Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 466.

⁵⁷ Thus Spoke Zarathustra, in the Portable Nietzshe, p. 226. (См. также: Ницше Ф.
Так говорил Заратустра. Сочинения в 2-х т., т. 2, с. 5).

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Стремление к власти, которое описал Ницше, - это отзвук стремления к разрушению и хаосу, которое описал Достоевский. Хотя реальные воплощения конвенциональности могут пошат­нуться, именно стремление к власти может вознести человека на­верх, даже если это испугает общество. Жулик в конечном итоге может оказаться именно тем, кто спасет людей от других автоном­ных частей их личности, этих Квислингов от психики*, продаю­щихся за личную безопасность. Оба этих пророка (Ницше и До­стоевский) говорили о глубинных истоках саморазрушающего, но неизбежного стремления человека к власти.

Взгляды Ницше и Достоевского общество не разделяло, так как они совершенно не совпадали с общественными ценностями, но их нельзя было назвать извращенными. Разумеется, они оба были объявлены отщепенцами и отступниками («perverted»; per означает «прочь», vertere - «поворачиваться»), ибо они «отверну­лись» от общества и, следовательно, заслужили свой приговор -позор и всеобщее презрение. Однако каждый из них отстаивал истинность своих взглядов и уважение к личности. Но кем нуж­но быть, чтобы знать, какой путь истинный? Сообщество? Они стали всемирно известными благодаря своей индивидуальной идентичности человека-«отступника» и одновременно един­ственного источника обновления общества из подполья, и такое «невозможное» сочетание становится воплощением изысканного парадокса.

В самый разгар социальной деятельности, посвященной воз­ведению огромных мертвых зданий и формированию культуры, основанной на приоритете рационального мышления, человек из подполья осмелился высказать свое мнение:

«А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассужде­ний, без первоначальной причины, отгоняя сознание хотя бы на это время; возненавидь или полюби, чтоб только не сидеть сложа руки... В результате мыльный пузырь и инерция... Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение вся-

* Видкунг Квислинг стал предателем Норвегии и своего народа, перейдя на сторону фашистов. В данном случае речь идет о том, что у каждого из нас есть свой внутренний «квислинг», предающий нас и окружающих нас людей. - Прим. автора.

Глава 1

кого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пе-ресыпанье из пустого в порожнее⁵⁸.

Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция!»⁵⁹

Его пародия доходит до абсурда:

«Второстепенной роли я понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, средины не было... Обыкновенному человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб со­всем загрязниться, следственно, можно грязниться»⁶⁰.

Апостол Павел признался: несмотря на то, что он знал, что такое добро, он не творил добро бессознательно. Точно так же ка­рикатура Достоевского, нарисованная в подполье, дает импульс к глубинному признанию иррациональных жизненных сил. Досто­евскому были неведомы ужасы коллективизации, сталинские каз­ни и ГУЛАГ, однако он верно «считал» все знаки. Он понимал, что ценой, заплаченной за Хрустальный Дворец, станет постепен­ная утрата личности. Его страх перед опасностью «единомыслия» предвосхитил появление романа Джорджа Оруэлла «1984» и его статьи «Политика и английский язык».

«Рассудок, господа, вещь хорошая, - утверждает человек из подполья, - это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хо­тенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня»⁶¹.

В этом своем иррациональном проявлении жизненная сила, которая «зачастую выходит дрянцо», несет в себе семена индиви­дуализма:

«Человек может нарочно пожелать себе даже вредного, глупо­го, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе

⁵⁸ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 464.

⁵⁹ Там же, с. 479.

⁶⁰ Там же, с. 493.

⁶¹ Там же, с. 471.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного»⁶².

Человек из подполья воплощает нашу самую глубинную сущность, а его противоречивые мнения отражают нашу глубин­ную свободу. Действительно, по его ощущениям, осмысление при­ходит не в социальной жизни, а в анархии повседневных желаний. Он приходит к следующему выводу:

«Если вы скажете, что все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предва­рительного расчета все остановит и рассудок возьмет свое, -так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я отвечаю за это, потому что все дело-то человеческое, кажет­ся, и действительно в том только и состоит, чтоб человек по­минутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик! Хоть своими боками, да доказывал, хоть троглодитством, да дока­зывал. А после этого как не согрешить, не похвалить, что это­го еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего за­висит...»⁶³

Задумайтесь: чья антропология в двадцатом веке оказалась более пророческой - апостолов прогресса и улучшения благосос­тояния или оппозиционного им оракула, человека из подполья? Провозглашая наш рефлекторный нарциссизм, наше стремление к саморазрушению, наши извращенные противоречия, наше ирра­циональное самоутверждение, образ человека из подполья служит не очень приятным, хотя и драматически более точным выражени­ем современной восприимчивости. Он даже считает страдания не­обходимым условием осознания. Вероятно, новая Эра Прогресса несколько смягчит страдания, но в такой же мере сузит индиви­дуальное сознание. Наткнувшись на стену коллективизма, человек из подполья заявляет:

«Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два. Пос­ле дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не толь­ко делать, но даже и узнавать... Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже нечего будет делать, но

⁶² Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 472.

⁶³ Там же, с. 474.

Глава 1

по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего»⁶⁴.

Достоевский настаивает на еретической ценности страданий и кровоточащей незащищенности индивидуального желания, от­ступничестве и самоутверждении. В отличие от «бесплодной зем­ли» Элиота и его «полого человека»*, банальности Эйхмана и бро­дяжек Беккета, а также анонимности группового мышления, он является приверженцем идеи, отразившейся в средневековом афо­ризме «Страдания - самый верный путь к совершенству» и в мыс­ли Юнга о том, что «невроз - это страдания, которые не обрели своего смысла»⁶⁵. Вступая в конфликт с индустриальным обще­ством, воплощенном в метафоре Хрустального Дворца, он откры­то выражает свой мятеж: «Ну а я, возможно, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить»⁶⁶.

Создав ключевую метафору человека из подполья, Достоев­ский заставляет современников взглянуть на себя реально, а не видеть себя такими, как им хочется. Именно он, человек, живший sub rosa (то есть в «психологическом подполье»), в лавке старьев­щика с залежалым сердечным товаром, творил современную исто­рию, не возводя при этом дворцы из стали и бетона.

В СЕРДЦЕ ТЬМЫ

В 1898 году в новелле объемом менее восьмидесяти страниц Джозеф Конрад развил антропологические взгляды Достоевского. В 1876 году бельгийский король Леопольд собрал в Брюсселе представителей всех европейских народов на конференцию, по­священную возможному присоединению к Европе еще какой-то территории. Но такую низкую идею следовало как-то замаскиро­вать, чтобы скрыть ее зловещий смысл, поэтому конференция про­ходила под лозунгом: «Сделать доступной цивилизации оставшу­юся часть нашей планеты, куда еще не проникло христианство, и

⁶⁴ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 477.

* В данном случае автор имеет в виду два цикла стихотворений Т.С. Элиота «Бесплодная земля» и «Полые люди» - Прим. переводчика.

⁶⁵ «Psychotherapists or the Clergy», Psychology and Religion, CW 11, par. 497.

⁶⁶ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 477.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

таким образом покончить с тьмой, в которой пребывает ее населе­ние»⁶⁷. Старая Европа, устраивавшая погромы и аутодафе, а в не­далеком будущем - и концентрационные лагеря, желала поделить­ся преимуществами своей культуры с младшими братьями, осо­бенно с теми, кто обладал драгоценной слоновой костью и полез­ными ископаемыми.

Марло, главный герой новеллы Конрада, совершает путеше­ствие на край света, чтобы узнать о Курце, начальнике станции, который отправился туда перед ним. Читая размышления Марло в пути, мы начинаем понимать, что увидеть гнилое нутро буржу­азного благочестия можно, только заглянув за его рамки:

«Завоевание земли - большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас. Цель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться. Искупает ее только идея, на которую она опирается, - не сентиментальное притворство, но идея. И бескорыстная вера в идею - нечто такое, перед чем вы можете преклоняться и приносить жертвы»⁶⁸.

Такие «идеи» обязательно движут миллионами. Они превра­щают миллионы людей в рабов своего достатка, заставляют их от­давать всю свою энергию искусственно порожденным потребно­стям и даже, маршируя, служить тому, что Уилфред Оуэн назвал «древней ложью: Duke et decorum est / Pro patria mori - Сладост­но и достойно умереть за Родину»⁶⁹. Но массами движут не сами идеи, а идеологии - идеи, которые принимаются безоговорочно, становятся нормой для всех и полностью исключают противопо­ложные идеи. Марло знает, что мелькает за ширмой идеи христи­анского миссионерства в черной Африке: «Выражение "слоновая кость" висит в воздухе, оно слышится в каждом шепоте, в каждом дыхании. Можно подумать, что они на него молились»⁷⁰.

В конечном счете Марло находит начальника станции Курца, который окончательно сошел с ума и стал маленьким царьком, обитающим в джунглях. Оказалось, что Курц, которого некогда

⁶⁷ Conrad, The Heart of Darkness, p. 87. (См. русский перевод: Конрад Дж. Серд­
це тьмы и другие повести. С-Пб.: Азбука, 1999, с. 27).

⁶⁸ Там же, стр. 7.

⁶⁹ Simon Fuller, ed., The Poetry of War, 1914-1989, p. 20.

⁷⁰ Conrad, The Heart of Darkness, p. 23. (Конрад Дж. Сердце тьмы и другие пове­
сти. С-Пб.: Азбука, 1999, с. 44).

Глава 1

вдохновляли благородные мотивы, изнутри испорчен своим внут­ренним мраком. Он представляет парадигму своего современника, лишенного внутренних убеждений и верящего лишь в то, что идеи, присущие его культуре, великолепны и убедительны. Кон­рад пишет обо всех нас, бессмысленно блуждающих в пустыне.

«Но дикая глушь рано его отметила и жестоко ему отомстила за фанатическое вторжение. Думаю, она шепотом рассказала ему о нем самом то, чего он не знал, о чем не имел представле­ния, пока не прислушался к своему одиночеству, и этот шепот зачаровал его и гулким эхом отдавался в нем, ибо в глубине его была пустота...»⁷¹

Пока Курц был подавлен ужасом «извне» и «изнутри»⁷², Марло изо всех сил стремился уравновесить противоположности. Если человек считается сумасшедшим, потому что его преследуют навязчивые мысли и одностороннее видение ситуации, то здоро­вье заключается в его способности шутить, уравновешивать про­тивоположности и находить трансцендентное третье в любой ди­алектике противоположностей. После всех своих злоключений и высокой драматической чепухи о «тяжкой ноше белого человека» Марло приходит к выводу: «Все, на что после этого можно наде­яться, - это знания о самом себе»⁷³.

Может показаться, что после столь длительного странствия это приобретение не слишком велико, но достижение Марло ста­ло непременным условием этого странствия. То есть без самопоз­нания самоощущение и нравственное сознание может только трав­мировать себя и других. Срываясь с мест, чтобы принести свет на черный континент, цивилизованные люди приносили туда свою внутреннюю темноту и тем самым совершали огромное зло. Им, обладающим лишь малой толикой нравственного сознания, лучше бы оставаться дома и обратиться к мраку в собственной душе. И тогда, возможно, спустя шестнадцать лет они помешали бы мил­лионам своих юношей маршировать стройными колоннами, на­правляясь прямо на смерть.

Так же, как Гете и Достоевский, Конрад заставляет нас смот­реть на человечество через призму психологии. Мало стремиться

⁷¹ Конрад Дж. Сердце тьмы и другие повести. С-Пб.: Азбука, 1999, с. 59.

⁷² Там же, с. 72.

⁷³ Там же, с. 71.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

понять наше время только через политические или экономические категории. Чтобы понять, что такое быть человеком, требуется ра­стущее осознание глубинных структур души.

ЧЕШСКИЙ СОБРАТ

У. Г. Оден однажды написал, что Франц Кафка имеет такое же отношение к нашей эпохе, как Данте - к своей. Это очень вы­сокая оценка. Кафка родился в 1883 году в Праге и за сорок один год жизни написал множество рассказов и несколько романов в натуралистическом стиле, который еще больше усиливал их мета­форическое содержание. Благодаря своим литературным образам автор добился большого успеха в объективации разных психичес­ких состояний, общих для всех нас. Он изобразил власть негатив­ного отцовского комплекса в рассказе «Приговор», одержимость чувством вины в рассказе «В исправительной колонии» и романе «Процесс», удаленность бога в романе «Замок» и рассказе «Охот­ник Гракх» и абсолютное одиночество и обезличивание человека в «Превращении» и «Отчете для академии».

Днем Кафка работал в страховой компании, а ночью писал рассказы, делясь своим творчеством только с самыми близкими друзьями. Умирая, он просил уничтожить все свои литературные труды, но его душеприказчик Макс Брод решил спасти их и сде­лать доступными для всего мира. Современникам рассказы Каф­ки казались странными; они и сейчас порой кажутся такими. Даже зная «человека из подполья», как относиться к главному герою, который превращается в таракана на глазах у своей семьи, или к колонии, где человек привязан к бороне, которая зубцами выреза­ет по живой плоти «Будь справедлив»?

А почти через двадцать лет после смерти Кафки его семья оказалась в концлагере Аушвиц; преступление этих людей состо­яло лишь в том, что они родились евреями. Эсэсовцы называли их Einzgesiefer (паразиты). Того, кто в начале века смог бы предви­деть такое, обязательно сочли бы сумасшедшим. Но Кафка, не бу­дучи ни политологом, ни политическим писателем, уловил веяние времени и сложные и запутанные движения в «подполье».

Наверное, ни в одном из произведений Кафки противоречие современного мира не обнажено так остро, как в рассказе «Сель­ский врач», написанном в двадцатых годах XX века. Провинци­альный врач, который отправился на вызов к пациенту в отдален-

Глава 1

ную деревню, оказался в самом эпицентре снежной бури. Когда он, наконец, прибыл на место, то увидел, что все жители деревни собрались вокруг молодого человека и просят врача спасти его. Врач осмотрел больного и не нашел никакой болезни. Юноша не переставал умолять врача спасти его. В это время врач обнаружил «у него на правом боку, в области бедра открытую рану в ладонь величиной. Отливая всеми оттенками розового, темнея в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко-пупырчатой тканью и не­равномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер. Но это лишь на расстоянии. Вблизи я вижу, что у больного ослож­нение... Черви толщиной в мизинец, да еще вымазанные в крови, копошатся в глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету белые головки»*. Очевидно, это симво­лическая рана. Когда врач заявил, что не может спасти раненого, сельчане набросились на него, сорвали одежду, тем самым ритуаль­но лишив его врачебной силы, и выбросили вон из деревни, чтобы он сам искал дорогу обратно. Все время доктор размышляет так:

«Таковы люди в наших краях. Они требуют от врача невоз­можного. Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырех стенах и рвет в клочья церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга. Что ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите при­нести меня в жертву своей вере - я и на это готов; да и на что я могу надеяться, я, старый сельский врач, лишившийся сво­ей служанки?»⁷⁴

Сдвиг начался сразу после того, как Кафка окончательно «стал» Данте начала XX века. Смещение от авторитета Экклезиа­ста к авторитету светской власти стало совершенно явным, но ни светская власть, ни двигатели прогресса, ни Хрустальный Дворец не принесли спасения. Викторианцы преувеличивали всемогуще­ство науки, они были практически одержимыми наивной верой в ее силу, но в эпоху модернизма власть науки сменилась скепти­цизмом и разочарованием.

От Данте к Кафке дорога совершенно прямая; каждый из них донес до нас взгляды своего времени. Что касается первого, то он еще мог взывать к системе ценностей, поддерживаемых институ-

* Кафка Ф. Т. 2. стр. 368. М., Политиздат, 1991. ⁷⁴ Там же.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

тами церковной и королевской власти; последний уже блуждал по вселенским развалинам этих институтов. Вот что говорит Гракх, герой одного из рассказов Кафки:

«Сейчас я тут, больше я ничего не знаю и ничего не могу поде­лать. Челн мой носится без руля по воле ветра, который дует в низших областях смерти»⁷⁵.

К очень немногим художникам их время отнеслось столь не­благосклонно.

ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ

Последний автор, выбранный мной для демонстрации разви­вающейся драмы модернизма, - Альбер Камю. Этот французский писатель, родившийся в Алжире, стал лауреатом Нобелевской премии и в 1960 году погиб в расцвете сил в автокатастрофе, ког­да его машина на полном ходу сошла с трассы и врезалась в дере­во. Как и жившие до него Достоевский и Кафка, он писал о нар­циссизме, бессмысленности жизни и одиночестве современного человека. В своих многочисленных коротких рассказах, а также в романах «Чума» и «Посторонний» Камю изображал пустоту и шок, а также посттравматический стресс в результате последствий Второй мировой войны и холодной войны. Но именно в романе «Падение» он изобразил пустое и бессмысленное существование современного человека.

Сюжет «Падения» разворачивается в баре Амстердама, в го­роде, где кольцевые каналы напоминают главному герою круги Дантова ада, однако это «буржуазный ад, населенный дурными снами»⁷⁶. Полный текст - это монолог хозяина бара, рассказ, ко­торый можно слушать на двух разных уровнях. С одной стороны, потеря невинности воспринимается как недавняя приверженность Идее, методу, продуктивности, которую видел Марло, главный ге­рой Конрада, и которая сейчас усовершенствовалась...

«...господами гитлеровцами... Вот уж постарались! Семьдесят пять тысяч евреев отправили в лагеря или сразу же убили. Под­мели под метелку. Как не восхищаться таким усердием и тер-

⁷⁵ Selected Short Stories of Franz Kafka, p. 187.

⁷⁶ Камю А. Падение // Камю А. Избранное. М.: Фабр, 1993, с. 351.

Глава 1

пеливой методичностью? Если у человека нет характера, он должен выработать в себе хотя бы методичность»⁷⁷.

С другой стороны, потеря связи с богами, с великими ритма­ми заставляет Камю сделать вывод: «Для характеристики совре­менного человека будет достаточно одной фразы: "Он блудил и читал газеты"»⁷⁸. Он видит современного человека нарциссичным и эмоционально тупым: «Заметили вы, что только смерть пробуж­дает наши чувства?»⁷⁹ и «Так уж скроен человек, это двуликое су­щество: он не может любить, не любя при этом самого себя»⁸⁰. Эта гадость запала нам в душу и потому «нам не хватает ни энергии зла, ни энергии добра»⁸¹.

Утешение в будущем спасении души, характерное для ушед­ших культур, для персонажей Камю стало всего лишь ностальги­ческим воспоминанием, даже если падающие снежные хлопья пре­вращаются в небесных голубей:

«Какое нашествие! Будем надеяться, что они принесут нам благую весть. Все, все будут спасены, да, а не только избран­ные... Полная гармония, чего там! Признайтесь, однако, что вы обомлеете, если с неба спустится колесница и я вознесусь на ней или вот снег запылает огнем. Вы не верите в чудеса? Я тоже»⁸².

Эти люди бродят в пустыне жизни, лишенной всякой связи с мифом. Если использовать метафору Юнга, они уже больше не актеры в символической драме.

Больше всего главного героя преследуют мысли о той ночи, когда он проходил по мосту и увидел молодую женщину, готовую броситься в ледяную воду. Он думал остановиться, но на глазах у людей все же прошел мимо. И теперь, если бы он снова проходил по тому мосту и увидел юную жизнь, подвергающуюся опасности, он мог бы сказать:

«"Девушка, ах девушка! Кинься еще раз в воду, чтобы вторич­но мне выпала возможность спасти нас с тобой обоих!" Вто-

⁷⁷ Камю А. Падение // Камю А. Избранное. М.: Фабр, 1993, с. 349.

⁷⁸ Там же, с. 347.

⁷⁹ Там же, с. 360.

⁸⁰ Там же, с. 361.

⁸¹ Там же, с. 386.

⁸² Там же, с. 419.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

рично? Ох, какая опрометчивость! Подумайте, дорогой мэтр, а вдруг нас поймают на слове? Выполняйте обещание! Бр-р! Вода такая холодная! Да нет, можно не беспокоиться. Теперь уж поздно и всегда будет поздно. К счастью!»⁸³

«К счастью» в понимании Камю - это совсем не felix culpa (благотворная рана) в средневековой теологии. Он знает, но зна­ния его не спасают. Его больше не могут спасти ни социальные и религиозные институты, ни сельский врач, наконец, в спасении ему отказывает и собственное сознание. Его проклятие заключа­ется в том, чтобы оставаться узником своего сознания, то есть ос­таваться, по меткому выражению Джерарда Мэнли Хопкинса, сво­им собственным «потеющим "Я"»⁸⁴. Персонажи Камю потеряли внешний путь к храму и теперь страдают от внутреннего ада.

Эти пять авторов: Гете, Достоевский, Конрад, Кафка и Ка­мю - по существу, описывали психологический взгляд на жизнь. В своем творчестве они не использовали результаты современной клинической практики и даже не знали ее терминологии, зато они точно узнавали характерные душевные волнения, присущие их современникам.

Наше обсуждение было кратким; можно было найти и рас­смотреть другие подходящие примеры, но выбранные произведе­ния составляют основу понимания внутреннего воздействия со­временного мифа в эпоху отсутствия мифа во внешней жизни. В этих произведениях описано психическое состояние человека, ко­торое мы пытаемся понять, читая газеты, изучая историю и жонг­лируя разнообразными фактами. Но источник, порождающий эти факты, находится внутри каждого из нас.

Если мы хотим понять самих себя и свое время, то нам при­дется принять это, по сути, психологическое видение реальности. Здесь речь идет не о какой-то особенной теории или коррекции поведения, а о потребности интериоризировать свою ответствен­ность, уметь видеть скрытую внутри природу выбора, прежде чем мы сможем во внешнем мире действовать эффективно и созна­тельно, по возможности проявляя сочувствие к себе и окружаю­щим. То, что миф, по существу, стал психологическим, совершен-

⁸³ Камю А. Падение // Камю А. Избранное. М.: Фабр, 1993, с. 420.

⁸⁴ «I Wake and Feel of Dark», Poems of Gerard Manley Hopkins, p. 77.

Глава 1

но не значит, что психологическим стал окружающий нас мир; это значит, что мы предполагаем: источник всех наших знаний нахо­дится в человеческой психике.

Психологический взгляд на миф не искажает сам миф и не развивает саму по себе психологию. Миф всегда был носителем психических ценностей. При снижении чувствительности к мифу эти ценности удалялись в бессознательное отдельных людей или племен или же проецировались на внешние события или соци­альные институты. Поэтому к таким ценностям следовало обра­щаться осознанно, чтобы не принимать на себя ответственность за бессознательные ценности. Мы не можем позволить себе все вре­мя находиться во власти бессознательного, поэтому нам приходит­ся принять психологический взгляд на реальность, чтобы разли­чать характерные особенности нашего времени. Силы, которые когда-то содержались в мифе, теперь превратились в социальную патологию модернизма.

Рассматривать миф психологически не значит психологизи­ровать его, то есть видеть в нем исключительно психологическое содержание. Наоборот, следует признать, что как раз психологи­ческий взгляд и оказался утерян нами. Он основывается на осоз­нании того, что в нашей жизни проявляются те же великие пат­терны, которые когда-то одухотворяли жизнь наших предков. Ког­да-то эти энергии были воплощены в живых образах, сосредоточе­ны в повествованиях, которые мы называем мифами; теперь же нам самим приходится становиться их источником. Наша цивили­зация не настолько проста, чтобы воспринимать мифы буквально или страдать от материализации этих энергий. Не имея возмож­ности оживлять мифологемы, которые когда-то определяли жизнь целых поколений, мы не состоянии вызывать потенциальные не­счастья, бессознательно проецируя эти энергии. Из-за такой про­екции Тени на фюрера может сгинуть целый мир.

Так как мы не в силах вернуться обратно, к простоте, и ожи­вить образы, ибо их покинула одухотворяющая энергия, и не мо­жем позволить себе жить бессознательно, значит, нам придется учиться «считывать» мир психологически. Это «считывание» мо­жет вызвать ощущение неполноценности; оно не настолько аф­фективно заряжено, чтобы инициировать ужасное глубинное воз­действие архетипа. Но наша ответственность состоит в том, чтобы осознать все, что уже стало истиной, то есть все, что уже действу­ет и внутри человека, и в рамках истории.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Сто лет назад Фрейд и Юнг решили, что нужно развивать новый язык, новый способ отношения своих пациентов к страда­ниям. Они поняли, что лечат людей, оказавшихся между двумя пропастями, которые разверзлись из-за появившихся изъянов в традиционной религии и ограничений в медицинской науке. За­дача ученых заключалась в определении душевных травм, вопло­тившихся в теле, поведении и аффектах. Чтобы проследить дви­жение этих энергий, им следовало различать движение внутрен­них токов.

Мы, люди, живущие в современную эпоху, точно так же дол­жны научиться психологическому считыванию, то есть уметь раз­личать движения души, невидимые следы которой когда-то скры­лись под покровом мифа. Такое умение считывать требует значи­тельного уровня интеграции и формирует чувство собственного достоинства и свободы у человека, у которого повышается уровень осознания. И весьма немаловажно то, что такой человек становит­ся менее опасным и для себя, и для общества.

Глава 2