Временные формы глагола в sae и хопи 7 страница

² В частности, антропологических, географических и др.

• Хотя частичного (т. е. с допущением гибридного происхождения япон­ского языка).

¹ Именно в так называемых «интенсивах»: яп. ма-ккуро («черным-черно»)
и т п — ср. тагальск. ма-бутингбутинг, илоканск. ма-саксакит и т. д. (Под­
робности об этом — в моей статье «Одна из японо-малайских параллелей» в
«Известиях Академии наук», 1919).

² Это ясно будет, если я приведу те японские формы, на основании кото­
рых мною были сделаны вышеуказанные заключения:

1) «дерево» по-японски — ки, в сложных же словах — ко; в рюкюском же
(ближайшем родственнике или даже, если хотите, диалекте японского язы­
ка) — ки (но не чи, как должно было бы быть, если бы ки было праязыковой
формой);

2) «огонь» по-японски — хи, в сложных же словах — хо, кроме того,
имелись в виду еще следующие данные: форма апи — в айнском (очевидно,
заимствованная из древнеяпонского), форма аппу — в «детском языке» в
южнояпонских говорах и, наконец, глагол аог-у — «веять» — древняя форма
aфуг-у и древнее значение «раздувать огонь», буквально же «огнить»;

3) префикс ма имеется в японских «интенсивах», например ма-ккуро —
«черным-черно» от куро — «черный» и т. п.

И, конечно, если бы тот метод, которым я в выводе вышеуказанных (предположенных мною) форм руководствовался, был бы н е-верным методом, не было бы возможности сделать такое «предсказание».

Подобные случаи (случаи «предсказаний» относительно неиз­вестных еще исследователю слов и форм такого-то и такого-то языка) в компаративно-лингвистической практике оказываются далеко не единичными: каждый из исследователей сталкивался с ними и имел, таким образом, возможность самым осязательным образом убедиться в надежности компаративного метода .

¹ Охотно допускаю, что возможность указанного рода «предсказаний» принадлежит не одному только компаративному методу (обращаясь опять-таки к своей личной практике, я могу указать хотя бы на то, что я определил неизвестное мне до тех пор слово турецких языков, именно слово «стрела» в виде oq или uq на основании не компаративных уже приемов, а просто на ос­новании рассмотрения букв орхонского алфавита, в частности одной из четы­рех букв /С), но именно и можно считать такую возможность «предсказаний» (и предсказаний, локализующих, разумеется, предполагаемые факты в опре­деленной языковой среде и эпохе) критерием для всякого метода, претендую­щего на научное значение.

Н, Я. МАРР ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ РАБОТ¹

Наука о человеке как общественном деятеле весь XIX век про­шла, поскольку дело касалось отложений в памятниках речи пройденного им пути исторической жизни, под углом зрения ин­доевропейской лингвистики. Даже те, которые в процессе работы над вещественными памятниками исторической культуры расхо­дились в корне с построениями лингвистов-индоевропеистов, не могли освободиться от основных положений, внушавшихся им теориею или их разысканиями по ней. Достаточно вспомнить крайне отрицательное отношение выдающегося французского ар­хеолога Соломона Рейнака (Reinach) к индоевропейской лингви­стике, как к своего рода бедствию в изысканиях по доистории, как к одной лишь помехе в деле правильной постановки изучения памятников материальной культуры, и в то же время он же, Рей-нак, весь пропитан основными взглядами теории о расовой клас­сификации народов, которую индоевропеисты излагали в каче­стве достижения общего языкознания, исходя, однако, главным образом лишь из статического сравнительного изучения языков, притом одних индоевропейских языков.

Что же говорить о людях, так сказать, с улицы, как, например, о пресловутом Чемберлене, которые это «расовое» различение языков с отнесением индоевропейских, разумеется, к высшей от начала веков «расе», точно созданий изначального единого, под­разумевая, следовательно, от бога исходящего творчества, ис­пользовали для поддержания своих классовых или так называе­мых национальных, понятно, европейских интересов, чтобы идео­логически оправдать судьбу гонимых племен и народов? Я пре­красно знаю, какие благородные самоотверженные работники лингвисты-индоевропеисты, между тем сама индоевропейская лингвистика есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европей-

¹ Настоящие извлечения из работ Н. Я. Марра взяты из книги «Вопросы языка в освещении яфетической теории», составитель В. Б. Аптекарь (ГАИМК, 1933).

12 В. А. Звегинцев

скими народами народов Востока их убийственной колониальной политикой. Хотите конкретного доказательства? Вот вам факт: посмотрите, как много сделано всеми европейскими нациями по санскриту, потому что он сроден с европейскими, потому что он письменен, древнеписьменен, потому что он великокультурен и выявлял, казалось, великое культурное начало европейских языков, как много сделано в смысле его изучения, сравнительно хотя бы с дравидскими языками все той же Индии.

(«Яфетическая теория»)

Мы сейчас не прослеживаем первоисточников недомогания ста­рого учения о языке, и менее всего можем мы его идеологическое убожество ставить в вину или лично специалистам, или самим мертвым языкам, подневольным жертвам их экспериментов. От­решенная от увязки с живым окружением, их теория соответ­ствует оторванности идеологии господствующих классов от миро­воззрений культурно отставших трудящихся слоев своего же европейского мира, пребывавших так же, как население эксплуати­руемых колониальных стран, во власти первобытных представле­ний, а эта оторванность проистекала от сословно-классового расхождения материальных интересов эксплуатирующих и эксплу­атируемых, и нам здесь нет надобности останавливаться на том, что подобно глоттогонии, языкотворчеству, теоретические учения о языке — также продукция социальных факторов и их активных сил, т. е. старое учение о языке своими качествами обязано в ко­нечном счете породившей его целиком буржуазной идеологии. Нам важны факты, имеющие прямое отношение к актуальному расхождению, совершенно непримиримому, старого и нового уче­ния о языке. А факт таков: те основные вопросы, которые были поставлены лингвистически впервые новым учением о языке, никогда не ставились старым учением о языке. Или, если хотите, ставились, но отметались как ненаучные, так, например, вопрос о происхождении языка.

Те положения, которые уже незыблемо установлены новым уче­нием о языке, настолько потому-то и не предвидены, что или они действительно противоречат в корне прежнему учению о языке, так называемой индоевропейской теории, заложенной основными линиями своего построения еще в первой половине прошлого столетия, или они особенно противоречат также в корне массовой' квалифицированной рабочей силе старого учения, не идущей дальше общепринятых в руководствах и учебниках авторитетов и их взглядов и не всегда знающей даже то, что в самой среде доевропеистов, т. е. специалистов старой школы, возникли, мало сказать, сомнения в правильности принятого ими и освященного; давностью исследовательского направления. Критика этих

европеистов-уклонистов перешла пределы здоровой самокри­тики, обращаясь в червоточину, знаменующую внутренний распад так называемого индоевропейского учения о языке. Такие линг­висты-индоевропеисты, притом часто наиболее яркие и талантли­вые, как обычно признают все, я же скажу—лишь более осведом­ленные в языках различного типа, или глубже ушедшие в анализ собственной живой речи, всегда были единицами, и ныне их ста­новится все больше и больше, так, например, итальянский ученый Асколи, смеживший очи по завершении прошлого столетия (1829—1907), австрийский полиглот Щухардт, скончавшийся лишь два года тому назад, и др. Но этого мало. Рядом с индоев­ропейской лингвистикой, стали возникать, исходя из ее формаль­ных приемов, независимые теоретические учения, особенно те, которые наросли в исследованиях языков так называемых при­митивов, африканских, американских, исследованиях всегда комп­лексных, рука об руку с изучением материальной культуры и бытовых мировоззрений, вообще идеологии культурно отсталых народов и племен. Особо значительные успехи в этом кругу пред­ставляет лингвистическая школа, возглавляемая австрийским ученым Шмидтом, которого юбилейный (в день его семидесятиле­тий) сборник только что вышел, составленный из работ 76 авторов на пяти европейских языках (немецком, французском, англий­ском, итальянском, голландском), том большого формата (фолио) в одну тысячу страниц. Первая работа — о субарах-шумерах, о тех субарах у пределов Ванского озера, которые являются, как мы указывали, тезками приволжских суваров, средневековых чувашей, откуда и по сей день название ряда чувашских дере­вень—Субар— принадлежит нашему венскому последователю Блейхштейнеру. Открывая сборник, во вступительных строках своей статьи автор мотивирует свое подношение чувством прекло-нения перед широтой взглядов юбиляра, «знаменитого лингви­ста» Шмидта, который первый ознакомил Европу с достижениями яфетической теории. Сама индоевропейская лингвистика дала не одну трещину по цельности своего учения, и один такой силь­ный процесс распада сказался в школе, выдвигающей на первый план живые диалекты в лингвистическом построении. Этого мало. В ней же, индоевропейской лингвистике, возникло новое течение, которое сознает, что эта теория не только устарела, но и зашла в тупик, что неразумно изучать самим так называе­мые индоевропейские языки так, как они изучались доселе,— в изоляции, т. е. как не имеющая ничего общего с другими группами «особая семья языков»; что нельзя вовсе развивать далее общего учения о языке, исходя из установленных, казалось, незыблемых положений индоевропейской лингвистики, не скрестив их с ре­зультатами независимых работ над языками других групп, более того, нельзя выставлять вообще каких-либо положений или зако­нов реального значения, не проработав их на материалах других языковых групп.

Однако мы мало верим и в покаянные декларации загнанных в тупик индоевропеистов. Нам опять-таки важны факты. А факты таковы, что по проторенной дороге исследовательски губятся не одни древние кельты и скифы, ныне уже мертвые народы. Тем же гибельным методом за кельтским и скифским языками затемняется истинная природа живой увязанной с ним речи не одного народа.

(«Родная речь — могучий рычаг культурного подъема»)

Дело в коренной перемене постановки общего учения о языке, с переходом от формального учения к идеологическому, также сравнительному, но с учетом связи происхождения и роста языка с общественностью, с историею ее хозяйства, ее организационных форм и всех надстроечных ценностей, в том числе и мировоззре­ния. Отсюда ясно, что не только язык выявился органически увя­занным с жизнью и вопрос о его сложении требует дальнейшего своего в этом смысле уточнения и углубления, но и самое языковед­ное учение оказалось увязанным с современным у нас идущим к реализации в этом смысле текущим социальным строем, его тео­ретическим обоснованием марксизмом, и возвращаться назад к старому учению нам незачем, когда это схождение явилось не­зависимым, скажу более — неожиданным для нас результатом объективного изучения лингвистических фактов.

За это время, последние восемь лет, особенно пять лет, яфети­ческая теория вышла в специальных своих изысканиях сначала пространственно и количественно, затем и качественно за пределы интересов к одним кавказским языкам, перешла практически к изысканиям сравнительным вне расклассифицированных старым учением по так наз. «семьям языков», и это изучение перенесло метод, завещанный от подхода к языку как к биологическому, чуть ли не физиологическому явлению, где звуки и формы захва­тывали все внимание, к материально новой исследовательской обстановке с необходимостью подходить к языку, хочешь не хо­чешь, как социальному по самому складу своему явлению, где идеология построения речи оказалась органически связанной не с кровью, не с физической природой человеческих группировок, а с хозяйством и с техникой и выраставшим из них и с ними миро­воззрением. Сами группировки человеческих существ, коллектив­ные творцы звуковой речи, оказались в зародыше объединениями не родовыми по крови или по физическим данным, а домострои­тельными по общности хозяйственных и интересов и потребностей обороны и борьбы, независимо от цвета кожи, черепных или иных антропологических характеристик.

(«Постановка изучения языка в мировом масштабе и абхазский язык»)

Естественно, за этот долгий исследовательский путь мы вынуж­дены были расстаться с целым рядом представлений, прежних, как казалось, незыблемых, научных положений, о расовых язы­ках, о существовании кустарно строившегося праязыка, о вне исследуемой лингвистической среды за горами, за долами нахо­дившейся прародине тех или иных народов, да еще прародине с райским бытием фантастического праязыка, о межъязыковых китайских стенах, о хронологизации языковых явлений на осно-вании письменных памятников и сосредоточения исследователь­ского внимания на письменных, особенно мертвых языках, в ущерб и умаление бесписьменных и живых, представляющих громадное значение для науки о языке, об исключительном зна­чении морфологии, о неважности, во всяком случае второстепен-ности лексического материала сравнительно с грамматикой, о национальной или первородной племенной чистоте языков и т. д., и т. д. Пришлось постепенно расстаться со всем этим аб­солютно ненужным, вредным багажом. Пришлось перенести бремя доказательств и направить острие интереса на другие явле­ния и предметы, как-то: изначальное скрещение в звуковой речи вместо простоты и чистоты, система вместо расы, живые языки вместо мертвых в первую очередь, идеологический анализ вместо формального, более того, качественное улучшение исследования формальной стороны идеологическим ее обоснованием, выдвиже­ние вперед значения материальной культуры, хотя бы самой при­митивной, вместо художественной стороны.

(«Яфетическая теория»)

Оставаясь в кругу теоретических отвлеченностей, в плоскости надстроечного мира, индоевропеистика с яфетическим языкозна­нием стоят на противоположных полюсах в постановке самого из­учения звуковой речи.

Индоевропеистика занята изучением одних общих черт различ­ных языков, представляющих позднейшее достижение человече­ства, различное в различных его отрезках соответственно социаль­но-экономическим группировкам глоттогонических эпох, и, вос­приняв эти на поверхности наблюдаемые черты за доказательства первичного физиологического родства, идет в своих изысканиях по подсудному ей отрезку индоевропейских языков, принимае­мому за особую изолированную семью,—идет от сложившихся уже в позднейшем историческом бытовании языков к первичному единому праязыку, праиндоевропейскому, который она уже успе­ла создать. Это создание и по технике, и по мысли вымышленное, никогда не существовавшее.

Яфетическая теория в своем изучении учитывает не только сходные по формальным признакам явления различных языков, но и несходные, анализом их функций вскрыв самое содержание каждого лингвистического явления, в первую голову слов и увя­зав по смыслу как взаимно языки с языками вне так наз. «семей» с вымышленными праязыками, так природу вообще звуковой речи с ее общественной функцией. Она опирается как на непосредствен­ный источник происхождения и дальнейшего развития не на зо­ологические предпосылки, вроде родительской пары — папы да мамы, не на физиологические предпосылки технической стороны языка, т. е. лишь формально учитываемые звуки, а на явление общественного в истоке порядка, скрещение языков, зависящее от сближения, общения и объединения хозяйства.

Соответственно, индоевропеистика с яфетическим языкозна­нием находится на абсолютно непримиримых позициях в опреде­лении эпох жизни звуковой речи, подсудных научному изучению.

По учению индоевропеистов, период изучения языка и языко­вых явлений ограничивается охватом времени развития звуковой речи с момента уже ее вполне сложившегося и стабилизовавше­гося в определенном типе состояния, тогда как яфетическое языко­знание успело добраться до возможности трактовать самый объект изучения, это орудие социального общения с эпохой, когда оно было не звуковой речью, а речью линейных движений, речью ручной в основе, и мимикой.

Еще в ранние эпохи периода линейной речи возникает потреб­ность замены линейных кинетических (подвижных) символов сим­волами иного порядка — линейными же, но устойчивыми, пись­менными и звуковыми. О письменных символах, магического вначале значения, в приложении к производительному труду — особо. Что же касается звуковых символов, раньше также труд-магических, то из них-то и возник нынешний язык человечества. Однако звуковая речь оказалась сложившейся в позднейшие эпохи, после того как она выделилась из нераздельного на первых этапах с продолжавшею существовать линейною речью широкого социального потребления, была, следовательно, уже классовой, во всяком случае употреблялась в производственно-социально-дифференцированном человечестве, и соответственно в звуковой ре­чи первичных эпох наблюдены переводы с линейной или кинетиче­ской речи: в технике словообразования и даже морфологии вскры­лась система мышления человечества еще с одной ручной речью, например, слово «звать» оказалось в своем первичном восприятии одного происхождения с глаголом «указывать», «манить», оно также восходит к имени «рука», точнее к предметному образу о «руке», орудию производства акта призыва ручным движением.

Однако в качественном восприятии и одной звуковой речи индоевропеистика с яфетическим языкознанием не могут быть в полном разрыве друг с другом и потому, что они, в зависимости от разности и хронологического, и социального ими охвата язы-

ков, оказались на различных наблюдательных постах и, естест­венно, с различными не только горизонтами —это по части увязки различных так наз. родственных исторических эпох языков, но и с различными вертикальными в глубь времен перспективами, у яфетидологов с целым рядом различных стадий развития не одной речи, мышления также, во взаимной увязке как звеньев одной цепи, для индоевропеистов лишь одной стадии, не только без увязки с другими, более древними ступенями стадиального развития, но без какого-либо представления о существовании и такого стадиального развития и его ступеней, без осознания пер­воочередности учета лингвистических явлений на тех ступенях этого стадиального развития и тогда, когда источники и материа­лы для такой работы над ними вскрыты и, вопреки всем чинимым нам помехам, все-таки разработаны посильно.

Индоевропеисты оказались в роли творцов учения о языке с отправной в изысканиях точкой от исторически документируемых отрезков общечеловеческой звуковой речи, притом исключительно богато представленной в древних письменностях той или иной клас­совой речи одной позднейшей стадиальной формации, по восприя­тию самих индоевропеистов изолированной формации одной самостоятельной индоевропейской семьи. Посему все понятия и термины индоевропеистов по истории языка оказались не отвечаю­щими существу дела, и даже в тождественных лингвистических терминах, как-то: «сродство», «палеонтология», «диахронизм», яфетическое языкознание в зависимости от иного их содержания не имеет и не может иметь ничего общего с индоевропеистикой.

Между тем подлинная диахроническая разработка языкового материала по ступеням стадиального развития установила полное, во всех смыслах коренное расхождение яфетического языкозна­ния с индоевропеистикой в самой технике работы. Расхождение в самом принципе восприятия или определения лингвистических протоплазм. Для яфетидолога лингвистический элемент — это значимое слово, т. е. мысль в звуковом воплощении, чем и было положено начало звуковой речи; для индоевропеистов лингвисти­ческий элемент — звук, так наз. фонема, осознание которого, как самостоятельной функциональной части первичных слов-элемен­тов,— явление очень позднее, когда у каждой уже стабилизован­ной группировки языков имелся в наличии лишь определенный подбор таких звуков от двух-трех десятков до восьми — десяти, изолирующий одну систему языков от другой системы, для индо­европеистов — одну семью языков от другой, тогда как по яфе­тическому языкознанию всего-навсего четыре лингвистических элемента, первичных обязательно значимых слова или, точнее, используемых в определенной обстановке для сигнализации того или иного предмета, resp. группы предметов, самостоятельно от­нюдь не имевших такого уточненного, конкретного смысла звуко­вых комплексов, которые как части языка не подлежат никакому дальнейшему анализу. И эти четыре лингвистических элемента

общи у всех языков, они присущи каждому языку, какой бы он ни был формации, в какую бы систему он ныне или с исторически известных эпох ни входил или к какой бы семье языков его ни от­носило старое учение о языке, учение индоевропеистов.

Четыре лингвистических элемента зародились не в процессе развития такой надстроечной категории, как язык, а в неразрыв- ном двухстороннем еще не дифференцированном трудмагическом процессе. Соответственно те же четыре элемента имели функцию значимости, как термины не выделявшейся еще от труда магии. Вообще, если говорить о праязыке, первичном состоянии звуко­вой речи, то это была речь узкого охвата определенной профес­сии, магическая речь¹, точнее, не речь, а подбор магических выра­жений трудового процесса, одновременно с частным изменчивым значением, зависимым от производства, и общим, сигнализирую­щим источник магии, неведомые силы природы, для нас естест­венно-производительные силы, для ветхого человечества, смотря по эпохам стадиального развития, идя вглубь — «бог», «тотем», конкретно в зависимости от хозяйства, вообще социально-эконо­мической структуры при космическом мировоззрении — «небо», «солнце» и т. п., при ином хозяйстве и социально-экономическом строе культово — в растительном мире — «дуб», «хлеб» и вообще «деревья», «злаки», в животном мире — «орел» или «птица», «пти­цы» всегда в особой увязке с «небом», как «рыба» с «водой» или «деревья» с «землей», а затем частью в порядке извоза, частью в порядке питания, если не того и другого, то «олень», «собака», «лошадь» и т. п., то «овца», «козел», «корова», «бык» и т. д., и т. д., но с этим мы уже выходим из круга не только трудмагнческой зна­чимости, но вообще из магической цеховой речи, орудия общения человечества с тотемом, культово-производственной силой, и вступаем в положение, когда эта речь, пройдя или проходя через голое материально-техническое восприятие производства, преоб­разуется в бытовую; здесь-то и начинается уже процесс развития языка как орудия взаимного общения одного людского коллектива с другим людским коллективом.

Мы по всей суммарно характеризованной линии уже в разрыве не только с индоевропеистикой, девственно невинной в подобной материалистической постановке лингвистических вопросов и со­вершенно чуждой гносеологии языка, но и с теми материалисти­чески мыслящими обществоведами, которые, интересуясь всерьез происхождением языка, в то же время заняты выяснением вопроса: «что раньше — мысль или язык»? Притом имеют в виду звуковой язык, между тем с положениями яфетического языкознания этот вопрос отпадает во всяком случае в отношении звуковой речи. Звуковая речь возникает тогда, когда человечество имело за собой не только материальную, но и надстроечную культуру, так, между прочим, определенное мировоззрение за время исключительного господства кинетической речи, т. е. почти за весь палеолит. Следовательно, когда четыре звуковых комплекса (Л, В,

С и D), возникшие в трудмагическом процессе, став лингвистиче-скими элементами, легли в основу вновь складывавшегося звуко­вого общественного языка, то среда была уже социально-дифферен­цированная и звуковая речь существовала классовая, являясь орудием классовой борьбы и в руках господствующего слоя, как впоследствии письменность.

(«Яфетидология в ЛГУ»)

...Что такое язык? Трудно дать определение, ибо, будучи соз­данием изменчивой материальной базы, производства, и с нею не­разлучного или к ней ближайше примыкающего надстроечного фактора, социальной структуры, язык также есть историческая ценность, т. е. изменчивая категория, и без допущения чудовищ­ного анахронизма нельзя дать его единого определения, ни идео­логического, ни технического. Без содрогания нельзя слушать, когда без учета палеонтологии речи обсуждается какой бы то ни было мелкий вопрос по языку генетического порядка.

Функция языка менялась, изменялось обслуживаемое языком пространство, менялся объем охвата внутреннего порядка — коли­чество нареченных предметов, изменилось орудие речевого произ­водства, изменился его процесс и т. д.

(«Язык и письмо»)

...язык вообще, следовательно, и линейный, тем более звуко­вой, есть надстроечная категория на базе производства и произ­водственных отношений, предполагающих наличие трудового коллектива и без языка, особенно без разговорного звукового языка, сложившегося и развившегося позднее.

(«К бакинской дискуссии»)

Яфетическая теория учит, что язык, звуковая речь, ни в какой стадии своего развития, ни в какой части не является простым да­ром природы. Звуковой язык есть создание человечества. Чело­вечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях и пересоздаст его с наступлением действи­тельно новых социальных форм жизни и быта, сообразно новому в этих условиях мышлению. Выходит, что натуральных языков не существует в мире, языки все искусственные, все созданы челове­чеством, и они не перестают быть искусственными по происхож­дению оттого, что, раз они созданы, наследственно переходят от одного поколения к другому, точно природный дар, как бы впи-

тываемый с материнским молоком в детском возрасте. Корни на-следуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри на-щей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике. Общественность наследует, консерви­рует или перелицовывает свою речь в новые формы, претворяет ее в новый вид и переводит в новую систему.,

(«Яфетическая теория»)

...сосредоточивая все свое внимание на внутренних причинах творческого процесса в развитии речи, мы отнюдь не можем про­цесс этот помещать в самом языке. Язык такая же надстроечная общественная ценность, как художество и вообще искусство. Мы силой вещей, свидетельством языковых фактов вынуждены про­слеживать творческий процесс речи, факторы творчества в исто­рии материальной культуры и на ней строящейся общественности и на этой базе слагавшихся мировоззрений.

(«Яфетическая теория»)

И. И. МЕЩАНИНОВ

ВВЕДЕНИЕ К КНИГЕ «ОБЩЕЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ»¹ (ЦЕЛЬ И ЗАДАЧИ ОБЩЕГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ)

В записях В. И. Ленина «К вопросу о диалектике» имеется весьма четкое и ясное определение тождества таких противопо­ложностей, как отдельное и общее: «...отдельное не существует иначе как в той связи, которая ведет к общему. Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное есть (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частичка или сторона или сущность) отдельного. Всякое общее лишь приблизительно охва­тывает все отдельные предметы. Всякое отдельное неполно входит в общее и т, д. и т. д. Всякое отдельное тысячами переходов свя­зано с другого родаотдельными (вещами, явлениями, процес­сами)» ².

В том же положении диалектического тождества находится и общее языкознание по отношению к грамматике каждого кон­кретно изучаемого языка. Общее учение о языке строится на ма­териалах грамматик отдельных языков и языковых групп и отор-ванно от них существовать не может. В тоже время каждый от­дельно взятый язык есть, так или иначе, выразитель части общего процесса языкотворчества, так же как и само языкотворчество выявляет часть общего процесса развития человеческого общества. С другой стороны, каждый язык имеет свои специфические осо­бенности, отделяющие его от других языков. Изучение этих спе­цифических особенностей включается в рамки общего языкозна­ния, поскольку последнее не ограничивается описанием строя речи одной какой-либо системы или «семьи» языков, но охватывает собою всю сложность языкового развития в его схождениях и расхождениях, наблюдаемых в отдельных представителях речи. Таким образом, построения общего языкознания покоятся на конкретных материалах отдельно взятых языков, последние же, без выявления в них моментов общего языкознания, остаются непонятными не только в деталях, но и в целом.

¹ И. И. Мещанинов, Общее языкознание, Учпедгиз, Л., 1940. «Вве­дение» приводится с некоторыми сокращениями. * «Философские тетради», 1936, стр. 327.