Февраля, намного позже Ночь. 1 страница
Пукальпа, гостиница с видом на реку. Забился в постель. Пишу при свете карманного фонарика. Гудки речных судов. Старые грузовые пароходы.
Выдолбленные челны с подвесными моторами. Движутся вниз но течению. Только пара вопросов. Чтобы не забыть. Кот, ягуар. Что это такое?
Цвет и свет в джунглях.
Змей. Сатчамама. Откуда я узнал это имя?
Кондор и мое лицо. Боже мой! Я знаю, что произошло, я сейчас ощущаю его липкую влажность на пальцах.
Архитектура.
Дым кольцами.
Та девушка. Дочь Рамона? Кажется, я и это там проморгал.
Стефани. Почему именно она. Какие у меня к ней чувства?
Не даст покоя девушка. Какая нежная сцепа, сколько эротики! Но, Господи… что, если она пришла ко мне ради утешения? Чтобы понянчить больного ночью? Или Рамон дал мне ее, чтобы поддержать, укрепить меня? Только и всего. Я могу это понять. Женщина, мое дополнение. Дополни меня твоей женской сущностью, и мы отправимся в сон, в ночь, в сад.
И что же я делаю? Вот она, вся для меня, и я целую ее, я люблю ее, я пользуюсь ею, я делаю то, что всякий другой мужчина сделал бы. Интимную нежность встречи я упрощаю до сексуального сношения.
Следовало ли мне ждать, пока возвратится Рамон? Или он сам ждал, когда я уйду?
Я пробыл в Пукальпе пять дней, изучил вес дамбы и все грузовые суда, добиравшиеся туда, в последний судоходный порт Амазонки в трех с половиной тысячах километров от Атлантики. Я побывал на озере Яринакоча, плавал вместе с розовобрюхими дельфинами и загорал на серых песчаных пляжах. Чем больше я писал, тем ближе подходил к объяснению моего опыта с Рамоном — и тем больше удалялся от понимания.
*5*
Длительное обучение не обучает разумению.
Гераклит
Когда я возвратился в Куско, забастовка уже закончилась. Студенты наводняли аудитории с той серьезностью, которая так характерна для латиноамериканских вузов. Здесь высшее образование не право, а привилегия, и притом не гарантированная.
Я направился к классной комнате в дальнем конце коридора. Через небольшое окошко в двери я увидел головы студентов профессора Моралеса и его самого среди них; он выделялся несмотря на свой затрапезный костюм.
Я насчитал всего шестнадцать студентов, среди них двух девушек. Это были большей частью индейцы кечуа, но были и перуанцы. В отличие от мексиканских микстеков и ацтеков, которые смешались с испанскими завоевателями и образовали мексиканский тип метисов, перуанские индейцы сохраняли генетическую чистоту несмотря на то, что испанцы и другие белые по-прежнему возглавляли армию и правительство и держали в своих руках основные богатства республики. Мало индейцев среди преподавателей университета.
Какое-то движение на уровне моего локтя. Я глянул вниз и увидел студента-индейца, которого профессор неделю назад консультировал в кафетерии. Вид у юноши был обеспокоенный, но робкий. Он опоздал на урок.
— Disculpeme, senor.
Я отодвинулся, и он открыл дверь. Профессор Моралес обернулся и улыбнулся мне, а студент проскользнул в класс и сел на свободное место. Я тоже вошел и остановился возле двери.
— Английский прелат и ученый, Уильям Ролф Индж, говорил, что вся природа, вся как есть — это спряжение глагола «есть» [То eat]. Как вы думаете, что он хотел этим сказать?
Поднялась чья-то рука. Рыжий веснушчатый парень.
— Фернандо?
— Маэстро, а что такое «прелат»?
— Это высокое духовное звание, вроде епископа или аббата. Однако, Фернандо, как ты понимаешь его слова?
Фернандо уставился в парту, на которой лежала его тетрадь, прошитая спиралью. Руку подняла девушка в малиновом шарфике и со светлокаштаповымн волосами.
— Да, Франческа?
Она опустила руку и улыбнулась:
— Ты то, что ты ешь?
— Нет, это совсем другая поговорка. — Профессор покачал головой. — Слушайте же: Вся как есть природа — это спряжение глагола есть.
Он полез в один из оттопыренных карманов пиджака и извлек оттуда яблоко. Опираясь рукой на парту опоздавшего студента, он наклонился к нему, откусил кусок яблока и произнес с набитым ртом:
— Хуан Игнасио, что является наипервейшей функцией жизни?
Юноша медленно поднял темно-коричневые глаза:
— Еда, учитель?
— Еда, конечно! Говори это смелее, Хуан Игнасио, ведь ты же знаешь, что так оно и есть! — Он оттолкнулся от парты и встал перед классом. — Еда. Поедание. Это константа Природы. Жизнь зависит от поедания другой жизни. Подумайте об этом! Поедание, потребление, переваривание пищи. Разве это не первейшая функция, движущая сила? Куры роются в земле, клюют, ламы пасутся на склонах гор. В лесах, джунглях и пустынях, всюду на Земле природа занята питанием. Съесть и быть съеденным. Первое и главное, разве не так? Да, Франческа, ты есть то, что ты ешь, и ты будешь съедена. В этом простом факте заключается изящный пример неразрывности, неразделимостн жизни и смерти. Сама жизнь живет, убивая и поедая жизнь.
От отложил яблоко, подошел к доске, достал из кармана мел и начертил незамкнутое кольцо, после чего принялся дорисовывать детали. Уроборос — змей, пожирающий собственный хвост. Он отступил на шаг от рисунка.
— Жизнь — это бессмертная сила, непрерывно продолжающая себя. А это символ. Змей поедает свой собственный хвост. Змей, такое простое, такое первичное создание. Передвижная пищеварительная система, вот и все. Создание, которое сбрасывает свою кожу и обновляет свою жизнь, сбрасывает свое прошлое и, извиваясь, ползет вперед. И вот здесь, — он стукнул мелом по доске, — здесь вы видите змея, поедающего свой хвост, кольцо, неразрывная, бесконечная дорога. Бессмертие. Жизнь укрепляет себя сама. Жизнь бессмертна, она живет убивая и поедая саму себя.
— И мы видим змею в качестве символа, — продолжал он, — в философиях и религиях человечества, начиная от Ветхого и Нового Завета и кончая Упанишадами, от нндуистов до традиций ваших предков-индейцев. Змей оказывается универсальным символом. Он представляет элементарную идею, общую для всех нас. Такие символы Карл Юнг назвал «архетипами бессознательного». Это могучие силы Природы и мифотворчества.
Он положил мел в карман и взглянул на часы.
— Завтра у нас особый сюрприз: психолог из Соединенных Штатов расскажет нам, как работает человеческий мозг. Не опаздывайте на лекцию нашего гостя.
Он улыбнулся мне через головы студентов, и они все обернулись; я почувствовал, что краснею, и неловко кивнул. Я никак не рассчитывал, что он возьмет с места в карьер, но я еще только начинал знакомство с Антонио Моралесом Бака.
Зашлепали книги, зашелестели тетради, взвизгнули застежки-молнии; класс поднялся и вышел в коридор. Профессор велел Хуану Ишасио задержаться на минуту, и молодой индеец поплелся к нему с виноватым видом.
— Извините меня, профессор, за опоздание…
— Хуан Игнасно Перальта Виллар. Всегда смотри в глаза. С кем бы ты ни разговаривал. Мужчины воспримут твой взгляд, как признак уверенности и силы. Женщины почувствуют беззащитность.
— Да, сэр.
— Как себя чувствует мама?
— Она задыхается, маэстро.
Моралес оглянулся — то ли чтобы убедиться, что я еще здесь, то ли давая мне знак выйти. Я почувствовал, что меня слегка выгоняют, но не двинулся. Профессор заговорил тише.
— Ты водил ее на прием к доктору Баррера?
— Да, маэстро, спасибо. Он сказал, что у нее аллергия и что это на всю жизнь, а лекарства…
— Очень дорогие, да?
— Да, сэр.
— Так… — Он снова взглянул на меня, — Есть один человек, его зовут Гомес, — сказал он и назвал адрес. — Может быть, тебе следует отвести мать к нему. Он лечит другими методами.
* * *
Мое знакомство с Махимо Гомееом и его методами лечения будет документально описано в Realms of Healing («Миры исцеления»). Я проведу две недели в их доме, с ним и его женой Анитой. Кульминацией этих двух недель станет событие, которое оставит глубокий след и на моем образовании, и на моем понимании этого особого мира. Мира, который мне суждено изучать и осваивать.
По совету профессора Моралеса, я поехал с Хуаном Ишасио и его матерью в простой многоквартирный дом на окраине Города. Сеньора Перальта явно страдала от обострения астмы. Каждый вдох требовал от нее напряжения, лицо ее похудело и осунулось от недосыпания. Идти через город было немыслимо, я взял такси.
Когда мы приехали, индеанка-подросток помогала старику спуститься по ступенькам парадного крыльца. Расплачиваясь с таксистом, я видел, как она поддерживала его одной рукой, а в другой несла его трость.
Высокая, хрупкого сложения женщина улыбалась, стоя на верхней ступеньке. Она была беременна; одна ее рука лежала на животе, а другой она придерживала открытую дверь.
— Брат Махимо лечит одного человека, но он скоро освободится, — сказала она и повела нас на кухню. Деревянный пол, счетчик, раковина. Вся кухня была заполнена растениями: зеленые и цветущие стояли в горшочках и жестянках, срезанные и сохнущие свисали с перекладин и подоконника. Мы уселись вокруг стола, покрытого яркой цветной клеенкой. Возле окна стояла клетка из жести и проволочных прутьев, а в ней сидел lorito, длиннохвостый зеленый попугай.
Брат Махимо. Брат. Профессор Моралес сказал мне, что Гомес был «эзотерическим целителем», что он недавно приехал в Куско из Лимы, и местная ассоциация медиков требовала возбуждения против него судебного процесса за лечебную практику без лицензии, и что не следует упускать шанса понаблюдать эту практику.
— Вы не говорили о нем раньше, — сказал я.
Он пожал плечами и рассмеялся:
— Вы искали аяхуаскеро. Кстати, — продолжал он, — судя по вашему виду, вам это удалось?
— Неужели это заметно?
— Вы похожи на человека, увидевшего призрак.
— Я бы хотел об этом поговорить с вами..
— Конечно. Завтра. После вашей лекции. — Он похлопал меня по плечу, и мы с Хуаном Игнасио отправились за больной матерью.
И вот женщина, которая встретила нас на крыльце, разливает нам крепкий перуанский кофе из жестяного кувшина. Я представился.
— Да, — сказала она, — брат Махимо ожидает вас. — Она улыбнулась и поставила передо мной чашечку с напитком. — Я Анита, жена брата Махимо. Мы вам рады.
Я поблагодарил ее за кофе и задумался, кто бы это мог предсказать мой маршрут и всем разослать его. До сих пор никто не был особенно заинтересован или удивлен моим появлением. Я отмахнулся от своих эгоцентрических фантазий, добавил сахару в горький кофе и стал вдыхать запахи всех трав, слушать свистящее дыхание сеньоры Перальты, изучать лицо Аниты. Было что-то почти неземное в ее облике, какая-то усталость или, пожалуй, смирение в глазах.
Махимо был метис. У него было светлое индейское лицо и тощая испанская бородка, лишь немного прикрывавшая воронкообразные следы оспы. Умеет привлекать внимание. Низкого роста, коренастый, энергичный. Явно высокого о себе мнения. Он обменялся с Анитой несколькими словами вполголоса, мельком взглянул на Хуана Игнасио и его мать, и тут на лице его появилась кривая улыбка, он оставил Аниту и протянул мне руку.
— Добро пожаловать, мой брат! Да ты привел с собой своего кота, свою сову и своего оленя!
— Я надеюсь, что они приучены к порядку, — сказал я, пожимая ему руку.
Он нахмурился, по скорее озадачешю, чем раздраженно. Затем обернулся к матери Хуана Игнасио.
— Пойдем, — сказал он и показал жестом на открытую дверь.
Я последовал за ними, но неохотно. Сколько раз уже в Мексике доводилось мне подкреплять репутацию целителей, к которым я приходил; сколько перевидел я пациентов, ободряемых присутствием doctor Americana, большого ученого, который приехал из Соединенных Штатов ради встречи с великим целителем!
Клиникой Махимо служила гостиная. Это была простая тесная комната с голым деревянным полом, несколькими стульями и столом, заваленным травами и мазями; в центре комнаты стояла койка. Единственное окно выходило на Салкантей, самый высокий из четырехенежных пиков вокруг Куско. Повсюду стояли свечи: комки пчелиного воска; красные рождественские свечки; принесенные по обету жертвенные свечи из темно-желтого воска, вылитые с помощью небольших стаканчиков. Ни одна из них не горела. Благодаря чисто выбеленным стенам комната была светлой; электрические лампочки на стенах и лампа дневного света, свисавшая на шнуре с потолка, рассеивали и те небольшие тени, которые образовались от лучей послеполуденного солнца.
Хуану Игнасио было велено подождать на кухне, после того, как Махимо объяснил, что «это большой ученый-медик из Соединенных Штатов»; сеньора Перальта сняла блузу и легла на койку лицом вниз. У нее было по меньшей мере пятьдесят фунтов лишнего веса, и это положение для ее легких представляло тяжелую нагрузку, поэтому Махимо велел ей сесть; она повиновалась, прижимая блузку к груди. Махимо обошел вокруг койки, искоса оглядывая пациентку.
— Дыши глубоко, — сказал он, и она стала дышать сосредоточенно и с усилием. Он остановился у нее за спиной и, слегка мигая полуприкрытыми веками, положил руки по сторонам от ее позвоночника. Он провел невидимую линию правым указа тельным пальцем, остановился и глубоко вдавил конец пальца в жирную мякоть спины. Она вздохнула и отшатнулась от боли; он велел ей расслабиться и продолжал вести линии вниз по спине, нажимая на различные точки, иногда вдавливая большой или указательный палец с поворотом, как бы ввинчивая, и налегая всем телом. Она кряхтела от боли, и я видел, что его ногти оставляют глубокие красные отметины вдоль позвоно чника.
Он снял с нее туфли и потрогал какую-то точку на левой подошве. Затем приподнял подол ее длинной черной сорочки и отметил точки акупрессуры на венозных икрах и морщинистых бедрах. После этого он вышел, так и оставив ее сидеть разутой, с подолом сорочки на коленях. Закрыв глаза и прижав блузу к груди, она покачивалась вперед-назад и дышала с тем же мокрым хрипом. Он пошел к Аните, которая дала ему короткую ветку, покрытую корой кофейного цвета; на ней еще был один высушенный листок.
— Теперь можешь идти, — сказал он жене и резко обернулся к сеньоре. — Одевайся.
Она открыла глаза и умудрилась надеть блузку, не показывая передней части бюстгальтера.
— Возьми эту ветку, — продолжал он. — Я освятил ее. Будешь заваривать и пить как чай три раза в день, воду бери из Тамбо Мачей. Через два дня придешь снова. Это все.
Итак, он применил акупрессуру, использовал меридианы, начерченные древними китайцами две или три тысячи лет тому назад. Он предписал заварки из растения, вел себя величественно и сказал ей, чтобы пришла на следующий сеанс лечения. Я был свидетелем таких сеансов у мексиканских городских целителей не менее двенадцати раз. Я видел, как донья Пачмта вспарывала животы охотничьим ножом и удаляла опухоли; я даже придерживал кишечник пациента во время «пересадки мочевого пузыря» при свечах в задней комнате ее дома в Мехико. Брат Махимо не произвел на меня большого впечатления.
— Я пойду за такси, — сказал я.
— Нет, — остановил меня Махимо. — Это бедный район города, здесь ты ничего не поймаешь. И я хочу, чтобы она прогулялась. Пожалуйста, останься пообедать с нами.
Я попрощался с Хуаном Игнасно и его матерью, а Махимо приказал Аните пойти купить еды. Тон его был возмутительным. Мы сели за кухонный стол.
— Вы здесь надолго?
Я сказал, что мое пребывание в Перу зависит от того, насколько будут успешными мои поиски традиционных целителей и работа с ними.
— Вы из американского университета?
— Да, Калифорнийского, — сказал я.
Он медленно повторил название, артикулируя каждый слог.
— Я о нем слышал, — сказал он.
Я рассказал ему о своем интересе к традиционному целительству, упомянул, что я провел некоторое время в Мексике и что хочу изучать и описывать психологию целительства. Похоже, это произвело впечатление. Он налил две рюмки прозрачной жидкости из бутылки, которую достал из буфета.
— Вы слыхали обо мне, — сказал он.
— Профессор Моралес, из здешнего университета, посоветовал мне встретиться с вами.
— О! — Его глаза слегка округлились, затем он закивал головой. — Да, да. Он тоже приходил ко мне.
— Лечиться?
— Нет, просто повидать меня. Salud!
— Salud. — Я поднял стакан, сделал глоток и содрогнулся.
Что-то вроде сладкого джина, но выжигает все на своем пути.
— Pisco, — сказал он.
Я кивнул головой и сделал второй глоток. Второй пошел легче.
— Вы пользуетесь акупрессурой, — сказал я.
— Как? — он поднял брови.
— На сеньоре Перальте. Вы шли по китайским акунунктурным меридианам. Где вы это изучали?
— Прошу прощения… — Махимо тряс головой, на лице его выразилось подозрение. — Я не знаю об этом. О чем вы говорите?
Я изложил ему суть китайской традиции о двух тысячах особых точек вдоль вертикальных меридианов, по которым энергия Ци обегает человеческое тело; по, по-видимому, это только привело его в недоумение. Наконец он рассмеялся:
— Да нет же, нет! Я ничего этого не знаю. Все гораздо проще. Я смотрю на световые ручейки и иду по ним. Там, где запруда, я расчищаю.
Это было что-то новое.
— Световые ручейки? Как они выглядят?.
— Ну… — он выпятил нижнюю губу, пытаясь описать их. — Это… свет… иногда голубоватый… Как бы потоки энергии. Они текут сквозь ауру. Я вижу их. — Он вытянул руку и остановил палец в половине дюйма от моей руки. — Вот, здесь.
— Вы видите их сейчас?
— Да. Если я смотрю.
Может быть, это был рок. А может быть, высота. Вероятно, и то, и другое вместе. Во всяком случае, пять минут спустя я стоял на стуле, раздетый до трусов, а Махимо Гомес с губной помадой Аниты в руке рисовал «ручейки света» на моем теле. Я дал ему фотокамеру: мне хотелось сравнить «ручейки» с акупунктурным атласом, когда я вернусь в Сан-Франциско. Он щелкал вовсю, когда вошла Анита с набитой продуктами bolsa; она бросила сумку, разрыдалась и выбежала из комнаты. Это была ее единственная губная номада.
Февраля
Необходим план действий. Махимо пригласил меня пожить у них. «Оставайся и учись». Учиться чему? Узнать еще больше об эзотерических целителях городского толка? Конечно, что же еще. Что я могу, жить какое-то время здесь и изучать практику Махимо. Что я хочу, попасть к hatun laika, шаману-мастеру, настоящему сельскому колдуну. Что необходимо: разобраться с тем, что случилось со мной в джунглях.
Письмо от Стефани. Почему именно от нее, столько людей. Отослано, видимо, в день моего отъезда. Благодарит за обед, извиняется за свою «позу». Мне кажется, я ей нравлюсь. Прекрасно. Я раскрою секреты человеческого сознания. Моими лабораториями будут джунгли, покрытые лесами плоскогорья, дикие пустынные просторы земли. Я на опыте изучу состояния сознания и культуру врачевания у примитивных, но искусных мистиков, тщательно соберу их мудрость и перекодирую ее в рабочую, западную форму. С ее помощью. Западный психиатр с классическим образованием, рационалист. Инь в дополнение к моему Ян. Левосторонний разум к моему правостороннему. Мы построим мост через пропасть между инстинктивной мудростью предков и прагматическими, потом и кровью добытыми «фактами» современного цивилизованного человека. Рука в руке, Идеальное равновесие. Прямо вперед.
Почему я неизбежно примеряюсь, как к самке, к каждой красивой женщине, которую встречаю? Это у тебя лимбическая функция. Все сводит! к сексу. Лимбический мозг. Поговорить об этом завтра. Лекция для студентов Моралеса. Запудрить им мозги… теорией мозга. Однако ничего не скажешь, я ее… чувствовал той ночью в джунглях. Интересно, как на самом деле выглядит ее спальня. Я пошлю ей открытку. Например: «Дочь Рамона была очаровательна. Как я хочу, чтобы ты была ею».
Не забыть купить помаду для Лииты. Она более настоящая в этой паре. Махимо говорит уверенно, но она выглядит так… Может, все дело в беременности. Здоровье. Невинность. Могущество. Он держит ее, словно собаку, на короткой цепи.
В четвертом часу следующего дня профессор Моралес представил меня своему классу как молодого доктора психологии из Соединенных Штатов. Мне уже было очевидно, что Моралес в университете — явление уникальное, и не только потому, что он индеец. Во время забастовки я не видел здесь ни души, за исключением сторожа, персонала кафетерия и — преданных студентов старого профессора. Я слышал самый конец ею лекции, и я понял, что он принадлежит к редкой породе преподавателей, которые не только учат, но и воспитывают, просвещают, дают образование; он создал атмосферу познания, в которой живут его студенты, завоевал их уважение, каждого персонально включил в процесс обучения. Я уверен, что он дал им больше, чем обещает университетский каталог. А сейчас пришла моя очередь.
Я начал с высказывания Лайолла Уотсона: «Если бы человеческий мозг был настолько прост, что мы могли бы понять его, то мы были бы настолько просты, что не сумели бы этого сделать». Далее я стал излагать основы теории трех мозгов.
Теория трех мозгов, объяснил я, тесно связана с эволюцией гомо сапиенс. Эта теория представляет человеческий мозг в виде трех «субмозгов», развившихся отдельно и независимо: древний мозг рептилии, лимбический мозг и самый молодой — неокортекс.
Первый, мозг рептилии, почти не отличается от примитивного мозга, который руководил динозаврами. Этот мозг регулирует и поддерживает всю машину человеческого тела, включая рост и регенерацию тканей, движение, кровообращение, дыхание и другие физические системы. Это обычный мозг, необходимый инструмент выживания для древних рептилий; они не умели оценивать свои решения и если уже принимали их, то потом своего мнения не изменяли.
Недостаток ума динозавры компенсировали грубой силой, они шли напролом, вместо того чтобы намечать маршрут по жизни. Для огромных рептилий не было хищников, которые бросили бы вызов их величию, и сложность устройства рептильих мозгов была прямо пропорциональна простоте их жизни.
С вымиранием динозавров и развитием млекопитающих набор средств выживания стал более сложным. Окружающая среда предъявляла к теплокровным, более уязвимым млекопитающим такие требования, что их мозг увеличился в размере (пропорционально весу тела) почти в сто раз по сравнению с мозгом холоднокровных рептилий. У первых гуманоидов инстинкты рептильного мозга уже были дополнены новым нейрокомпьютером — лимбическим мозгом.
В то время как мозг рептилии как у динозавра, так и у человека, запрограммирован на неукоснительное соблюдение инстинкта, лимбический мозг снабжен программой на новом языке: это язык эмоций. Постепенно лимбический мозг стал основным движителем человеческого опыта; в этот движитель заложены четыре эмоционально нагруженные программы: бояться; питаться; сражаться; и — секс [В оригинале — four F's: fear, feeding, fighting and sex]. Эти четыре приводных ремня управляют человеческим поведением с момента рождения нашего вида.
Лимбический мозг отвечает за строительство оград и укреплений, за территориальное мышление, за набеги и грабежи в соседних деревнях, за клеймение как врага всякого, чей цвет кожи или черты лица не такие, как у меня.
Под управлением эмоционально подвижного, нерационального, остроицтуитивного лимбического мозга древние люди начали организовываться в деревни и племена охотников и собирателей, разрабатывать общественные ритуалы и законы для регулирования и усмирения импульсов лимбического мозга.
Сто тысяч лет тому назад вследствие какого-то странного, до сих пор необъясненного эволюционного скачка мозг Homo sapiens увеличился в размере почти вдвое. Одним махом Природа обеспечила наших предков мощнейшим нейрокомпьютером, пользоваться которым нам придется учиться еще тысячи лет. Неокортекс, новая кора головного мозга, поставил рациональные рамки логического контроля для суеверий и ритуального мышления лимбического мозга.
Левая и правая полусферы неокортекса связаны с математическим, пространственным и абстрактным мышлением. Его лобные доли являются средоточием высших функций мозга, о которых мы мало знаем, но которые, несомненно, заключают в себе способность предвидения. Способность видеть инструмент или оружие, таящиеся в форме костей, видеть скульптуру в толще камня, смотреть в будущее и планировать посев и сбор урожая, воображать и мечтать — все это поставило человека особняком от других животных и позволило ему самому ковать свою судьбу.
Благодаря простейшему инструменту — палке для выкапывания корней, которая стала затем примитивным рычагом, в дальнейшем — плугом, люди обрели контроль над своим окружением. Рука Природы соединилась с рукой человечества.
Появление неокортекса было рассветом того, что мы называем рассудком, поскольку именно с ним пришла способность мозга рассуждать о самом себе. Теперь каждый человек, увидев свое отражение в лесном пруду, не станет бежать или швырять камни, но остановится, очарованный своим образом, и будет смотреть, и начнет понимать себя. До этого исторического момента человек был способен воспринимать окружавшую его среду; но теперь он начал воспринимать кое-что еще: собственное отражение в Природе. Он приобрел способность рассуждать о себе, о жизни и судьбе, о Боге.
Неокортекс — это также и речь. Язык позволяет нам определять и сообщать другим опыт наших ощущений и нашей внутренней жизни. Лимбнческий мозг не обладает могуществом речи, которая в качестве средства общения заменяет язык тела, жесты, символы и музыку. Теперь зрелище, звук, запах, вкус, осязание, эмоции — все те стимулы, которые лимбический или рептильный мозг только отмечал и реагировал на них, — могут быть выражены словами.
Мозг рептилии обслуживал самодостаточное существо — динозавра; лимбический мозг прекрасно служил членам небольших групп или охотничьих стай. Неокортекс потребовал более крупной общественной формации для создания культуры, в которой может реализоваться его потенциал, для создания науки, музыки, ремесел, архитектуры.
Разум увеличился за счет увеличения количества разумных мозгов, объединенных в общество; верования, традиции, фольклор и знания образуют мыслящее общество, некое совокупное сознание, превосходящее сумму своихчастей. В скором времени благодаря торговле установились и развились связи между отдельными городами. В конце концов вся Земля покрылась глобальной сетью торговли и связи. Но вот те четыре программы примитивного лbмбического мозга необходимо было ограничить, для того чтобы смогли существовать вместе большие количества индивидов. Религиозные заповеди, требования и всеобщие законы для того и создаются, чтобы ограничить эмоциональные и часто агрессивные инстинкты лимбического мозга.
Все это довольно скучный материал, но студенты профессора Моралеса проглотили его. Я мог бы еще рассказывать о десяти миллиардах нейронов человеческого мозга и о ста триллионах битов информации, которая в них обрабатывается. Я мог бы толковать о нейронных сетях, голографической памяти, о теории локализации мозговых функций, о нейротрансмштерах, синаптическнх щелях и об устройстве рецепторов, и они мужественно старались бы все это понять. Но они фактически получили только простую эволюционную модель: телесный мозг, чувствующий мозг, думающий мозг.
Фернандо, рыжий юноша-испанец, поднял руку:
— IDisculpeme, doctor, pew que es la conciential. Что такое сознание?
Я глубоко вздохнул и сказал:
— Я не знаю. Кажется, это не поддается точному опреде лению, так же как Бог или любовь. Мы все знаем, что у нас это есть, но не знаем толком, что это такое. Пробовали определить это как компонент бодрствующей осведомленности, которую индивид воспринимаете любой данный момент. Но это определение недостаточно хорошее. Сознание — это наша осведомленность о нашем чувственном опыте, но эта осведомленность не может быть ограничена состоянием бодрствования. Ведь во сне мы тоже видим, слышим, обоняем, пробуем на вкус, осязаем. Нам необходимо исследовать пределы нашего восприятия, как сознательного, так и бессознательного, прежде чем мы сможем подступиться к определению сознания, или разума.
В лабораториях США мы рассекаем мозг и изучаем его ткани. Но, подобно тому как «мокрость» воды не может быть описана формулой Н2О или объяснена свойствами кислорода и водорода, из нейрологии человеческого мозга нельзя вывести свойства сознания.
Я стер с доски свою примитивную схему мозга.
— Нo сам тот факт, что вы способны задать этот вопрос и что мы сражаемся здесь с этими проблемами, говорит о величии нашего нового мозга, — я похлопал себя по лбу, — этого неокортекса. Я знаю, что я не ответил на ваш вопрос. Это хороший вопрос, но на этот вопрос, как хотите, вам надлежит ответить самим.
— Мокрость воды… — сказал професор Моралес, когда лекция закончилась и студенты поблагодарили меня. — Весьма интригующе.
— Джон Стюарт Милль, — сказал я. — Это старая метафора.
— Вы накопили массу знаний, — сказал он, взглянув на циферблат над классной доской. Там было 3:15. С тех пор, как я пришел, эти часы не сдвинулись ни на минуту. Возможно, они показывают 3:15 уже несколько лет.
— Мне тоже так кажется, — ответил я. — Но от этого мало проку, если я их не понимаю. Можно накапливать знания до посинения, но ни капельки от этого не поумнеть. Я думаю, мудрость приходит тогда, когда можешь взять всю эту информацию, — я обвел рукой класс, пустые парты, — использовать ее и открыть что-то, касающееся тебя. Самоотразиться. Я обернулся к профессору:
— Наверное, вы это имели в виду, говоря о различии между приобретением опыта и служением опыту, не так ли?