Юридическая оценка деяния 12 страница

Товарищ председателя одного столичного суда, хорошо знающий условия судебного состязания и по прежней прокурорской службе, высказал мне однажды такой афоризм: строго говоря, вопрос следует задавать, только зная заранее ответ. Конечно, это такое правило, которого нельзя не нарушать, но я советовал бы каждому начинающему товарищу и никогда его не забывать.

Обвинение по 1612 ст. уложения о наказаниях; допрашивается сельский староста деревни, в которой был пожар; он дает решительное показание против подсудимого. Защитник спрашивает:

— Свидетель! Вы говорили, что у вас в деревне ждали пожара. Это вы ждали или кто другой?

— Да и я, и все местное население ждало. Свидетель показывает, что видел, как подсудимые

брали вещи из его повозки, но побоялся остановить их. Защите надо быть тише воды, ниже травы. Увы! защитник спрашивает:

— Почему же вы боялись?

— А потому, думаю: лучше пусть вещи возьмут, чем ножа получу.

Следующее правило звучит, может быть, несколько странно, но я не могу умолчать о нем.

6. Не следует предлагать... детских вопросов. Свидетельница показывает: Александр ухаживал за

Антоновой; гражданский истец спрашивает:

* См. А. М. Бобрищев-Пушкин. Эмпирические законы деятельности русского суда присяжных.

— Скажите, пожалуйста, что вы разумеете под словом: ухаживал?

Остается недоумение: понимаем ли мы русские слова или нет.

Свидетель заявляет, что, когда подсудимого вели в участок, он извинялся перед потерпевшим. Защитник спрашивает: скажите, свидетель, в чем извинялся подсудимый? — Я полагаю, что в совершенном грабеже. — Вы так полагаете. Что же, он так и говорил ограбленному: простите, что я вас ограбил? — Нет, он этого не говорил. — Что же он говорил: простите, что я вас обокрал? — Нет. — Что же, собственно, он говорил? Припомните его точные выражения. — Да он извинялся. — Я вас спрашиваю, в чем? — Не знаю. — Вы не знаете; вы знаете только, что он извинялся; может быть, он извинялся в том, что нечаянно толкнул потерпевшего? — Может быть. — Защитник чувствует себя победителем, но присяжные отлично понимают, что извинение подсудимого было признанием.

Свидетельница удостоверяет, что узнала некоторые важные обстоятельства в разговоре с мужчиной, которого не называет. Защитник спрашивает:

— А кто был этот человек?

— Не знаю.

— Ну, как его имя, фамилия?

— Не знаю.

— Как же вы, свидетельница, сейчас удостоверили под присягой, что более получаса говорили с этим человеком, а теперь оказывается, вы даже не знаете его имени. Как это объяснить? Мне это представляется непонятным.

— Что же тут непонятного? Вот я с вами целый час говорю, да не знаю, как вас зовут.

Короткое молчание, во время которого все присутствовавшие, за исключением одного, испытывают легкое нравственное удовлетворение. Защитник заявляет, что более вопросов не имеет.

Другое дело. Разгром квартиры во время отлучки хозяев. Допрашивается дворник; его спрашивают:

— Отчего вы так заботились об этой квартире в отсутствие хозяев?

— Да как же не заботиться? Если дворник не будет заботиться, кто же будет смотреть?

Непродолжительное молчание, причем все присутствующие, за исключением одного, испытывают некото-

рое удовольствие. Защитник заявляет, что более вопросов не имеет.

Дело о разбое. Нападавших было пять человек; допрашивается потерпевший; он упоминает, что один из виновников имел маленькие усики и что дверь запиралась на крючок. Защита спрашивает:

— Отчего у вас дверь запиралась на крючок? Что вы называете маленькими усиками?

Свидетель «глупо молчит».

— Отчего вы толкнули злоумышленника, когда открылась дверь?

— Оттого, что увидал, что их трое.

— Но ведь это могли быть гости или люди, пришедшие по делу, почему же вы подумали, что это злоумышленники?

Свидетель продолжает «глупо молчать», но защитник и без ответов успел повредить себе.

Дело об убийстве.

Оглашен протокол вскрытия задушенной женщины; там сказано: «в полости матки вполне доношенный плод», и затем следует описание этого плода. К допросу приглашается эксперт, врач, производивший вскрытие; товарищ прокурора спрашивает его:

— Скажите, пожалуйста, покойная была беременна?

Другое убийство. Обвинитель спрашивает:

— Отчего вы подняли труп? Что, живой еще был человек?

— Никак нет.

— Мертвый?

— Мертвый.

— Совсем мертвый?

— Совсем мертвый.

Подобные вопросы сторон заражают и других участников судебного заседания. В недавнем громком процессе нам пришлось наблюдать крайне тяжелую сцену этого рода.

Тринадцатилетняя девочка показывала, что подсудимый подвергал ее циническим ласкам. Допрос ее продолжался около трех часов. Девочка говорила правдиво, но нерешительно, стыдилась, робела, несколько раз принималась плакать; словом, видимо страдала. Ее допрашивали, каждый в свою очередь, председатель, прокурор, гражданский истец, пятеро защитников; после этого она поступает в распоряжение эксперта. Профес-

сор академии обратился к ней со следующими вопросами:

— Сколько времени занимался он вами?

— Не было ли у него в это время красное лицо? А глаза блестели? Было ли вам страшно? Объясните точнее, насколько вам было больно.

На все это девочка сквозь слезы шепчет: не знаю, не знаю, не знаю. Но эксперт как будто ничего не слышит или не понимает этих слов. Считаю долгом удостоверить, что благоприятная для подсудимого экспертиза этого ученого была разорвана в клочья блестящей речью обвинителя.

Все сказанное выше представляет элементарные требования, необходимые, чтобы удовлетворить основному правилу Цицерона: prima virtus est vitio carere . Но мало воздерживаться от ошибок; чтобы быть не только безвредным, но и полезным, надо выработать в себе и некоторую долю уменья. Р. Гаррис приводит в другой своей книге «Illustrations in Advocacy» некоторые остроумные указания в этом отношении.

Предположим такой случай, говорит он. Подсудимый обвиняется в том, что несколько лет тому назад на деревенской ярмарке купил лошадь и заплатил за нее подложным чеком. Защита отрицает тождество подсудимого с настоящим виновником. Обвинитель, считаясь с крайней шаткостью обвинения, был очень осторожен в своей вступительной речи, и показания выставленных им свидетелей заключают в себе ровно столько улик, сколько требуется для обвинительного вердикта, если защитник не опровергнет их. Но в действительности он сделал больше этого: он любезно предоставил вам на выбор спасти или погубить подсудимого. Волей-неволей вам приходится приступить к перекрестному допросу, иначе подсудимый будет осужден. Предлагаю вам семь вопросов, изложенных в известном порядке; эти семь вопросов должны решить судьбу человека.

— Первый вопрос: Были вы раньше знакомы с тем человеком, который купил у вас лошадь?

Ответ: Нет.

2. Долго ли вы были с ним в день покупки?

— Несколько часов.

3. При этом были и другие люди?

— Да, было много народу.

4. Когда вам после того пришлось в первый раз увидеть этого человека?

— Когда он был задержан; я видел его в полицейском участке.

5. Вы сразу узнали его среди всех арестованных при участке или нет?

— Я сейчас же признал его.

6. Как вы узнали его?

— По лицу, по росту, по сложению...

7. И вы готовы здесь, на суде, утверждать под присягой, что это был подсудимый?

— Без всякого сомнения.

Не узнаете ли вы, читатель, те самые вопросы, которые ежедневно повторяются у нас по всей России в уездных и мировых съездах, перед единоличными судьями, перед особым присутствием судебной палаты, в окружных судах с присяжными и без присяжных?

По таким вопросам, продолжает Гаррис, подсудимый неизбежно должен быть осужден и вот почему.

Первый вопрос был правильный. Вы знали по дознанию, какой будет ответ, но надо было, чтобы это узнали присяжные. Это важный пункт для защиты.

Второй вопрос был неправильный: во-первых, потому, что вы не могли знать, что ответит свидетель, а во-вторых, потому, что вы не могли не знать, что потерпевший постарается показать, что имел возможность хорошо приглядеться к покупателю лошади, и отлично поймет цель вашего вопроса. Потому он и сказал: несколько часов, то есть так долго, что можно потом опознать не только каждого рядового в целом эскадроне, но и каждую лошадь. Я не хочу сказать, что потерпевший должен был непременно солгать; но вы должны исходить из предположения, что перед вами может оказаться не только вполне добросовестный, но и совсем ненадежный свидетель.

Но подумайте на минуту о том, как нетрудно было при некоторой находчивости достигнуть цели вопроса, избежав вместе с тем самого вопроса. Пять-шесть незначащих и по виду не относящихся к существу дела вопросов могли бы посредством ряда отдельных подробностей выяснить, что продавец и покупатель провели вместе не несколько часов, а всего несколько минут. Это обстоятельство имело для защиты огромное значение; оно было сметено из дела одним неловким вопросом. Ошибка заключалась в самой форме его. Вы хотели получить ответ благоприятный для подсудимого, а на самом деле подвели его под убийственный удар.

И третий вопрос был неправилен по форме; он сразу давал свидетелю ключ к своему скрытому смыслу и тем самым лишал вас права рассчитывать на благоприятный ответ. Цель вопроса заключалась в том, чтобы показать, что потерпевший не мог узнать человека, которого видел среди множества других людей. Вы могли бы доказать это, если бы действовали иначе. Свидетель сказал то, что сказал, для того, чтобы дать прямой и решительный ответ и вместе с тем показать, что у него никаких сомнений в личности виновного нет, сколько бы народу на ярмарке ни было.

Четвертый вопрос был правильный, ибо не допускал иного ответа, кроме данного свидетелем, а равно и потому, что им устанавливалось, что между встречами на ярмарке и в участке прошел большой промежуток времени.

Пятый вопрос был неправильный во многих отношениях, но главным образом потому, что в той форме, в которой он был предложен, он совсем не допускал ответа, благоприятного подсудимому. Ответ, конечно, был против него; при этом свидетель ответил так, как будто бы сказал: «Я не сразу указал на него, а я внимательно присмотрелся к нему и тогда признал его безошибочно».

Еще хуже был вопрос: как вы узнали его? Неправильность этого вопроса заключается в том, что всякий ответ на него должен был оказаться неблагоприятным для защиты; этот вопрос давал потерпевшему желанный случай представить основания его уверенности в тождестве подсудимого с виновником и придать этой уверенности вид не личного суждения, а факта. Ни один свидетель не укажет на соображение, подрывающее достоверность его собственного показания.

Седьмой вопрос был также неправильный по всяческим основаниям. Это уже был не перекрестный допрос, а торжественное подтверждение всех губительных для подсудимого показаний потерпевшего; в сущности, защитник спрашивал свидетеля, готов ли он сделать то, что уже сделал.

Попытайтесь действовать с расчетом.

Первый вопрос останется без изменения.

Вместо второго вопроса спросите свидетеля, где виделся он с подсудимым. Это может избавить нас от необходимости задавать третий вопрос. Свидетель скажет, что встреча произошла на ярмарке, вернее всего, в

трактире, где толкается куча народу, барышники и всякий подозрительный сброд.

Вслед за тем вы можете предложить вполне безопасный вопрос: «В котором часу?» Свидетель не может угадать вашей мысли и говорит: «Около двенадцати». Допустим, что это так и было.

Следующий, то есть четвертый, вопрос ваш разведет их через несколько минут после встречи, вместо того чтобы оставить их вместе на несколько часов (чего быть не могло): продавец лошади сел за обеденный стол в трактире в половине первого, а подсудимый расстался с ним до обеда.

Пятый вопрос установит, что с той минуты, когда он вручил чек потерпевшему, они не видались ни разу до того дня, когда последний признал его в полицейском участке.

Два-три вопроса об одежде покупателя, о цвете его глаз, о том, был ли у него платок на шее, был ли поднят или опущен воротник, поставят свидетеля в тупик, и, если только он не одарен терпением Иова142, он начнет терять хладнокровие и кончит воплем отчаяния: «Мыслимо ли помнить все это через несколько лет?»

Еще один-два вопроса о бороде незнакомца, о том, были ли у него выбриты щеки или нет, и изобличитель подсудимого убедится, что гулять на ярмарке гораздо приятнее, чем стоять за свидетельской решеткой.

И присяжные могут только сказать: нет, не виновен.

Мы можем вывести из этого отрывка английского юриста общее положительное правило:

7. Каждый вопрос должен иметь определенную цель. Следующее правило является дополнением предыдущего:

8. Следует остановиться вовремя.

Парикмахер Шульц облил жену серной кислотой; она ослепла на оба глаза. В числе свидетелей защиты был маленький человечек, заявивший, что он вызван по собственному желанию показать то, что он по совести считает себя обязанным удостоверить в пользу подсудимого. За этим последовал рассказ о дурном поведении жены и жестоком разочаровании подсудимого, мечтавшего о семейном счастье. Прокурор предложил один вопрос:

— Все это известно вам со слов Шульца? -Да.

— Я не имею более вопросов.

Гражданский истец спросил:

— Он вам не рассказывал, что бил ее?

— Нет.

— Не рассказывал, что выгонял ее по ночам на улицу?

— Нет.

Вопросы гражданского истца были уже ошибкой потому, что ответы на них были логическим выводом из ответа на вопросы прокурора. Но они были и рискованной ошибкой, ибо свидетель мог сказать: да, рассказывал; и я сам сделал бы то же самое, если бы моя жена изменяла мне и издевалась надо мной.

Свидетель видел двух убийц, выходивших из квартиры убитой женщины; он признает первого из подсудимых; защитник второго подсудимого спрашивает:

— Вы помните другого человека, который был с рыжими усами?

— Помню.

Защитник указал на второго подсудимого и спросил:

— Это был не этот?

— Не этот.

Довольно. Это все, что требуется для защиты. Но защитник спрашивает:

— Вы ясно и решительно утверждаете: не этот? Преступная неосторожность? Свидетель может ответить или да, или нет. Ответив «да», он нимало не усилит своего показания; защитник и без последнего вопроса имел полное право сказать, что свидетель говорил ясно и решительно. Если свидетель ответит: нет, решительно утверждать не могу, — показание, спасавшее подсудимого от каторги, сведено к простому предположению: стальная броня превращена в тряпку.

Рецидивист, самовольно вернувшийся в столицу после высылки, обвиняется в краже. Свидетель-дворник показывает:

— Заглянули под мост; там лежит вот этот человек, вроде как спросонок; он прикинулся пьяным.

Коротко, картинно, определенно. Товарищ прокурора спрашивает:

— Вы говорите, он притворился пьяным. Значит, он был трезв?

— Не могу знать, вроде как пьяный.

— А потерпевший был выпивши?

— Так точно; тоже был выпивши.

Вот образец быстрого, решительного, самого искусного опровержения факта, установленного ясным свидетельским показанием: трезвый человек оказался пьяным. Защитник мог бы позавидовать своему противнику.

Свидетель может быть фанатиком правды; может быть циничным лжецом; возможно, что он просто плохонький человек: соврет — недорого возьмет. Вы не знаете его; не вводите его в соблазн.

9. Не задавайте вопросов, толкающих на ложь.

Подсудимый обвиняется в грабеже. Он утверждает, что признался в участке, потому что был сильно избит. Улики слабы; заявление может иметь значение. Спросите сторожа, дворника, городового, задержавших подсудимого:

— Правда, что его сильно били? Ответ можно подсказать заранее:

— Никак нет. Спросите:

— Кто-нибудь поблагодарил его? Свидетель не расслышит вопроса.

— Поучили его немножко?

Если задержанного действительно били, свидетель в большинстве случаев ответит без лукавства:

— Маленько поучили.

— Самую малость?

— Да, так, немного.

— А может быть, кто-нибудь и покрепче толкнул его?

Если побои были сильные, свидетель в большинстве случаев опять скажет правду. После утвердительного ответа уже нечего спрашивать его, что он называет: толкнуть. Присяжные, «как судьи совести, как люди жизни», сами разберутся в этом. У нас в суде вопрос обыкновенно задается зловещим, угрожающим тоном и в самой неудачной, почти противозаконной форме (722143 ст. устава уголовного судопроизводства):

— А скажите, свидетель, вы не били его, когда вели в участок?

Если свидетель скажет: толкнул, его пять раз из десяти спрашивают:

— Скажите, свидетель, что вы называете: толкнуть?

Помните, что вам нужно не только получить благо-

приятный ответ, но и получить его в наиболее благоприятной форме.

Когда свидетелю предъявляются вещественные доказательства, прокурор неизменно спрашивает его: это та самая фуражка? тот самый нож? Естественный ответ разумного свидетеля отрицательный: не знаю. Спросите: похож ли этот нож, эта фуражка на отобранные у подсудимого? — получите . утвердительный ответ: очень похожи, точь-в-точь такие; в большинстве Случаев на осторожный вопрос свидетель отвечает решительно: те самые и есть.

Спросите свидетеля: вы пьянствуете? — он едва ли ответит так, как бы вы хотели. Спросите его добродушным тоном:

— А, что, свидетель, вы иногда около монопольки не ходите?

Он ответит:

— Сколько угодно!

Я это слышал и жалею, что вы не слыхали радостной убежденности ответа.

Существует и другой прием.

Чтобы вызвать эффектный ответ свидетеля, надо предложить ему вопрос так, чтобы ему казалось, что от него ждут не только ответа, который он должен и хочет дать.

10. Следует остерегаться опрометчивого заключения о недобросовестности свидетеля.

Лжесвидетельство на суде всегда было и, вероятно, всегда останется не слишком редким явлением. Но в значительном большинстве случаев свидетели добросовестно хотят исполнить свою обязанность. Если они часто не умеют этого сделать, то это обязывает суд и стороны помочь им, а не запугивать их. Между тем у нас обыкновенно и судьи, и стороны болезненно склонны подозревать каждого чем-либо небезупречного человека в злонамеренном искажении истины. Стоит свидетелю прибавить к своему показанию у следователя новую подробность, неблагоприятную для обвинения или защиты, как в голосе спрашивающего уже слышится раздражение, а иногда и угроза. Это тем менее допустимо, что следственные акты у нас далеко не отличаются точностью; следователь в большинстве случаев записывает показания телеграфным стилем, свидетель же говорит простым разговорным языком; следователь опускает «ненужные подробности», а свидетель простодуш-

но повторяет их, не подозревая, что они могут быть неугодны той или другой стороне. «Скажите, свидетель, отчего вы не говорили этого у следователя?» — спрашивает недовольный обвинитель или защитник, разумея такую подробность. — «Я и у следователя то же говорил», — отвечает свидетель, разумея существо своего показания.

— На основании 627144 ст. устава уголовного судопроизводства прошу огласить показание свидетеля ввиду его явного противоречия!

Показание читается. — Вот, оказывается, вы ни слова не сказали следователю о том, что у подсудимого был красный платок (или что подсудимый плохо слышит, или что он накануне был пьян). Свидетель тщетно пытается объяснить, что его не спрашивали об этих обстоятельствах или что следователь не записал всего, что он говорил. Его спрашивают, было ли показание оглашено следователем, предъявляют его собственноручную подпись под протоколом и окончательно сбивают его с толку. Если даже в конце этого истязания он и отречется от сказанного или подтвердит то, чего раньше не говорил, в обоих случаях показание его теряет достоинство непосредственности и противнику торжествующего вопрошателя ничего не стоит вторично сбить его с толку. В результате суд теряет правдивое и, может быть, важное показание.

Если бы судьи и стороны помнили, что здесь происходит простое недоразумение, а отнюдь нет лжесвидетельства, то, несомненно, в каждом отдельном случае было бы нетрудно привести свидетеля к прямым и верным ответам. При спокойном внимании нетрудно заметить, что свидетель застенчив, озлоблен, плохо слышит, заикается, бессознательно пристрастен, отвечает, не выслушав вопроса, и т. д.; и столь же легко устранить все эти затруднения ровным и простым обращением с ним. Раз это достигнуто, его показание может целиком войти в речь и противнику придется искать средства опорочить или ослабить его, и искать по большей части напрасно. Напротив того, показание, хотя и самое благоприятное, добытое стремительным натиском, грозою ответственности и очными ставками, теряет почти всю свою ценность: это уже не свидетельское показание, а внушение или насилие стороны.

Свидетель окончил свое показание; вы сравниваете его слова с протоколом следователя: он забыл одно, пе-

ре путал другое. Не торопитесь уличать его во лжи; помните, что и следователи часто ошибаются; не возвращайтесь назад, а ведите его дальше; предложите несколько вопросов в сторону от главного вопроса, потом коснитесь его с другой стороны; путем нескольких таких вопросов вы уясните себе причину противоречия и подойдете к истине настолько, насколько знает ее допрашиваемый. Это, повторяю, легко, но запугать, сбить с толку свидетеля еще легче. Выбирайте.

Бывают и такие случаи, когда лицо, обязанное присягою свидетельствовать правду, хотя и не лжет, тем не менее явно уклоняется от своего общественного долга и от обязательного беспристрастия. Всякий согласится, что в этой малопривлекательной роли чаще всего выступают перед судом так называемые «сведущие люди». И если обвинитель или защитник видит перед собой такого упрямца, который по самообольщению или тщеславию искажает истину, он имеет право быть безжалостным. Мнимая ученость и опытность бывают часто столь же надежным щитом, как и действительные знания, и в этом случае — может быть, только в этом случае — на суде допустимо то, что называется le ridicule145.

Гаррис рассказывает такой случай*.

Эксперт-графолог утверждал под присягой, что подложный документ был написан рукой подсудимого.

— Что бы вы сказали, — спросил адвокат, — если бы тот, кто на самом деле писал этот документ, удостоверил бы это под присягой здесь, на суде?

— Я бы не поверил ему, — отчеканил эксперт.

— Что бы вы сказали, если бы пришел еще свидетель и подтвердил, что был очевидцем того, как тот писал документ?

— Я сказал бы то же самое, что говорю теперь, хотя бы здесь было сто свидетелей, — ответил графолог, трясясь от негодования. — Особенности почерка настолько характерны, сэр, что тут ошибки быть не может.

— А что бы вы сказали, сэр... — опять начал защитник.

— Что бы я сказал? Да какое вам дело, до того, что бы я сказал?..

* Этот пример также взят из книги «Illustrations in Advocacy».

— ...если бы видели, как он писал? — ввернул защитник.

— Я бы не поверил...

— Своим собственным глазам! — засмеялся адвокат.

Но это только одна сторона дела. Свидетели далеко не всегда говорят правду и еще реже говорят всю правду. В делах о мелких кражах и грабежах, когда судятся Васька Бывалый или Сашка Стрелец, свидетелями являются преимущественно потерпевшие, их прислуга и случайные прохожие, то есть люди, склонные выяснять, а не затемнять дело. Возьмите более важные преступления: умышленные и предумышленные убийства, поджоги, посягательства против женской чести, вытравление плода, ложный донос и лжесвидетельство, всякие мошенничества. По таким делам в столицах, в губернских городах и по уездам часто среди свидетелей бывают и подкупленные лжецы, и бессознательно пристрастные люди. Защитники, избираемые и назначаемые с большим разбором, реже помогают своим противникам; обвинителям приходится собственными силами бороться со лживыми и заблуждающимися свидетелями. И в этих случаях слишком часто приходится убеждаться, что ложь и ошибка свидетелей приводит к безнаказанности вопиющих преступлений. Обычный случай — алиби. И судьи, и присяжные чувствуют, что свидетели лгут, но чувствовать мало; надо доказать, надо изобличить лжесвидетелей, а они оказываются сильнее прокурора, они неуязвимы. Присяжные идут совещаться; судьи рассуждают между собою. — Будь я присяжный, я бы обвинил. — Да, а в коронном суде? — Как же обвинить? Чувствуется, что лгут, но ведь ни один ни разу не проврался. Может быть, и правда. — Разве присяжные свободны от этой возможности? Они решительнее в уезде, чем в больших городах, но в таких случаях для обвинения нужна уже не решительность, нужно легкомыслие. — Нет, не виновен — и поджигатель, убийца, изнасилователь идет на все четыре стороны.

Уменье изобличить лжесвидетеля его собственными словами составляет для большинства наших обвинителей неведомое искусство. Иной раз нельзя не удивляться их беспомощности перед самой незатейливой ложью, и по странной случайности кажется, что председатели и присяжные искуснее, чем прокуроры, в уменье допроса.

Разбиралось дело, помнится, о разбое. Один из сви-

детелей утверждал, что в июне 1908 года заехал в мясную лавку уездного города и слышал там разговор, несомненно доказывавший алиби подсудимого. Он, видимо, лгал, но надо было доказать, что он лжет. После нескольких безуспешных вопросов со стороны обвинителя товарищ председателя спросил:

— Для чего вы заехали в лавку?

— За товаром.

— Каким?

— За солью и прочим разным товаром.

— Каким прочим?

— Да разным. За алебастром для клевера; мы клевер алебастром удобряем.

— Когда сеете клевер?

— Весной.

— Зачем же вы покупали алебастр в июне, после посева?

Молчание.

— Может быть, это не в июне было, а в марте?

— А кто знает? Может быть, в марте; выпивши были.

Подсудимый обвинялся в краже венка и иконы с могилы. Он признал себя виновным, сказал, что пришел на кладбище в годовщину смерти отца посетить родную могилу и соблазнился на кражу с голоду. После нескольких вопросов председателя и сторон старшина присяжных спросил, есть ли родня у подсудимого. Тот ответил: родни нет, отец умер. Старшина спросил: в какой день? Подсудимый после минутного колебания ответил: в декабре. Вопрос требовал точного ответа; подсудимый заметил это и, вероятно, подозревая опасность, постарался уклониться от нее, ответив не слишком точно. Это удалось ему, но отвлекло его внимание от западни: кража была совершена в мае.

Мать обвинялась в истязании ребенка. Отец-крестьянин, мягкий человек, давал уклончивое показание; мальчик, явно запуганный, лгал, всячески расхваливая мать, утверждая, что отец иногда больно бил его в пьяном виде, безо всякой причины, мать — никогда не била, всегда «жалела». Как ни старался обвинитель, он не мог добиться правды от ребенка. Старшина присяжных спросил:

— Кого больше любишь, тятьку или мамку?

— Тятьку!

— Да, виновна.

Старайтесь задать несколько таких вопросов, чтобы вместо обвинительной или защитительной речи вы могли сказать присяжным: решайте.

В книге «Hints on Advocacy» приведен такой рассказ.

Подсудимый обвинялся в краже лошади. Он был задержан полицейским в ту минуту, когда верхом на чужой лошади въезжал в провинциальный городок, где происходила ярмарка. Это было на расстоянии трех или четырех миль от того места, где паслась лошадь. На суде было установлено, что в изгороди, окружавшей выгон, был пролом, выходивший на большую дорогу. Лошадь шла крупной рысью, когда полицейский остановил ее. Свидетель говорил, что подсудимый ехал «страшно скоро». На шее лошади был недоуздок, за который держался похититель. Он не остановился, когда его окликнул полицейский.

— Не остановилась ли лошадь?

— Нет, сэр.

— А лошадь, кажется, знала город? Хозяину приходилось оставлять ее там на постоялом дворе для корма?

— Не могу знать, сэр.

— Не можете знать; вы никогда об этом не слыхали?

— Слыхать слыхал, а наверное не знаю.

— Вы сказали, что подсудимый не объяснил вам, каким образом при нем оказалась лошадь?

— Никак нет.

— А не говорил ли он, что с утра долго шел пешком?

— Это говорил.

— Не говорил ли он, что ходил с утра искать работы в городе Г.?

Свидетель улыбается и, поглаживая подбородок, отвечает:

— Этого, кажется, не говорил.

— Кажется, не говорил; вы уверены, что не говорил?

— Наверное сказать не могу, сэр. Он как будто упоминал, что ходил искать работу.

— Так; и что работы не было?

— Так точно.

— И что идет обратно в В.?

— И это сказал, сэр.

— А куда он ходил за работой?

Полицейский колеблется и опять берется за подбородок, на этот раз с большим успехом.

— Помнится, он, действительно, сказал, что ходил в Г., сэр.

Присяжные улыбаются и покачивают головами.

Наши рекомендации