Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 31 страница

— Правитель Константинополя под страхом смерти запрещает вывозить эту ценную материю из своего города. Но я свёл знакомства с влиятельными людьми и теперь беспрепятственно вожу этот товар в Багдад.

Я же, кивнув в сторону десятка верблюдов, которые нагружены принадлежащими мне вьюками, спрашиваю у него:

— А как там с йеменским кофе?

И купец посвящает меня в тонкости торговли:

— Спрос на него всегда велик. Хотя и несравним с потребностью в индийских специях.

Повернув голову на неожиданный шум, возникший рядом с нашим местом, я натыкаюсь на взгляд рыцаря Генри. И от такой неожиданности даже вскрикиваю.

Встретившись со мною глазами и не узнав меня, облачённого в халат и тюрбан, он усмехается и спрашивает:

— Чего уставился, купец? Хочешь мне что-нибудь продать?

— Ни в этот раз, — отвечаю я. — Просто обознался.

Вместе с рыцарем Генри здесь же расположились ещё два моих знакомых христианина: рыцарь Роберт и барон Жерар Эрбом.

Покосившись на меня, барон вновь обращается к своим товарищам и громким голосом продолжает прерванную моим вскриком беседу. И до меня вполне отчётливо доносятся обрывки его хвастливых речей:

— …Все покушения ассасинов на султана Бейбарса оказывались безуспешными, хотя золото в уплату за его убийство я увёз Старцу Горы данным давно. И так было до тех пор, пока один сарацинский монах не свёл меня с визирем Калауном. А как только тот взял на службу ассасина…

Кровь закипает во мне, и я говорю багдадскому купцу:

— Дела вынуждают меня ненадолго задержаться здесь. Не мог бы ты оказать мне услугу — приглядеть за моим товаром?

И, не задавая лишних вопросов, он выражает согласие:

— Не переживай об этом! Тем более что на этот раз своего товара я везу немного.

Торговый караван уходит в сторону моря, а отдохнувшие рыцари в окружении сотни кавалеристов скачут в противоположном направлении — в Багдад. И мне приходится двигаться по следу христиан почти до конца дня, до тех пор, пока не предоставляется удобный случай покарать организатора убийства моего дяди. А как только моя выпущенная из засады стрела забирает жизнь у барона Жерара Эрбома, я тут же отступаю, не поддавшись чувству кипящей во мне ярости, которая для своего утоления требует ещё и других смертей. Ведь я прекрасно сознаю, что врагов слишком много, да к тому же теперь я — не воин, а купец, и потому путешествую без полных доспехов. И сотня осмелевших христиан тут же устремляется за мной в погоню, безрассудно полагая, будто при таком их численном превосходстве моя жизнь теперь зависит лишь от резвости скакуна.

Азиатский берег Босфора встречает меня штормом. И хотя отряд рыцарей от меня сильно отстал, но я знаю, что назавтра преследователи уже будут здесь. А, значит, мне нельзя ждать у моря погоды. В порту возле пришвартованных кораблей я нахожу моего знакомого купца, который уговаривает одного из капитанов. От себя я добавляю ещё один кошель золотых монет, и капитан набирается смелости отплыть в бушующие волны следующим утром. Проходит ночь и как только в косой парус нашего судна ударяет ветер, и берег начинает удаляться, я вижу, как там появляется отряд христиан. И пока нас не разделил густой туман, успеваю заметить, что они грузятся на другой корабль.

В открытом море о борт нашего судна начинают равномерно бить тяжёлые волны.

И багдадский купец, прислушиваясь к потрескиванию дерева, тревожится:

— Выдержит ли обшивка?

Затем, сглотнув слюну, спрашивает у меня:

— Умеешь ли ты плавать?

— Умею, — отвечаю я, отворачивая лицо от морских брызг. — Ведь я из Дамаска, где любой мальчишка — отличный пловец.

Вскоре с западной стороны ветер развеивает туман, и на горизонте появляется мыс европейского берега Босфора, где и располагается нужный мне город.

Разглядывая его, я задумчиво произношу:

— Ну, вот и он — Константинополь.

А багдадский купец, оживившись при виде приближающейся суши, с гордостью заявляет:

— Почти тысячу лет его называют «Вторым Римом»! Ведь когда-то он был столицею самой могущественной христианской империи!

Я иронично дополняю его:

— От которой за последние двести лет почти ничего не осталось.

Затем любопытствую:

— А отчего разрушалась эта империя?

С неожиданной грустью купец отвечает мне:

— Если бы кто-то знал верный ответ, то эта империя, наверное, не исчезала бы. Тем не менее, знатоки уверяют, что причиною её упадка стал раскол христианской церкви на Римско-католическую и Восточную Православную.

Вспомнив не столь давние события, описанные в Истории, я замечаю:

— Но ведь, когда крестоносцы-католики захватили город, этот раскол лишь усилился? Не правда ли?

Купец лишь пожимает плечами, не зная, что ответить на это, и мы оба молчим, вглядываясь в панораму приближающегося города.

Через какое-то время я возобновляю потухший разговор:

— Мне уже известно, что здесь говорят по-гречески и культура — тоже греческая.

И интересуюсь:

— А какие здесь законы?

Купец охотно сообщает мне:

— Они здесь, в основном, римские.

И, ухмыльнувшись, прибавляет:

— Как и система управления.

Насторожившись, я на всякий случай осведомляюсь:

— А на чём основывается такая система управления?

Купец, всё так же ухмыляясь, разъясняет:

— В её основе лежит вера в то, что император является избранником божьим, его наместником на земле. Кстати говоря, здесь широко распространена легенда, будто все государи в мире образуют единую «царскую семью», во главе которой стоит византийский император. А отсюда исходит уверенность, что эта так называемая Вторая римская империя имеет право на вселенскую власть.

Меня его слова наводят на различные мысли, и я любопытствую:

— А что здесь ещё сохранилось от древнего Рима?

Но он, поняв меня неверно, принимается распространяться о местной архитектуре:

— Здесь сооружено около тридцати великолепных дворцов и храмов. Построено более четырёх тысяч крупных зданий, в которых живут местные вельможи. Есть цирк, два театра и ипподром. Проведено восемь акведуков и водопроводов. Имеется более ста пятидесяти бань и столько же хлебопекарен.

А затем спрашивает у меня:

— И неужели ты не слышал, что здесь возведён истинный шедевр архитектуры — собор Айя-Софья?

Пожав плечами, я продолжаю свои расспросы:

— А можно ли здесь получить знания?

— О, да! — восклицает купец. — Здесь процветает литература и искусство.

И, переходя к более житейским темам, я задаю ему немаловажный вопрос:

— Кто сейчас здесь правит?

— Считается, что император Михаил Восьмой Палеолог, — ухмыляется купец. — Но на самом деле здесь правят купцы из Венеции и Генуи.

Тут во мне просыпается воин, и я задаю ему стратегический вопрос:

— А насколько хорошо охраняется этот город?

Купец, выказывая немалую осведомлённость, сообщает:

— Мало того, что саму столицу защищает императорская гвардия из наёмников, так ещё с запада, примерно на расстоянии пятидесяти километров, вдоль всей Великой стены расквартированы лучшие войска. А в той бухте, куда мы направляемся, и которая называется Золотой Рог, базируется военный флот.

Разглядывая приближающуюся бухту, я восхищённо замечаю:

— Какая прекрасная естественная гавань! Она великолепно защищает от опасных течений в этом проливе.

А купец заостряет моё внимание на константинопольском флоте:

— Ты только посмотри на их военные суда! Где ещё можно увидеть такие огромные корабли? Они имеют по триста гребцов на двух палубах.

Размышляя о собственной безопасности, я спрашиваю у него:

— А как здесь относятся к иноземцам?

И он успокаивает меня:

— Если ты честный купец, то никому нет дела до того, из какого народа ты вышел.

Обдумывая свои ближайшие шаги, я интересуюсь:

— Как расположен этот город?

И купец охотно принимается мне рассказывать:

— Все жилые и торговые кварталы города, в основном, примыкают к этой бухте. А монастыри и часовни возведены по обе стороны вон того склона.

А затем, указывая рукою на холм, застроенный городскими зданиями, произносит:

— Вон! Видишь, какой он крутой и весь порос лесом?

Я любопытствую:

— Богат ли этот город?

Хвастливо улыбаясь, будто Константинополь принадлежит ему самому, купец сообщает мне:

— До крестовых походов он был очень богат! Доходы он получал от таможенных сборов и портового обслуживания!

После чего, скривившись, уже с явной печалью в голосе добавляет:

— Но поскольку с тех пор торговые пути стали проходить мимо него, то теперь все богатства находятся в руках у короля Гуго и графа Боэмунда.

А когда наш корабль входит в бухту Золотой Рог, и, достигнув берега Босфорского мыса, размещается в порту, я вижу, что одновременно с нами на соседнем причале пришвартовывается и более быстроходный корабль моих преследователей.

Заметив, с каким повышенным вниманием я разглядываю соседний корабль, купец спрашивает у меня:

— Что-то случилось?

И я решаюсь довериться ему:

— Мне нужно немедленно скрыться! Если поможешь — я отдам тебе весь мой товар!

Не скрывая радости от неожиданной наживы, хитроумный купец советует мне:

— Тогда быстрее выводи своего коня! Но не въезжай в город через портовые ворота, ведь там-то тебя и будут поджидать! Тебе лучше объехать Константинополь вдоль стены и войти в него с юго-запада, через Золотые ворота!

Интереса для таможенников я без товара не представляю, и потому, простившись с багдадским купцом, без помех покидаю корабль. Однако двигаться быстро по длинному причалу мне не удаётся, так как приходится часто сдерживать скакуна и осторожно расталкивать его грудью толпы грузчиков, которые под присмотром городских чиновников переносят тюки с кораблей на торговые склады. Приблизившись к однорядным крепостным стенам со сторожевыми башнями, которые защищают город со стороны моря, я по совету купца резко поворачиваю и направляюсь вдоль береговой линии. Здесь вся прибрежная часть застроена множеством небогатых домов, часть из которых стоит на сваях прямо в воде. И около четырёх километров моего последующего пути пролегают вдоль этого залива.

При виде необычайного для меня многолюдья, я задаю вопрос одному из встречных горожанин:

— Сколько же тут жителей?

— Говорят, что около семисот тысяч, — отвечает он. — Теснота. Поэтому многие сейчас живут в предместьях на северном берегу Золотого Рога и на азиатском берегу Босфора.

С суши западная сторона Константинополя защищена тремя рядами крепостных стен, которые пересекают весь Босфорский мыс. Проскакав вдоль стен ещё около пяти километров, я, наконец-то, решаюсь войти в этот город. Вначале по деревянному мосту я перебираюсь через глубокий ров двадцатиметровой ширины, на противоположном склоне которого возведены пятиметровые стены. Потом дорога приводит меня к стенам десятиметровой высоты, в тридцати метрах от которых начинается последняя линия обороны — мощные стены с огромными защитными башнями. Там между двух сорокаметровых башен устроены Золотые ворота. Они сделаны в виде триумфальной арки с тремя пролётами, и украшены статуями языческих идолов. Поскольку центральный пролет закрыт, я предполагаю, что он предназначен исключительно для проезда императорского кортежа.

Глядя на широкую вымощенную каменными плитами улицу, начинающуюся прямо от этих ворот, я спрашиваю у стражника, которому оплачиваю дорожный сбор:

— Как она называется?

— Это Серединная улица, — отвечает он. — Она пересекает весь город с запада на восток.

Двигаясь по Серединной улице, я вынужден то и дело сворачивать с неё в переулки, то объезжая церковные процессии, то уступая дорогу торжественным кортежам вельмож.

Вскоре эта улица пересекает широкую площадь, а затем приводит меня к ещё одной — площади Быка. Так я её называю при виде громадной бронзовой фигуры этого животного. Из его ноздрей валит густой дым, и его окружает большая толпа народа.

У одного из зевак я интересуюсь:

— Что здесь происходит?

— Сегодня в быке сжигают осужденных на смерть преступников! — сообщает он.

И в этот момент я вижу, как с высокого помоста сталкивают связанного по рукам и ногам человека, который с воплями ужаса валится в отверстие, расположенное у быка в заду.

А словоохотливый зевака поясняет мне:

— У него в чреве устроена печь!

Еду дальше по Серединной улице, пересекая ещё одну площадь, которая не вызывает у меня никакого интереса, и поэтому я даже не останавливаюсь. Но затем я достигаю очередной площади, где есть на что посмотреть. Она вымощена мраморными плитами, украшена колоннами, портиками и триумфальными арками. И я уже начинаю привыкать к тому, что различные статуи своих языческих идолов христиане очень любят размещать везде, где это только возможно.

У первого же прохожего я спрашиваю:

— Как называется эта площадь?

— Площадь Константина, — отвечает он.

В одном из переулков, примыкающих к этой площади, я замечаю оживлённые торговые ряды.

— Там большой рынок булочников, — сообщает мне этот же прохожий и затем, указывая рукою на переулок в противоположном направлении, добавляет: — А вон там продают невольников. И тот переулок носит название «Долина слез». Это очень символично. Верно ведь?

Отсюда и дальше по Серединной улице тянутся лавки богатых купцов. Здесь — средоточие торговой жизни города, который, как известно, славится производством предметов роскоши. Ведь именно здесь изготавливаются и продаются дорогие ткани, в том числе и широко известные — шёлковые. Здесь же предлагают одежды, благовония и драгоценности, оружие и свечи, изделия гончаров и лакомства. В лавках и на открытых рынках ведётся торговля скотом и рыбою, хлебом и вином, шёлком-сырцом, маслом и воском. И где-то тут должен жить нужный мне человек. Но прежде чем приступить к его поискам, я решаю продолжить ознакомление с этим городом.

И, наконец-то, перед самой огромной площадью Серединная улица заканчивается.

На мой вопрос: «Как называется эта площадь?» — Очередной горожанин отвечает: «Это Августеон».

Я отмечаю, что именно здесь располагаются самые важные церкви, общественные здания и роскошные дома вельмож. Все здания имеют от двух до трёх этажей и украшены портиками и колоннадами. К этой же площади примыкает величественный императорский дворец, храм Айя-Софья и ипподром. И таким образом, эта часть города представляет собою центр политической жизни столицы.

Первым делом я решаю осмотреть величественный константинопольский собор Айя-Софья. Перед его входом оставляю своего коня, заплатив служкам за охрану, и, войдя внутрь, принимаюсь внимательно знакомиться с архитектурою и убранством.

Слова восхищения я произношу, как мне кажется, совсем тихо, однако своды здания придают им гулкое звучание:

— «Благолепие» этого храма настолько потрясает, что о Создателе здесь вспоминаешь в последнюю очередь!

Стоящий рядом монах спрашивает у меня:

— Ты не христианин?

— Нет, — отвечаю я.

Он предлагает:

— Хочешь, я поведаю тебе о нашем Боге?

И указывает направление к тихому безлюдному месту, где наша беседа не будет мешать прихожанам.

Следуя за монахом, я интересуюсь:

— А о котором из них?

Говоря с апломбом, монах «раскрывает» мне глаза:

— Бог един! Или ты уже что-то слышал о Святой Троице? И хочешь подробностей?

Однако я возвращаюсь к своему высказыванию:

— Нет! Я спросил тебя о Боге Ветхого Завета и Боге Нового Завета. Ведь я уже прочёл вашу Библию, но, признаюсь, мало что понял.

Сверля меня взглядом, монах произносит:

— И что тебя заставило думать, будто речь там идёт о двух разных Богах?

Я удивляюсь:

— Ну, а как же? Первый запрещает людям вкушать от Древа жизни, а второй обещает им эту «сокровенную манну». Первый увещевает к смешению полов и к размножению до пределов ойкумены, а второй запрещает даже одно греховное взирание на женщину. Первый обещает в награду землю, а второй — небо. Первый предписывает обрезание и убийство побеждённых, а второй запрещает и то, и другое. Первый проклинает землю, а второй её благословляет. Первый раскаивается в том, что создал человека, а второй не меняет своих симпатий. Первый предписывает месть, а второй — прощение кающемуся. Первый требует жертв животных, а второй от них отвращает. Первый обещает евреям господство над миром, а второй запрещает господство над другими. Первый позволяет евреям ростовщичество, а второй запрещает присваивать незаработанные деньги.

Монах останавливает меня:

— Довольно! Чтение Библии без учителя бессмысленно и вредно! В этом я даже готов согласиться с католиками, которые читают её на латыни — языке недоступном для простых смертных.

Однако я продолжаю:

— Это ещё не всё. В Ветхом Завете Бог — это облако тёмное и огненный смерч, а в Новом Завете — неприступный свет. Ветхий Завет запрещает касаться ковчега завета и даже приближаться к нему, то есть, там как раз и предписан только что озвученный тобою принцип, что религия — это тайна для массы верующих, а в Новом Завете — призыв к себе всех. В Ветхом Завете — проклятие висящему на дереве, то есть казнимому, а в Новом Завете — крестная смерть Христа и воскрешение. В Ветхом Завете — невыносимое иго закона, а в Новом Завете — благое и лёгкое бремя Христово…

Быстро уходя от меня, монах ругается непонятными словами:

— Ты — гностик-макионит!

Когда я вижу, что он показывает на меня рукою группе воинов и что-то им втолковывает, то считаю лучшим для себя скрыться среди людской толпы.

И толпа, обхватив и завертев, несёт меня в сторону ипподрома, площадь перед которым украшена установленной на каменном пьедестале восьмиметровой бронзовой колонною с изображением трёх змей. Сам ипподром имеет около четырёхсот метров в длину и около двухсот — в ширину. Я насчитываю там сорок рядов трибун и определяю, что он способен вместить в себя более сорока тысяч зрителей. Взобравшись на самый верх этого амфитеатра, я попадаю в галерею, украшенную множеством произведений языческого искусства. Отсюда виден весь Константинополь. А на арене, которая отделена от зрителей рвом, в это время проводятся конные состязания.

У одного из забредших на галерею зевак я интересуюсь:

— Наверное, для жителей этот ипподром — самое любимое место развлечений?

— Это не только место развлечений, — отвечает он. — Здесь ещё и форум. Тут часто решаются важнейшие государственные дела.

Присев на каменные ступени, я гляжу в сторону большого дворца и погружаю себя в короткий волшебный сон. Ведь мне очень хочется взглянуть на императора.

…Роскошь личной императорской резиденции производит на меня ошеломляющее впечатление. Анфилада залов представляет собою настоящую сокровищницу, в которой собрано множество произведений искусства из мрамора и драгоценных камней, золота и серебра. В главном зале находится золотой трон, перед которым лежат два льва из золота. За троном высится искусно сделанное из золота дерево, на ветвях которого сидят золотые птицы.

Вот император Михаил входит в тронный зал под звуки музыки. Его одежды усыпаны драгоценностями. И когда гости приближаются к трону императора, львы поднимаются и начинают рычать, а птицы взмахивать крыльями…

Однако наступает пора заняться делами, и я отправляюсь к купцам-евреям, чтобы они указали мне дорогу к их Гению. И после долгих осторожных расспросов мне всё-таки дают провожатого, с которым мы покидаем центральную часть города.

По пути я отмечаю, что чем ближе мы продвигаемся к окраинам, тем улицы становятся теснее и грязнее. Красивых зданий здесь уже нет. В комнатах-клетушках доходных домов ютятся ремесленники, мелкие торговцы, рыбаки, моряки и прочий бедный городской люд.

Мы входим в один из подобных домов, который изнутри оказывается совершенно не таким, каким выглядел снаружи — под видом грязного доходного дома скрыт хорошо укреплённый дворец. А у его порога меня встречает сам хозяин, одетый в простой халат и чёрную шапочку. Я определяю, что он примерно в возрасте моего отца. Его борода седа, а пейсы на висках завиты в кольца.

Он обращается ко мне тихим голосом, при этом проговаривая слова в очень быстром темпе:

— Так это ты, чужеземец, разговаривал с дэвами?

— Да, — подтверждаю я. — Хотя и не желал этого.

И он сразу же задаёт мне новый вопрос:

— Способен ли ты творить чудеса?

Усмехнувшись, я отвечаю ему:

— Не больше чем ваш Авраам или Моисей.

Опустив внешние концы бровей вниз, он придаёт своему лицу обманчивое выражение беззащитности и застенчивости. При этом его правая бровь оказывается значительно ниже левой. Сохраняя на лице такое «добренькое» выражение, он представляется мне:

— Некоторые величают меня Гением, но ты можешь звать просто Яковом[146].

И интересуется:

— А как твоё имя, чужеземец?

— Я — Вахид, — называюсь я.

Он приглашает меня за собою гостеприимным жестом:

— Пройдём в дом, Вахид.

И по пути тараторит:

— Нам с тобою найдётся, о чём поговорить. Да и не нужно, чтобы тебя видели на улице. Ведь сегодня на всех площадях глашатаи объявили о розыске человека, по описанию очень похожего на тебя. Говорят, ты убил христианского посла, ехавшего к монгольскому ильхану. И очень многие могут соблазниться кошелём золотых монет, который обещан за твою голову.

В богато убранной комнате мы с ним остаёмся наедине.

Он предлагает:

— Расскажи мне всё по порядку.

Без каких-либо колебаний я повествую ему обо всех тех эпизодах моей жизни, которые теперь считаю основополагающими.

— …И вот теперь, как это и обещал Кай-Кавусу, мне нет покоя, — заканчиваю я свой рассказ. — После второй встречи с дэвами у меня что-то поменялось в ночных снах. Вместо прежних, обычных, невнятных, никак и ничем не связанных между собою эпизодов, я вижу чёткие знакомые картины из моего прошлого, как далёкого, так и недавнего. И ещё я вижу последовательные, но совершенно недоступные моему пониманию видения из какой-то Волшебной страны. Всё это идёт вперемежку и, мало того, одно и то же раз за разом повторяется каждую ночь. И я не понимаю, что мне делать со всем этим.

Выслушав, Гений обращается ко мне с такой речью:

— О, Вахид! Ты, который волею Создателя наделён великим даром путешествовать по миру, не покидая своего жилища! Послушай же меня, скромного еврея. Во-первых, переноси на бумагу все видения из своих снов. Но при этом постарайся отделить одни от других. Те, что ты назвал видениями из Волшебной страны, от воспоминаний из своего прошлого. Это должно тебе помочь. Потому что, после фиксации, такие видения из дальнейших снов, как правило, исчезают. И второе. Чтобы исполнить свою миссию, тебе надлежит многое узнать об истинной Истории человечества. А помочь тебе в этом могу один лишь я. А значит, будь моим гостем, живи под моей крышею и приходи ко мне для ежедневных бесед.

Таким вот образом я оказываюсь живущим в доме у Гения. Поселившись в выделенной мне комнате, следуя его совету, берусь за перо и чернила и пытаюсь как-то связать между собою обрывки картин из моих ночных сновидений.

Проходит нескольких дней, и Гений интересуется у меня:

— Как продвигается твоё дело?

— Я облекаю в слова и записываю на бумаге эти видения. И они ко мне, действительно, больше не возвращаются, — сообщаю я ему. — Но вместо них тут же появляются другие.

Гений наставляет меня:

— Ты, Вахид, так и продолжай их записывать. Делай это до тех пор, пока всё не закончится.

А по вечерам мы беседуем. И, мало-помалу, я узнаю об истинных причинах всех исторических событий и о рождении религий в том числе.

Гений признаётся:

— Лишь с тобою, Вахид, я могу позволить себе говорить об этом откровенно.

Я удивляюсь:

— А как же твои еврейские раввины?

И он сообщает:

— Да. Им ведомо очень многое из того, что недоступно простым смертным. Однако истинное знание еврейский гений передаёт лишь своему приемнику.

Уже заранее догадываясь об ответе, я всё же задаю ему вопрос:

— Но ведь так заведено не только у евреев?

— В каждой большой религии есть своя тайная часть, тщательно оберегаемая от простых верующих и зачастую противоречащая её известному краткому изложению, — говорит Гений. — И дело тут совсем не в корысти жрецов.

Я любопытствую:

— А в чём же тогда?

И он объясняет:

— Хотя эта тайная информация различных религий во все времена хранится в строжайшем секрете и передаётся строго от учителя к ученику, она и сама по себе хорошо защищена. Человек, находящийся на недостаточном уровне развития, её просто не поймет.

Я выражаю сомнение:

— Неужели истина настолько сложна, что паства не может её воспринять?

Он утверждает:

— Именно так!

И прибавляет:

— Однако, по мере эволюционного развития народа, изложение его религии тоже постепенно усложняется, и истина открывается в большей полноте. И происходит это даже вопреки сопротивлению первосвященников.

— А не обман ли это? — спрашиваю я.

Гений соглашается:

— Да, это обман. Но в той или иной форме он неизбежен. За истину приходится выдавать её грубый вариант, приближённый к уровню понимания среднего верующего.

Я осведомляюсь:

— Могут ли науки помочь в поиске этой истины? Например, философия?

И он удивляет меня:

— Нет, целью наук является совсем не это. А вот философия, наоборот, только мешает! Кстати, для этого она и была придумана. До появления философии скрывать истину было гораздо труднее.

После одного из таких разговоров я кладу перед Гением кошель с золотом и сопровождаю это действие словами:

— Пока есть такая возможность, не хочу быть никому обязанным.

Заглянув в кошель и пряча его к себе за пазуху, Гений с усмешкою замечает:

— Не откажусь. Ведь мы, евреи, настолько прижимистые, что с радостью отказались от языческого многобожия, поскольку единственный бог требует меньших затрат.

И вот однажды мы с ним заводим очередную беседу.

Я начинаю:

— Одни называю Ветхий Завет фантазиями и сказками твоего народа, другие — Священным писанием, хранящим божье послание. Но, как я понимаю, главная мысль, которая там содержится, — это договор между Богом и твоим народом. В обмен на послушание он обещает дать вам мировое господство.

Гений прерывает меня:

— И да, и нет! Те, кто читает Священное Писание, не могут себе представить, что человек и Бог равны, и что между ними может заключаться обычный договор. И потому они находят там всё что угодно, но только не этот договор. Что же касается моего народа, то он видит там лишь подтверждение своей богоизбранности. А всё остальное — лишь следствие этого. Моему народу, в отличие от других, счастье обещано не после смерти, а при жизни. Поэтому мой народ так жаждет власти и богатства, и получает их. И вовсе не из-за интриг, которые ему приписывают. Ведь мой народ сторонится физического труда и поощряет образованность. И именно благодаря этому, даже при прочих равных условиях, он, как более умный, обречён одерживать верх над другими. Но было бы слишком наивно полагать, что весь мой народ обеспокоен исполнением договора с Богом. Нет. Из всего народа лишь одному мне известна истинная суть этого договора, и ответственность за его соблюдение перед Богом несу лично я. А раввины, в данном случае, — это всего лишь посредники между мною и остальной паствою.

Я с усмешкой сообщаю ему:

— Однако истинная суть этого договора теперь известна и мне! По словам шестирукого Кай-Кавусу, твой народ призван для того, чтобы следить за остальным человечеством, не позволять людям скатываться в созерцательность.

А Гений напоминает мне:

— Я ведь тебе, Вахид, уже говорил об этом. Именно из-за твоей осведомлённости мне интересно говорить с тобою.

Я задумчиво продолжаю:

— Меня разбирает любопытно. У твоего народа, Яков, как и у любого другого, имеется своя простая и ясная цель — это богатство и власть. А твоей личной целью является исполнение божьей воли — ты обязан бороться с духовным просветлением. Как же тебе удаётся совмещать всё это?

Он усмехается:

— Это несложно. Ведь к обеим целям нередко ведёт один и тот же путь. Например, междоусобицы и завоевательные войны не только подпитывают мой народ, но и ослабляют деятельность просветлённых.

— И всё же, Яков, — интересуюсь я. — Как междоусобицы способны остановить просветлённых?

И по вековечной еврейской традиции Гений отвечает вопросом на вопрос:

— А ты пробовал созерцать, когда вокруг летают смертоносные стрелы? Когда вокруг творятся жестокости? Уничтожаются поля и селения? Можно ли предаваться размышлениям, когда вокруг голод и болезни? Когда твой сосед пытается перегрызть тебе глотку?

Я соглашаюсь:

— Понятно. В такой ситуации уже не до размышлений о смысле жизни. Тут думаешь только о том, чтобы твоё оружие и экипировка были лучше, чем у врага или соседа.

Он подтверждает:

— Да. Именно это, Вахид, и является божьей волею. Желудок заставляет человека трудиться ради хлеба, а страх смерти — ради лучшего оружия. Но в отличие от технологий по добыванию хлеба, именно улучшение оружия ведёт человечество к развитию.

Я высказываю сомнение:

— Но я даже не могу себе представить, как твой народ умудряется доводить другие народы до такой крайности как войны. Ведь, заставляя людей браться за оружие, вы и сами оказываетесь в опасности.