, а духовная реальность. Изображается это в живописи чувством изначальности духа — аутистически-символически (как, например, у Модильяни, Матисса) или аутистически-сновидно (как, например, у Борисова-Мусатова, у Павла Кузнецова, в кино — у Андрея Тарковского). Самые, казалось бы, малосимволические, малоизломанные, самые живые обнаженные женщины на картинах Модильяни, если вчувствоваться, подсвечены внутри своих тел изначальностью духа, как и реалистоподобные цветы, травинки, березки реалистоподобного аутистического художника Нестерова. Конечно, подобные исследования начинаются именно с чувствования, клинического чутья, как и все в клиницизме. В шизофреническом же творчестве вследствие схизиса, особой мозаики характерологических радикалов в ядре личности одновременно сосуществуют оба мироощущения — разнообразное материалистическое и разнообразное идеалистическое (аутистическое) в своей соединенной несоединимости-отделенности, разноплановости — психопатоподобно-сюрреалистической со «зловещенкой» (например, у Босха, Дали, Филонова) или психастеноподобно-постимпрессионистической — с по-своему теплой сказочностью (например, у Ван Гога, Чюрлениса). Однако чаще всего всюду здесь, в шизофреническом (шизотипическом) творчестве уживаются фантастически-нездешнее с телесной материалистичностью-гиперматериалистичностью (с материалистичностью, сгущенной до чувства неземной мертвости, порождающей трагическую ноту даже в самой трогательно-теплой сказочности). Это тревожно-трагическое гиперреалистическое припадание к матери-земле, материальной обыденности (по-видимому, как бессознательно-защитное стремление уйти от разлаженности-рассыпанности в душе), припадание порою со своеобразной, вангоговской, постимпрессионистической нежностью, сказочностью, но и известной мертвоватостью, видимо, объясняет невозможность создания полифонистом портрета живого человека. Природа и неодушевленные предметы тут кажутся живее человеческого лица. Думается, этим же объясняется и тяга многих эндогенно-процессуальных пациентов к изучению, рисованию первозданно-первобытного (первобытные люди, древние ящеры и т. п.). Аутистический символ (например, в картине-композиции Кандинского) являет собою духовный потаенный знак из мира изначального Духа. Но и аутистический самый реалистоподобный сновидный образ (в картинах Нестерова, любительских акварелях Лермонтова), подчеркну еще раз, подсвечен изначальностью духа в нем. Символ чаще творит теорию (например, в театре Мейерхольда, Брехта, но особенно в физике, математике, психологии[88]), сновидность чаще — экзистенциальные и религиозные подходы. Шизофреническое же изначально-материально опредмечено в тяжеловатые метафоры-парадоксы и в искусстве, и в науке[89]. Шизофреническое творчество — это не о себе через реальную жизнь вокруг, не о себе через себя, а о себе через расколотого себя и расколотый мир одновременно. Но в то же время, например, в поэзии Эмили Дикинсон, в прозе Гоголя и Михаила Булгакова именно эта фантастическая гиперматериалистичность (фантастическая, неземная — от «гипер», «сверх»), этот сверх-документализм фантастики обусловливают известное уже, таинственно особенное ощущение присутствия читателя в этих мистически-нереальных событиях. То же можно сказать и о театральной игре Михаила Чехова, выразительно материализующей жадность, радость и другие душевные проявления. На эту необычно-бесценную творческую силу многих полифонистов мы обращаем внимание наших пациентов в процессе их разнообразного лечебного творчества. И заранее предупреждаем, что не всем читателям, зрителям такого рода творчество может быть по душе. Так, к примеру, Василий Васильевич Розанов со своим сгущенно-земным, видимо, мозаично-эпилептическим складом души терпеть не мог Гоголя, поскольку не способен был почувствовать-понять эту его творческую мистически-полифоническую бесценность. «Проклятая колдунья с черным пятном в душе, — сердился Розанов на Гоголя в «Опавших листьях», — вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная... в которой вообще нет ничего!»(Розанов В.В., 1990, с. 118).

Указанная шизофреническая расщепленность-раскол обнаруживается и в культуре, и в жизни как несуразица, нелепица лишь с точки зрения здравого смысла. Но ведь не только здравым смыслом живет человечество. Именно шизофреническое (шизотипическое) творчество, напряженное страданием, трагизмом, открывает людям мир в таких поворотах, разрезах, перспективах, без которых было бы нам совершенно непонятно, что происходило в нашем мире в XX веке и тем более происходит сейчас[90]. Выразительно поясняющее-проясняющее жизнь человечества после XIX века (с его, в основном, реалистическим, земным, часто теплым творчеством) мозаично-полифоническое (шизофреническое, шизотипическое) и аутистическое (шизоидное) творчество отчетливо обнаруживают себя и в науке (Эйнштейн, Бор), и в литературе, в музыке, в театральном, режиссерско исполнительском творчестве (например, полифоническое творчество Михаила Чехова и аутистическое — Мейерхольда).

Особую творческую силу-ценность шизофренической (шизотипической) расщепленности Лев Семенович Выготский (1933) экспериментально-психологически обнаружил уже давно. В работе о психологии шизофрении Выготский отмечал: «Но вот что любопытно: в экспериментальном исследовании функция расщепления имеет свой контрсимптом в виде контррасщепления, т. е. слияния всего со всем, синкретического объединения самых разнообразных слоев и моментов сознания » (с. 28).

Так называемые «парадоксальность», «непредсказуемость» аутиста не есть шизофренический схизис. В аутисте всегда живут своя стройная аутистическая логика, свое стройное аутистическое чувство, которые возможно понять из аутистически-идеалистического мироощущения человека такого склада. «Он сумасшедший! — рассказывает, например, взволнованная синтонная, сангвиническая женщина о своем шизоидном муже, профессоре-математике. — Он, этот тощий кусок льда, за меня, за больного ребенка ни капли не переживает, воды в кровать не даст попить, а рыбка у него в аквариуме сдохла, так он плачет всю ночь над ней». Это парадоксальное, непонятное для трезвого, земного реалиста, неадекватное, с его точки зрения, жизненное соотношение холодности и чувствительности в аутисте такого рода (известная психестетическая пропорция Э. Кречмера) объясняется, по-моему, тем, что для него подлинная реальность, подлинная жизнь, гармония, красота, самое дорогое — сотканы из чистого изначального Духа, который выразительно обнаруживает себя, например, в нерукотворном символическом рисунке-окраске на спинке декоративной рыбки, в сказочной форме ее хвостика и т. п. А в трезвой, земной, полнокровной жене этого неземного ощущения изначального Духа-Гармонии для него так мало...[91]

Конечно, могу тут таким образом размышлять о полифонической сказочности (фантастичности), исходя лишь из естественной своей природы. Ведь только о «надхарактеро-логическом» (например, о фантастике вообще) мы все можем толковать в полном согласии. Когда же углубляемся в личностные (характерологические) разновидности фантастики (сообразно личностной почве фантаста), то здесь каждый из нас ограничен в своем познании своей природной характерологической особенностью. Для самого эндогенно-процессуального пациента (полифониста) нередко, как выясняется в процессе ТТС, неземной гиперматериалистичности (гиперреалистичности) вовсе и нет. Есть, например, просто «параллельный», «ирреальный», «сверхъестественный» мир, как например, сообщают это клиническому психологу, психотерапевту Елене Александровне Добролюбовой ее пациенты. Добролюбова полагает, что «"сверхъестественный" — самое точное здесь определение. Хотя... такой вот сверхъестественный Первый закон Ньютона оказался-таки естественным в прямом смысле слова» (из личной беседы).

Что делать! Природный характер каждого из нас — единственный «прибор» в сложном исследовании души (в том числе своей собственной). Однако разные показания наших разных характерологических «приборов» дополняют друг друга, как это происходит с другими приборами в ядерной физике (Принцип дополнительности Бора).

Елена Александровна Добролюбова (1996) предложила называть шизофренический душевный склад, характер «полифоническим характером» и впервые сравнила «шизофреническую картину» (живописное произведение шизофренического творчества) с «эмблемой». В самом деле, истинной эмблеме[92] свойственна гиперматериалистическая (до чувства неземного) выразительная насыщенность, обнаруживающая таинственно-глубинный философский (религиозно-философский) смысл, как это видится, например, в таких, по-моему, эмблемах, как «Меланхолия» Альбрехта Дюрера и «Явление Христа народу» Александра Иванова. В сравнении с аутистической символичностью (например, рериховской) или аутистической сно-видностью картин Борисова-Мусатова. Эмблемой, по-моему, можно назвать не только полифоническую живопись, но и полифоническую поэзию (Рильке, Хлебников), прозу (Кафка, Михаил Булгаков), полифоническое музыкальное (Мусоргский), театрально-исполнительское (Михаил Чехов) творчество, полифоническое научное творчество (Карл Юнг).

Прежде всего именно эмблема дает свою форму шизофреническому (шизотипическому) таланту или гению. Полифонических гениев так просто не перечесть — при всем том, что гений — это творец, необходимый своим творчеством во все времена и всем народам. Тот, кто живет-переживает эмблемами, равноголосно чувствует первичность духа и первичность тела-материи.

Вот существо «полифонического характера» по Е.А. Добролюбовой (раздел Е.А. Добролюбовой в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», с. 308-333); первая публикация работы Добролюбовой — 1996).

«В широком смысле — одновременное сосуществование в человеке богатой чувственности (= чувственного склада-радикала) и высокой аналитичности (= аналитического склада-радикала), Художника и Ученого. Шизофреническая картина есть образ-понятие, она близка к эмблеме, как бы принадлежит не только к искусству, но и к литературе: в литературе больше обобщения, больше мысли. В узком смысле полифоническая мозаика — одновременное звучание нескольких характерологических радикалов. Художественное полотно создается одновременно, например, аутистическим, психастеническим, истерическим, эпитимным радикалами (одного и того же человека). Благодаря наличию, как правило, нескольких реалистических радикалов автор выглядит в философском смысле все же материалистом, хотя и «странным». В самом узком смысле полифоническая мозаика есть присутствие в один и тот же момент неборющихся друг с другом противоположных состояний, настроений.

Первому взгляду человека, не глубоко знакомого с типами характеров и не предполагающего возможность соединения обычно несоединимого (что естественно), может увидеться загадка иносказания — в неопределенности, странности, парадоксальности, порой абсурдности, алогичности, явно нагруженных каким-то смыслом, каким-то переживанием, которые пока не удается прочесть, прочувствовать (рассуждается: не просто так ведь нарисовано, душу автор вкладывал); в передающихся беспредметных пронзительных тревоге, страхе, боли, тоске (А.И. Доронин в своей книге «Руси волшебная палитра» (М., 1992) отмечает: "...Столпы абстракционизма заявляли, например, о том, что мастер без помощи предметов изображает не тоску на лице человека, а саму тоску" (с. 73))». (с. 312-313).

Убежден, что не все люди с шизофреническим (полифоническим) характером отвечают всем моментам-чертам этого определения-описания Е.А. Добролюбовой. Полифонисты разные. Многие из них несут в себе такой мощный аутистический радикал, что выглядят все же больше идеалистами, хотя и необычными — необычными особыми яркими вплетениями материалистичности в эту сильную идеалистичность, с которой они, эти вплетения, сюрреалистически несоединимы. И от этой несоединимости происходит чувство, переживание особого неизбывного полифонического трагизма. В живописи, например, это может обнаруживаться скопищем голых знаков, несущим в себе некую чуть заметную материальную твердость. Или это вполне символическое человеческое тело из «инструментальных» разноцветных символических деталей (как у Малевича). Но «инструментальных», материальных, в отличие от картин Модильяни. Не всегда полифонист, склонный к анализу, несет в себе и «богатую чувственность». Нередко он и без психотропных препаратов чувственно беден, блекл, а духовно сложен, хрупок-прозрачен. Хотя и в этой хрупкости возможно почувствовать некий намек на чувственность. Но это не «богатая чувственность». В живописи пациентов это обнаруживается по-своему застенчиво-теплой психастеноподобной постимпрессионистической сказочностью. Живые дома, деревья, травы, но мертвоватые люди. И никакого здесь как бы и нет Ученого. Бывает, творчество полифониста так буднично материалистично, серо, что трудно (хотя и возможно) отыскать в нем «загадку иносказания», «эмблему» — даже характерологу и постимпрессионисту, сюрреалисту. Это скорее не явная загадочность, а скрытая — какая-то заматерелая обыденность, чуть неземная своей особой заматерелостью. Наконец, полифонический характер может быть настолько опустошен, сглажен, своеобразно огрублен примитивностью, хотя и расщепленной, что тоже трудно разглядеть в нем и Художника, и Ученого. И много еще есть и будет здесь сомнений, трудностей, исключений. Однако при всем этом определение-описание Е.А. Добролюбовой несет в себе в самом деле отвечающий всем полифонистам стержень в виде полифонии характерологических радикалов (в том числе и обедненных, пустоватых) в характере полифониста (радикалов «материалистических» и «идеалистических») и таким образом по-своему в свете ТТС подтверждает главное клиническое отличие шизофренической (полифонической) личности от шизоидной. Это отличие, повторяю, — шизофренический схизис (расщепленность, раскол)[93], врожденно-изначально, еще до отчетливых признаков болезни, как бы расщепивший ядро характера на характерологические радикалы с их одновременным звучанием (полифонией). Характерологические радикалы, понятно, не есть характеры. Они здесь по-своему, шизофренически преобразованы-расщеплены (а не эндокринно-эстетизированы, не органически-огрублены). Однако это уже иные сложные тропинки дальнейших здесь углубленных исследований. Эта расщепленность в мягком, рудиментарном виде, таким образом, присутствует в душе и здорового полифониста. А может быть, она и не есть «расщепленность», а есть целостная характерологическая особенность, нередко несущая в себе предрасположенность к полифоническому творчеству. Здесь все непросто. Для меня подсолнухи Ван Гога живые до неживой ядовитости, а для иного полифониста они просто живые, да еще и теплые, тихие, уютные. Расщепленность ядра личности на «материалистические» и «идеалистические» куски обнаруживает себя более или менее даже в исполнительском творчестве как эмблему — материальную сгущенность, гиперреалистичность, проникнутую кратким загадочным философским сообщением. В полифоническом характере присутствует, таким образом, совершенно особенная мироощущенческая мозаика характерологических радикалов, трагически-сюрреалистическая или постимпрессионистически-сказочная, отчетливо отличающаяся (особенно мягким или пронзительным тоном душевной разлаженности, нотою подлинного (хотя и малопонятного здравому смыслу) страдания) от всех остальных характерологических мозаик — органической (душевно-огрубленной), эпилептической (напряженно-земной), «эндокринной» (с характерной окраской «третьего пола»)[94] (см. Бурно М.Е., 1996б).

Конечно, психиатры давно знали, что в шизофренической душе по причине схизиса уживаются такие противоположности, как яркое истерическое и психастеническое, и это помогало в дифференциальной диагностике, например, с шизоидной психопатией[95]. Однако мне не известны исследователи, которые показали бы внятное отличие шизофренических творческих особенностей от шизоидных. По-видимому, таких исследователей не было у нас. Не было их, вероятно, и на Западе, поскольку там по разным причинам нет клинически (не психологически) достаточно подробно разработанной характерологии и, значит, нет и клинической терапии творчеством, каковой является ТТС. Это печально, но вечные работы Э. Кречмера считаются сегодня, даже в Германии, устаревшими, хотя и интересными. Как полагал, к примеру, профессор Рейнхарт Лэмп в своем университетском выступлении к столетию Эрнста Кречмера, — настолько интересными, что «Тюбинген имеет основания вспомнить и сохранить Э. Кречмера в своей памяти» (Lempp R., 1998, s. 94). Такая вежливо-скромная оценка открытий психиатрического, психологического гения (с точки зрения клинициста) естественна, понятна с точки зрения психоаналитических, экзистенциальных, поведенческих подходов, наполняющих сегодня западную психиатрию. Э. Кречмер — основоположник западной клинической характерологии и клинической психотерапии, которые после него на Западе весьма слабо развивались. Еще Карл Ясперс в 1959 г.[96] считал увлекавшую читателей «кречмеровскую правду» лишь художественной, но не научной (Ясперс К., 1997, с. 329-330)[97]. Вольфганг Кречмер (сын Эрнста Кречмера) грустно сказал мне, кажется, еще не так давно (1992 г.): «Ты в России понимаешь моего отца лучше, чем кто-либо еще там у нас» (см. также: Бурно М.Е., 2000а, с. 668-682).