Вечное возвращение: жертвоприношение, смерть и возрождение

Миф о вечном возвращении вызывает «лунные» ассоциации: изменение формы, многообразие формообразования и растворе­ния форм, исчезновение и повторное появление. Он воплощает в себе циклическую сущность природы, ритмичное возобновление человеческого переживания.

Лет тридцать тому назад я попросил своих студентов напи­сать стихотворение, чтобы они на собственном опыте могли ощу­тить, что поэзия намного больше самых умных мыслей и самых популярных рифм, а для создания того, что Пикассо назвал искус­ством, скрывающим искусство, требуется огромный труд. Это было осенью, когда земля уже покрылась опавшей октябрьской листвой; в воздухе чувствовалось приближение ноябрьских холо­дов. Из тридцати студентов, составляющих учебную группу, двад­цать предпочли сопоставлять смену времен года с цикличностью человеческой жизни. Фактически сравнение цикличности челове­ческой жизни с происходящими в природе изменениями не толь­ко очевидно, ибо мы является частью природы, а даже представ­ляет собой клише - именно потому, что эту аналогию мы перио­дически испытываем на своей шкуре.

Время от времени к этой аналогии обращались все поэты, начиная с Дилана Томаса в его произведении «Гора из папоротни­ка», где автор признается, что прошел расцвет его жизни, - до Джерарда Мэнли Хопкинса с его стихотворением «Взлет и паде­ние: посвящение младенцу». В нем поэт наблюдает за хмурым ре­бенком, который смотрит на опадающие листья, и приходит к вы­воду: «Это недуг, ради которого родился человек, / Это Маргари­та, по которой он будет скорбеть»⁸⁷.

⁸⁷ Norton Anthology of Poetry, p. 857.

Вечное возвращение и странствие героя

Вечное возвращение - часть цикла жертвоприношения (sacrifice = sacre + facere, то есть освящать), через смерть привно­сящего новую жизнь и прокладывающего путь к обновлению. Это великое циклическое движение можно наблюдать ежедневно, ког­да мы садимся есть, погубив растение или животное и продлевая свою жизнь тем, что употребляем его в пищу. По существу, и мы тоже возвращаемся в землю, завершая великий жизненный цикл. Как бы это ни было ужасно, такова наша роль в великом цикле. В нем участвовали и наши предки, совершая жертвоприношения перед охотой и умоляя богов ниспослать удачу, затем после охо­ты возносили им благодарности, а позже совершали обеденную молитву о ниспослании благодати. Таким образом, убийство, не­обходимое для жизни, стало сакральным, поскольку оно не явля­ется случайным и никак не связано с милосердием. Признание того, что этот паттерн поглотит и нас тоже, должно стать частью ежедневного принятия пищи.

Миф о вечном возвращении ассоциируется с Богиней Вели­кого Круга. В свою очередь, она ассоциируется с сотворением и вскармливанием, с трансформацией в процессе многочисленных этапов жизни. Кроме того, она известна как богиня, которая пря­дет нить судьбы. Следы культа поклонения этой богине датируют­ся 25000 лет и очевидно предшествуют поклонению мужским бо­жествам. Главной мифологемой этой богини является цикличес­кая сущность природы: смена времен года, приливы и отливы, си­столы и диастолы в системе кровообращения. Богиня, расцвет ко­торой пришелся на эпоху античности, представляла собой вопло­щение архетипа Великой Матери, местного божества земли и воды.

Большинство мифологем воплощают таинство жизненной силы. Согласно предположению Юнга о Великой Матери, она представляет собой «источник таинства, характерного для любо­го роста и изменения; любовь, связанную с возвращением домой, в укрытие, и долгое молчание, из которого все порождается и в котором все находит свой конец»⁸⁸. Однако смысл последней фра­зы означает, что Великая Мать фактически пожирает свое потом­ство. Она одновременно является колыбелью и могилой, соблаз-

⁸⁸ «Psychological Aspects of the Mother Archetype», The Archetypes and the Collective Unconscious, CW 9i, par. 172.

Глава 2

нительницей и раковой опухолью: все, что имеет отношение к од­ному аспекту, связано и с другим.

Постепенно в кочевых племенах культ Великой Матери (символом которой служил центрированный круг) сменился обра­зами более мобильных, странствующих небесных богов и соляр­ных героев-полубогов. Поэтому, начиная с третьего тысячелетия, образы Великой Матери вытесняются образами Небесного Отца, а матриархат сменяется патриархатом.

Такое порой насильственное смещение парадигмы мы ощу­щаем в иудейско-христианском мифе о первых людях, которые были изгнаны из Эдема, так как поддались роковому искушению змея. Сам же змей, в силу своего изначального контакта с земной Великой Матерью и способности к ежегодному самообновлению при смене кожи, нес на себе проекцию вечного возвращения и бла­годаря своей тесной связи со старым сознанием считался злодеем и виновником изгнания с небес и лишения благодати. И действи­тельно, Изгнание было лишением благодати, ибо в результате была потеряна не невинность, а близкая связь. В груди Великой Матери исчезло ощущение психического локуса. Это горькое рож­дение, связанное с осознанием отделения и предвосхищением смертности. Движение от матриархата к патриархату оказывается столь же травматическим, сколь неизбежным, как и отделение ре­бенка от матери. Это неизбежная предпосылка зарождения созна­ния и развития. Но при этом человека изгоняют из его родного дома. Навсегда.

Богиня воспринимается тройственно: как девушка, мать и старуха; каждая из них характеризуется определенным состояни­ем сознания и естественного развития. Так, например, троекрат­ное эхо богини Кары* распространяется прямо под поверхностью. Мы слышим ее шаги от Карфагена до Хартума и Карпат, ощущая ее воплощения в словах: carnal (чувственность), carmine (кар­мин), cardinal (кардинальный), cardiac (сердечный) и карма. Мы ощущаем ее античные видоизменения в образах богинь Иннин, Инанны, Наны, Нат, Анат, Анахиты, Иштар, Изиды, Ишары, Аше-рах, Аштарт, Астарты, Атторет, Аттар и Хатор. Завтракая, мы каж­дое утро участвуем в расчленении Цереры, богини плодородия.

* Рыба Кара, охраняющая мировое дерево, в определенной степени является иранским соответствием библейскому Левиафану. - Прим. переводчика.

Вечное возвращение и странствие героя

Мы ощущаем горечь полыни (estrogen) вместе с Иштар в ежеме­сячном цикле, тогда как Пасху (Easter) видим в образах двух Ма­рий, скорбно склонившихся у подножия креста и зовущих сына вернуться к Матери.

Основной смысл переживания отношений с Великой Мате­рью содержится в цикле самопожертвования. Воплощаемая боги­ней истина заключается в том, что цикл жизни-смерти подпиты­вается жертвоприношением, одна жизнь подпитывает другую, а та, в свою очередь, - следующую и так далее. Мы можем принять это разумом, однако эмоционально своя рубашка гораздо ближе к телу. (Всего час назад моя кошка принесла в дом с охоты живую, но придушенную мышь. Моя собака Шадра подняла лай при виде ее забав, и мне пришлось выгнать кошку из дома, чтобы она пере­стала напоминать мне о том, как природа кормит саму себя.) По­скольку богиня воплощает жизнь в целом, ей приходится ради обновления жизни жертвовать своими детьми. Главным и много­кратно повторяющимся мотивом в западной культуре является жертва божественного младенца. Афродита приносит в жертву Аттиса, Сибелла - Адониса, Изида - Гора, а Мария стоит у под­ножия древа жизни и смерти на Голгофе, то есть на лобном мес­те*. Как на деревянном кресте был распят Христос, так прежде Один был повешен на дереве Иггдрасиль, которое служило миро­вой осью; точно так же во времена античности обстояло дело с Аттисом и Марсием. М. Эстер Хардинг напоминает:

«В этих мифах мать не единая - она двойственна. Ей присущи два аспекта: светлая ее часть сочувствующая, полная материн­ской любви и жалости. Ее темная часть жестока и ужасна; она не переносит детско-родительской зависимости»⁸⁹.

Имя индуистской богини Кали означает «время мрака», ее шея украшена ожерельем из черепов. Она также является вопло­щением двойственности. Поэтому когда богиня приносит в жерт­ву тех, кого породила, она произносит: hoc est corpus meum («Вот мое тело - ешьте его, вот моя кровь - пейте ее!»).

* Название Голгофы дано сему священному месту, вероятно, по сходству озна­ченной местности с формой черепа или потому, что здесь часто были видимы че­репа казненных преступников; по преданию же церкви, здесь погребен Адам {Биб­лейская энциклопедия, т. 1, с. 165). - Прим. переводчика.

⁸⁹ Woman's Mysteries, Ancient and Modern, p. 193.

Глава 2

Наверное, нельзя представить себе ничего ужаснее, чем при­несение в жертву собственных детей. Мы можем признать, что античные культуры иногда допускали жертвоприношение детей в виде «магии взаимной благожелательности», предполагающей следующее отношение к богам: «Мы отдаем вам нашего первенца, самое лучшее, что у нас есть, чтобы вы в свою очередь даровали нам вашу щедрость и плодородие». Обратим внимание на момент в эволюции человеческого сознания, когда Авраам, разрывая свое сердце и душу, предложил в жертву Яхве своего сына Исаака. Яхве остановил занесенную руку, но запомнился сам факт: для того чтобы что-то получить, нам приходится что-то отдать. А по­тому в эпоху материализма и потребления нас постоянно пресле­дует пророчество Иисуса: «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее»*.

Поэтому драма цикла жертвоприношения богам - кого за что (quid pro quo) - периодически отражает историю. Со страниц древнего северного эпоса «Старшая Эдда» доносится плач О дина:

Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем**, посвященный Одину, в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых⁹⁰.

Мы ничем не можем помочь, разве что увидеть параллели с сакральным танцем смерти на Голгофе. «Дерево под порывами ветра» - это крест плотника из Назарета. «Девять ночей» - это трижды три, символическое число трансформации, нашедшее свое отражение в трех днях жертвоприношения Божественного Агнца. Торчащее из бока копье - эта рана, нанесенная обще­ством, от которой страдают все сыновья всех матерей. В возвра-

* Евангелие от Луки 17: 33.

** Один повесился, пронзив самого себя копьем, на мировом древе Иггдрасиль, чтобы обрести знание рун (т.е. тайные знания). Миф об этом сопоставляют с ша­манскими обрядами. Добровольное ритуальное мученичество имеет целью выз­вать у себя экстатическое состояние. - Прим. ред.

⁹⁰ Цит. по: Joseph Campbell, The Mythic Image, p. 419 (перевод А. Корсуна).

Вечное возвращение и странствие героя

щении Одина к самому себе мы слышим первые строки Еванге­лия от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»⁹¹. Иггдрасиль - это мировое древо, гигантская центральная мировая ось. Когда евреи в день праздника Пейсах говорят «На следующий год в Иерусалиме», они тем самым под­тверждают наличие мифической мировой оси, проходящей через наше сердце и душу. Иудейский пророк Иисус заявил, что Цар­ство Небесное находится внутри нас; его апостол Павел сказал: «Не Христос, но Христос во мне»⁹². Черный Лось, шаман индей­ского племени сиу, считал, что самая высокая вершина, Харни Пик, находится в Южной Дакоте, и не только в ней, а везде⁹³.

Неумолимое требование богов возвращает нас в прошлое, к жертвоприношению, к непременному выполнению условия «зуб за зуб». Один олицетворяет образ спасителя, страдающего во имя искупления чужой вины. На священном дереве он приносит в жертву глаз и в ответ получает руны, алфавит Северной Евро­пы. В древнегреческом мифе Прометей, чье имя предполагает зна­ние будущего, крадет огонь, искру творчества, создавая возмож­ность для появления культуры и развития деятельности homo faber. За это он был прикован к скале в горах Кавказа, а орел дол­жен был постоянно терзать его тело и клевать печень. Похожие раны были у Одина и Иисуса. Итак, для того чтобы что-то полу­чить, чем-то нужно пожертвовать. Один принес в жертву свой глаз (а Эдип - свое зрение), чтобы мы могли выйти из ограничений тьмы, получив инсайт.

В 1777 году капитан Кук записал в своем журнале, что на райском острове Таити он увидел глаз, вынутый у живого участ­ника ритуала и поднесенный вождю племени, чтобы тот его съел. «Вот мое тело, ешь его!»⁹⁴ В египетской «Книге мертвых» читаем: «Возьми глаз Гора и познай вкус его»⁹⁵. Поэтому создается впечат­ление, что боги предписывали избранным какое-то символическое жертвоприношение, которое было настолько важным, что осталь­ные могли этой жертвой насытиться и достичь определенной сте­пени трансформации. Видеть глаз Одина или глаз Гора, который покоится на вершине пирамиды, изображенной на американской

⁹¹ Евангелие от Луки 1:1.

⁹² Цит. по: Joseph Campbell, The Business of the Gods, p. 135.

⁹³ Там же, стр. 30.

⁹⁴ Campbell, The Mythic Image, p. 430f.

⁹⁵ Там же, стр. 450.

Глава 2

банкноте, - значит осознать, насколько мы готовы принизить тор­говлю, желая приобрести божественный инсайт.

* * *

Архетип вечного возвращения периодически дает о себе знать, причем не только при погружении вглубь исторических лабиринтов, но и в снах наших современников. Для юнгианского аналитика моего возраста некоторые сны остаются незабываемы­ми. Женщина, которой исполнился пятьдесят один год, в глубине души была очень религиозна, но при этом не принадлежала ни одной конфессии. В Страстную неделю и на Пасху ей приснился следующий сон: она пришла к священнику, чтобы спросить, что означает Пасха. Священник рассказал ей теоретическую концеп­цию и догмат, и тогда сновидица ответила: «Я поняла только, что смысл Пасхи заключается в том, как если бы я несла прямо на крест младенца Христа, рожденного из моего чрева».

Это самый замечательный сон. Женщина ощущала потреб­ность, которая, как правило, появляется во второй половине жиз­ни, - потребность переосмыслить себя, поместить себя в контекст более масштабного странствия. Если цель первой половины жиз­ни заключается в концентрации энергии, достаточной для того, чтобы покинуть дом и остаться наедине с окружающим миром, то цель второй половины жизни состоит в достижении согласия Эго с великими космическими энергиями. Тогда Эго вступает в диа­лог не только с обществом, но и с Самостью, и с богами.

Во сне женщина слушает схоластическое рассуждение свя­щенника, однако оно не находит отклика в ее душе. Это догмат, который не ощущается как переживание. А потому она совершен­но спонтанно говорит, что осознание приходит только из личных переживаний. Она должна нести младенца сама, а это значит, что он должен быть рожден изнутри. К тому же новорожденный дол­жен быть сразу же распят на кресте, что является несколько стран­ным анахронизмом. Создается впечатление, что ее ребенок должен быть рожден, чтобы быть принесенным в жертву. «В моих истоках мой конец», - сказал Т.С. Элиот⁹⁶.

Архетип умирающего бога - это внутреннее противоречие, оксюморон. Как может бог умереть? Бог умирает, когда воплоща-

⁹⁶ «East Coker», line 1, in Complete Poems and Plays of T.S. Eliot, p. 123.

Вечное возвращение и странствие героя

емый им закон забывается или сменяется другим. Бог умирает, когда воплощаемый им динамический принцип утратил свою энергию. Бог умирает, когда эта энергия разрушает формирующий ее сосуд концепции или образа и уходит в подполье или же при­нимает новую форму.

Упомянутая выше сновидица интуитивно уловила сакраль­ный смысл Пасхи, который заключается в том, что бог пришел умирать, чтобы уйти в иной мир ради появления новой жизни, чтобы ели его тело и «имели жизнь и имели с избытком»⁹⁷. Ребе­нок, символизирующий человечество, родился во имя высокой цели.

В ту же неделю, когда я услышал от женщины этот сон, в «Интернэшнл Геральд Трибьюн» я прочел, что несколько человек, принадлежащие к американской золотой молодежи, были аресто­ваны за то, что разрушили в парке фигурку пасхального кролика, утверждая при этом, что «языческие символы» не должны пятнать святой религиозный праздник. Однако нам следует помнить, что слово Пасха (Easter) связано с Иштар (Ishtar) и словом «полынь» (estrogen) и что в кроличьей плодовитости, как и в фалличности майского шеста, мы раскрываем архетипический смысл этого праздника жизни: рождения, жертвоприношения, смерти и пере­воплощения. Эти молодые религиозные фанатики явно не осозна­вали, что их спаситель был далеко не первым в священной вере­нице сынов, торжественно убитых ради возвращения ребенка Ве­ликой Матери.

Совершенно не пятная Пасху, языческие символы, наоборот, подчеркивают ее архетипический смысл, одним из выражений ко­торого является христианство. Сновидица интуитивно уловила глубинный смысл праздника: архетип божественного младенца, рожденного для страданий и смерти, а затем для воскресения, что­бы снова жить в душе верующих. В спонтанном и символическом образном представлении ее сновидения, вероятно, было больше религиозных переживаний, то есть глубинных соприкосновений с таинством, чем испытывали собравшиеся в толпу люди, которые крушили и жгли в парке фигурки гипсовых кроликов.

Откуда появились эти таинства и образы? Они столь же та­инственны, как наши сны. Однако они реальны, как реальны сны. Являемся ли мы сознательными творцами таких образов или же

⁹⁷ Евангелие от Иоанна 10: 10.

Глава 2

только воспринимаем неразрешимые головоломки? Точно сказать не могу, но подозреваю, что мы представляем собой некие под­вижные вместилища, где содержится истина, которую трудно по­стичь, но с которой мы обязаны жить в гармонии, если надеемся узнать смысл жизни. Мифы нам говорят, что на самом деле про­исходит внутри нас и внутри космоса. Согласно мудрому выраже­нию, взятому из алхимической рукописи, «высокое стоит на глу­боком»⁹⁸.

Архетип вечного возвращения, великого круга воплощает в себе откровение высочайшего таинства: под маской смерти скры­вается тайное единство жизни. Это обстоятельство стало неотъем­лемой частью многих символических способов выражения. Пре­красными иллюстрациями могут послужить ритуал, связанный с поисками козла отпущения, и предопределенное жертвоприноше­ние главного действующего лица трагедии. Трагический герой не­сет в себе сконцентрированную патологию своей семьи, города или государства, то есть свою sparagmos; заклание и поедание жер­твенного агнца в процессе древнего ритуала служит насыщению души и освобождению от смерти. Позже у христиан Христос (что означает «отмеченный» или «избранный») становится Агнцем Божиим (Agnus Dei), который возлагает на себя груз коллективно­го греха и вины, а затем искупляет их через самопожертвование (Agnus Dei qui tolles peccata mundi).

Разворачивание этой драмы придает жизни глубину, в чем, собственно, и заключается цель ритуала. Теолог Пауль Тиллих однажды заметил, что величайшим грехом современности являет­ся не само зло, хотя зло достаточно распространено, а бесплодная тривиальность, обладающая властью над нами". Вспомним, на­сколько четко об этом противоречии говорил Юнг, указывая на то, что люди лишь тогда могут постичь смысл жизни, когда почув­ствуют, что «живут символической жизнью и являются актерами в божественной драме»¹⁰⁰.

Пустынный ландшафт модернизма, единственными мону­ментами которого, по выражению Т.С. Элиота, «являются асфаль­товые автомагистрали и тысячи потерянных мячей для гольфа»¹⁰¹.

⁹⁸ Это выражение часто цитирует Юнг. См., например, работу «Психология пе­
реноса» (The Practice of Psychotherapy, CW 16, par. 384).