Трансформация взглядов на проблему неравенства полов 5 страница

Десятилетие спустя, это наблюдение за мужскими и жен­скими телами в критический период беременности переросло в теорию гормональной организации мозга (Phoenix et al. 1959). Согласно этой теории, гормоны в период пренатально-го развития не только формируют тело млекопитающего в мужское или женское во время критического периода половой дифференциации, они также необратимо формируют мозг за­родыша по мужскому или женскому типу. И этот сформиро­ванный гормонами мозг, в свою очередь, организует гормо­нальную функцию зародыша и его поведение по мужскому или женскому типу.

Доказательства этой пренатальной теории гормонов об­ширны, но поверхностны. При изучении зародышей млеко­питающих (гвинейских свиней, крыс, мышей, собак, овец, хорьков, кроликов и макак-резусов, но не людей) были тща­тельно собраны данные, и оказалось, что пренатальные гор­моны оказывают постоянный организующий эффект на

* Экстраполяция — метод научного исследования, заключающийся в рас­пространении выводов, полученных из наблюдения над одной частью явле­ния, на другую его часть — Прим ред

половое диморфическое* поведение, связанное с копуляцией, в частности — на установку и расположение собственного тела для пенетрации пенисом (Вашп 1979). У других видов млеко­питающих пренатальные гормоны оказывают постоянный ор­ганизующий эффект на половое диморфическое поведение, не связанное с копуляцией, например, на уровень агрессии и активности (Beatty 1979); (Meanly 1988). Аналогичная ситуа­ция происходит с цикличностью производства гормонов, ко­торая прямо контролируется гипоталамическим отделом моз­га у многих видов. И наконец, у еще меньшего числа видов пренатальные гормоны оказывают постоянный организую­щий эффект на структуру нейронов в головном мозге (Arnold, Gorsky 1984; Feder 1984).

Несмотря на множество доказательств пренатальной тео­рии гормонов на животных, есть как минимум две эмпири­ческие причины для мысли о том, что эта теория не приме­нима к людям в той же степени, как к другим видам млекопитающих:

1. Хотя пренатальные гормоны и формируют тело эмбрио­на по мужскому или женскому типу, они не имеют постоян­ного влияния на цикличность производства гормонов у людей и других приматов (Karsch, Dierschke, Knobil 1973; Kuhlin, Reiter; 1976, Goy, Resco 1972; Valdes et al. 1979; Knobil et al. 1980). Разрыв связи между формированием тела и организа­цией гормональной функции поднимает вопрос о том, опре­деляется ли формирование мозга приматов пренатальными гормонами.

2. Даже среди крыс некоторое влияние пренатальных гор­монов на поведение взрослых особей, как сейчас известно, определено частично не гормональной организацией мозга, а моделями социального взаимодействия, вызванными муж­ским или женским телом молодой особи. К примеру, малень­кие крысы-самцы пахнут иначе, чем маленькие крысы-самки, и, кроме того, дополнительное парагенитальное вылизование, которое вызывает этот запах со стороны их матерей, частично отвечает за более высокий уровень преодоления препятствий среди взрослых самцов по сравнению с самками (Мооге 1984). Если половые различия иногда определяются социальными взаимодействиями даже в случае с крысами, они еще более ве­роятно определяются социальными взаимодействиями в слу­чае с людьми, социальная жизнь которых более сложная9.

* Диморфизм — наличие в пределах одного и того же вида животных или растений двух более или менее резко различающихся форм. - Прим. ред.

Но, несмотря на множество причин, вызывающих сомне­ние в применимости к людям пренатальной теории гормонов, доказательства на животных были так провокативны, а при­вычка рассматривать человеческие половые различия с биоло­гической точки зрения так укоренилась, что множество иссле­дователей принимались проверять эту теорию на людях. Вдобавок, результаты этих исследований часто принимаются как подтверждающие предположения пренатальной теории гормонов, даже тогда, когда это на самом деле не так.

Два экспериментальных исследования на людях особенно знамениты, и оба имеют множество различных интерпрета­ций. Это исследование Мани и Эрхарта (Money, Ehrhardt) о том, что пренатальный тестостерон у генетических самок мас­кулинизирует их мозг и, следовательно, приводит к «мальчи­шеству». Целью второго исследования — Императо-МакГинли (Imperato-MacGinley) — было показать, что пренатальная мас­кулинизация эмбрионального мозга тестостероном напрямую связана со становлением мужской гендерной идентичности для конкретных индивидуумов и помогает им преодолеть пре­дыдущий опыт социализации как женщин.

По контрасту со всеми исследованиям животных в рамках пренатальной гормональной теории, в которых напрямую из­меняли уровень гормонов зародыша, а затем измеряли эффект этого изменения в последующем поведении, при исследова­ниях на людях просто изучали влияние на последующее пове­дение необычных гормональных условий, в которых оказался плод. Во всех этих случаях эти необычные гормональные ус­ловия либо происходили естественным путем, либо были по­бочным результатом некоторых медицинских процедур, кото­рым подвергалась мать во время беременности, как правило, направленных на сохранение плода.

Исследование Мани и Эрхарта

Джон Мани и Анке Эрхарт (1972) изучали двадцать пять женщин (по генетическим признакам), которые имели не­обычно высокий уровень тестостерона во время своего внут­риутробного развития. У пятнадцати из этих девочек были генетические нарушения, ставшие причиной дисфункции их адреналиновых желез, которые производили слишком мало адренокортикоидов и слишком много адренального тестосте­рона. У десяти из этих девочек, матери которых принимали прогестины во время беременности, в исследовании была об­наружена маскулинизация внешних гениталий. Для пятна-

дцати девочек с андреногенитальным синдромом (adreno-genital syndrome — AGS) требовалось лечение кортизоном на протяжении всей жизни для восстановления функции их адреналиновых желез. Все двадцать пять девочек имели на вид внешние мужские гениталии, что требовало как минимум одного хирургического вмешательства, чтобы они стали выглядеть, как у женщин. Во множестве случаев требовалось неоднократное хирургическое вмешательство, которое хорошо себя зарекомендовало, включавшее иссече­ние клитора, преобразование мошонки в половые губы и формирование вагины.

Во время исследования эти двадцать пять девочек были в возрасте от 5 до 16 лет. Для сравнения также изучалась кон­трольная группа из двадцати пяти нормальных в медицин­ском аспекте девочек. Девочки в контрольной группе были такого же возраста и социального положения, что и девоч­ки, которые были маскулинизированы в пренатальном периоде.

В основу интервью с девочками и их матерями Мани и Эр-харт заложили предположение о том, что девочки, маскулини­зированные в пренатальный период, в поведении больше по­хожи на мальчиков, чем обычные девочки. Другими словами, они больше тратят энергии в игре, предпочитают мальчиков в качестве партнеров по играм, а также игрушки и одежду маль­чиков, игры на открытом воздухе и физические упражнения. Эти девочки меньше интересуются куклами, заботой о детях и браком, больше заинтересованы в карьере. В своей популяр­ной книге «Мужчины и женщины, мальчики и девочки» Мани и Эрхарт сделали вывод, что наиболее верным объяснением этому высокому уровню «мальчишеского» поведения стал «маскулинизирующий эффект, которому подвергся мозг пло­да» (1972, р. 103).

На самом деле, этому есть, по меньшей мере, еще три более правдоподобных объяснения:

1. Известно, что кортизон как вид лекарства повышает уро­вень активности как в целом, так и в играх на открытом возду­хе—в частности. Пятнадцать девочек с андреногенитальным синдромом (AGS) могли, следовательно, стать большими «со­рванцами» не из-за маскулинизирующего действия тестосте­рона на их мозг во внутриутробном развитии, а из-за кортизо-новой терапии в течение их жизни, которая подняла их уровень активности.

2. Все двадцать пять девочек, маскулинизированных в пре­натальном периоде, были, на поверку, хронически больны на

протяжении некоторого периода их детства. Они нуждались либо в продолжительном хирургическом вмешательстве, либо в кортизоновой терапии, либо в том и в другом одновременно. Это особенно верно для девочек с андрогенитальным синдро­мом (AGS), которые переживали дефицит соли в организме, связанный с постоянными госпитализациями в раннем воз­расте. Так как все хронически больные дети имеют дело с не­адекватными чувствами и чувством неопределенности буду­щего, то они могут компенсировать эти чувства развитием своеобразной суетливой самоуверенности, проявления кото­рой, возможно, и называют «мальчишеством» маскулинизи­рованных в пренатальном периоде девочек. При этом послед­нее, скорее всего, является не результатом маскулинизации их мозга, а психологической реакцией на жизнь хронически больных людей.

Эта альтернативная гипотеза подтвердилась в недавнем сравнительном исследовании группы здоровых девочек в воз­расте от 7 до 17 лет с тремя группами хронически больных де­вочек: с андрогенитальным синдромом (AGS) с солевой не­достаточностью; с андрогенитальным синдромом (AGS) без солевой недостаточности и девочек, страдающих диабетом. Последние в детстве были хронически больны, но имели нор­мальный уровень гормонов во время внутриутробного разви­тия (Slijper 1984). Все три группы хронически больных девочек оказались большими «сорванцами» по тестам интересов и ценностей, чем здоровые девочки. При этом, более слабые де­вочки (больные AGS с солевой недостаточностью) были явно большими «сорванцами», чем менее больные девочки с тем же синдромом.

3. Последнее и, возможно, самое важное: «мальчишество» девочек могло произойти в результате психологического воз­действия на девочек и их родителей того факта, что у девочек были гениталии, внешне похожие на мужские. Кроме того, из-за этого и сами девочки, и их родители могли сомневаться, какого же пола ребенок на самом деле. Они могли также инте­ресоваться, будет ли изменяться личность девочки вместе с ее гениталиям, сможет ли она когда-нибудь найти кого-нибудь и вступить в брак. При всей этой гендерной неопределенности неудивительно, что родители маскулинизированных девочек и родители обычных девочек воспитывали своих детей по-раз­ному. Неудивительно, если и сами маскулинизированные де­вочки построили несколько другую «я-концепцию», чем нор­мальные девочки, и, следовательно, выбрали себе иные виды активности и других друзей.

Хотя многие современные исследования пытались контро-, лировать даже этот психологический эффект у девочек с мас­кулинизированными гениталиями, данные экспериментов с ■ «девочками-сорванцами» дают очень мало подтверждений теории различной пренатальной организации мужского и женского мозга10.

Исследование Императо-МакГинли

В отличие от Мани и Эрхарта, которые изучали девочек с маскулинизированными телами в пренатальный период, Джу-лианна Императо-МакГинли и ее коллеги (1979а, 1979b) изу­чали мальчиков с феминизированными во время внутриут­робного развития телами. Более конкретно: они изучали восемнадцать мальчиков (по генетическим признакам), живу­щих в Доминиканской Республике, которые испыта ли ред­кий дефицит энзимов. Этот дефицит препятствовал маскули­низации их гениталий в критический пренатальный период. Однако позже, в юности, высокий уровень тестостерона в подростковом возрасте привел к развитию гениталий и вто­ричных половых признаков по мужскому типу. В результате энзимного дефицита эти мальчики не только выглядели как девочки, но и воспитывались как девочки от рождения до пу­бертатного периода, но потом, наконец, стали внешне похо-1 дить на мальчиков, каковыми они и были генетически. ;»

Несмотря на то, что их воспитывали как девочек, шестна-, дцать из восемнадцати мальчиков изменили свое самоопре-»; деление с женского на мужское, как только их тела маскули-^ низировались в период пубертата (подросткового периода).^. Императо-МакГинли и ее коллеги сделали вывод, что биоло­гические основы больше, чем окружение, влияют на разви­тие мужской гендерной идентичности. «Также как развитие мужского (тела) (в норме) управляется андрогенами в крити­ческий период внутриутробного развития, формирование мужской гендерной идентичности управляется состоянием андрогенов, активизирующих мозг в критические периоды (в утробе матери, у новорожденного и в пубертатный период) (1979, р. 644).

Императо-МакГинли и ее коллеги твердо верили, что фе­минизированные мальчики, которых они изучали, сменили женскую гендерную идентичность на мужскую во время пу­бертатного периода, потому что их высокий уровень прена-тального тестостерона уже маскулинизировал их мозг и высо­кий уровень тестостерона в подростковом периоде позволил

затем дремлющей маскулинности выразить себя психологиче­ски. Тестостерон во время пубертата окончательно завершил маскулинизацию их мозга и, наконец, закончил маскулиниза­цию их тел.

Эта чисто биологическая гипотеза имеет, однако, очевид­ную интеракционистскую (основанную на взаимодействии факторов. — Прим. ред.) альтернативу. Возможно, что мозг этих индивидуумов и вовсе никогда не был маскулинизиро­ван. Возможно, что когда их тела начали маскулинизировать­ся во время пубертата, они сами и их окружение начали ве­рить, что мужская идентичность будет более приемлема, чем женская. Если так, то изменения из девушки в юношу необя­зательно произошло быстро или бесконфликтно; необязатель­но это был переход от одной определенной гендерной иден­тичности к другой, такой же определенной. Скорее, это значит, что какова бы ни была частная природа изменений: 1) она скорее была инициирована маскулинизацией тела, чем маскулинизацией мозга; 2) она была опосредована реакцией как самих индивидуумов, так и их окружения на их физиче­скую маскулинизацию.

Императо-МакГинли и ее коллеги не собрали детальной культурной или психологической информации, которая по­зволили бы нам оценить важность этого биокультурного взаимодействия в случае с конкретными мальчиками, участ­вовавшими в исследовании. Однако есть совместимое с ин-теракционистской интерпретацией детальное описание ан­тропологами и биологами процесса смены гендерной идентичности с женской на мужскую в группе замбийских мальчиков в Папуа — Новой Гвинеи. Последние имели такой же дефицит энзимов. По мнению авторов исследования, «замбийские субъекты, сменившие женскую роль на муж­скую, сделали это, прежде всего, под большим обществен­ным давлением извне. Однажды разоблаченные, они больше не могли «спрятаться» и не могли продолжать играть роль «женщины»... Очевидно, что только невозможность их тела выполнять то, что считается социальным предназначением женщин, заставило этих индивидуумов измениться» (Herdt, Davidson 1988, p. 53).

Как становится ясно из этого краткого литературного обзо­ра, фундаментальная концептуальная проблема у пренаталь-ной теории гормонов — точно такая же, как и у социобиоло-гии. В обоих случаях сильно недооценивалось влияние индивидуального ситуационного контекста и переоценива­лось влияние биологии. Иначе говоря, взаимодействие между

ситуацией и биологией недостаточно осмысляется, однако теоретики слишком быстро делают вывод, что половые разли­чия и неравенство полов — это продукт только одной биологии.

Невозможность осмыслить биологию в контексте (соци­альном. — Прим. ред.) порождает поспешные и широкие рас­суждения о глубоких половых различиях, заложенных в генах и мозге. По иронии, это также мешало рассуждать о последст­виях более земных и бесспорных различий между полами, включая, к примеру, те факты, что только женщины могут ро­жать детей и вскармливать их грудью, а мужчины, в среднем, физически крупнее и сильнее. Я предлагаю интеракционист-скую теорию половых различий и полового неравенства, кото­рая работает — в контексте — с известными существующими телесными различиями, а не с теми различиями, которые только предполагаются в гипотезах.

Альтернативная гипотеза: тело в социальном контексте

Объяснение различий между полами и их неравенства предполагает ответы на два совершенно различных вопроса. Один из них касается социальной организации, а другой отно­сится к области индивидуального поведения и психологии. Вопрос первый: почему женщины и мужчины как группы иг­рали настолько различные и неравноценные роли фактически в любом обществе, существовавшем на нашей земле? Иными словами, почему разделение труда по половому признаку и ус­тановленная система мужской политической власти являлись нормой на протяжении человеческой истории? Вопрос вто­рой: почему мужчины и женщины как отдельные индивидуу­мы предрасположены вести себя по-разному, что, как видно, происходит даже в современных обществах? Почему, напри­мер, мужчины чаще проявляют физическую агрессию, а жен­щины более заботливы по отношению к детям?

В последнее время дискуссии в области антропологии ка­саются, в основном, первого вопроса, то есть социальной ор­ганизации. Разногласия вызывает следующая проблема: поче­му в древних сообществах, где люди занимались охотой и со­бирательством, развивалось разделение труда по половому признаку, но при этом не развивалась институционализиро­ванная система мужской политической власти?11 С одной сто­роны, я с надеждой слежу за этими дискуссиями, и меня обод­ряет осознание того, что, возможно, эти упражнения в поис-

ках альтернативных объяснений гендерных универсалий не достигнут цели. С другой стороны, исходная постановка во­проса не вызывает у меня доверия, как и у любого рядового читателя. Сомнительно, что эти самые равноправные сообще­ства охотников-собирателей (даже если они когда-то сущест­вовали) могли не оставить следов соответствующих моделей половых различий и господства, которые могут быть обнару­жены со временем. Именно им находят столь элегантные объ­яснения в таких теориях, как социобиология.

Исходя из того, что постоянная модель половых различий и господства существует, я принимаю предпосылки гендер-ных универсалий за исходные условия и перехожу к изложе­нию их более обоснованного биоисторического объяснения, к которому я пришла к настоящему времени. Это не истина в последней инстанции, а лишь один из примеров того, как мо­жет выглядеть это объяснение с биоисторических позиций.

Универсалии пола в социальной организации человечества

Как было сказано ранее, любая серьезная попытка объяс­нить универсальные характеристики человека во времени и пространстве предполагает рассуждения о биоисторическом взаимодействии между неизменными факторами в биологии человека и неизменными факторами в человеческой истории и культуре. Соответственно, мое биоисторическое объясне­ние будет строиться на объяснении универсалий пола в со­циальной организации человечества путем помещения как мужского, так и женского тела в контекст, существовавший почти во всей истории человечества — в универсальную ок­ружающую среду.

Ход рассуждений следующий. Когда-то существовали не­оспоримые и повсеместные различия между мужчинами и женщинами на телесном уровне: только женщины могли бе­ременеть и кормить грудью, а мужчины, в среднем, были крупнее и сильнее. Когда-то существовали также бесспорные и повсеместные особенности окружающей среды: повсюду и во всех культурах не было эффективных средств контроля над рождаемостью, не было заменителей материнского молока в виде детского питания, было мало технических инструментов для увеличения физической силы и мало рабочих мест, не ис­пользующих физическую силу.

В таком социоисторическом контексте различия между по­лами на телесном уровне способствовали тому, что большин­ство женщин находилось в положении беременных или

кормящих грудью матерей почти на протяжении всего отрезка времени от начала менструаций до менопаузы. Благодаря этим различиям сообщество, вероятно, разрабатывало систе­му разделения труда с учетом пола: женщины повсеместно от­вечают, в первую очередь, за уход за младенцами и воспитание старших детей, а мужчины — так же повсеместно в первую очередь — берут на себя ответственность за защиту всей груп­пы и охотятся, там, где это возможно. Женщины обязаны, прежде всего, заботиться о детях и делать что-нибудь посиль­ное, одновременно с основным занятием, по той причине, что дети всегда или внутри них, или возле них. Мужчины обязаны защищать и охотиться по двум причинам: во-первых, они крупнее и сильнее, а во-вторых, их свобода передвижения не ограничивалась постоянным присутствием детей.

Кроме развития системы разделения труда по признаку пола, большинство человеческих сообществ разрабатывало институциональную систему мужской политической власти. Хотя причина этого не ясна, одно из возможных объяснений таково: если сообщество, не имеющее технологий, передает функцию защиты, скорее, мужчинам, чем женщинам, это мо­жет привести к тому, что в роли защитников мужчины-воины начинают считать себя (как и другие воспринимают их) самы­ми главными и могущественными членами этого сообщества. Если так, они занимают общественное положение, позволяю­щее с легкостью контролировать решения всей группы, начи­ная с таких вопросов, как физическая безопасность — где можно жить в безопасности и когда нужно из тех же сообра­жений сниматься с обжитого места. Еще одно возможное объ­яснение: поскольку женщины в дотехнологическом обществе постоянно заняты младенцами и более старшими детьми, по возможности, делая другие полезные дела, у мужчин просто больше шансов, чем у женщин, институционализировать имеющиеся у них рычаги власти, включая и «брутальную» (грубую, животную, жестокую. — Прим. пер.) власть, как пря­мое следствие мужских роста, веса и силы.

Несмотря на то, что вышеупомянутая универсальная окру­жающая среда кажется слишком далекой от нас, чтобы ссы­латься на нее при объяснении сегодняшних гендерных уни­версалий, факторы решающего значения, присущие такой среде, имели место даже в американском обществе всего лишь 150 лет назад; они и сегодня присутствуют во многих техноло­гически неразвитых обществах. Чтобы объяснить причину по­стоянства таких явлений, как разделение труда на основе пола и институционализация мужской политической власти, нет

необходимости утверждать, что различия между мужчинами и женщинами генетически запрограммированы или что у них разные установки на уровне психики. Достаточно постулиро­вать: неоспоримые и повсеместные различия между мужчина­ми и женщинами на телесном уровне на протяжении почти всей человеческой истории взаимодействовали с неоспори­мыми и повсеместными особенностями дотехнологичной ок­ружающей среды.

Но вслед за этой биоисторической возможностью встает вопрос, который почти всегда предъявляется в качестве ос­новного возражения современному феминизму: если культур­ные достижения настолько изменили ситуационный контекст современной жизни, что физические различия между полами не имеют теперь такого функционального значения, как рань­ше, тогда почему мужчины и женщины продолжают играть настолько разные — и неравные — роли даже в современном высокотехнологичном обществе, где имеется не только эф­фективный контроль над рождаемостью и детское питание, заменяющее материнское грудное молоко, но и почти нет (или совсем нет) таких видов труда, где бы пол работника имел бы действительно решающее значение? На этот вопрос имеются два коротких ответа, и оба они касаются истории.

Развернутый ответ обстоятельно изложен в главах со 2-ой по 6-ую данной книги. Он включает объяснение того, как и почему разделение труда по половому признаку и институ-ционализация мужской власти передавались из поколения в поколение средствами культуры, чьи дискурсы и обществен­ные институты формировались веками (и продолжают форми­роваться) вокруг трех линз — андроцентризма, гендерной по­ляризации и биологического эссенциализма.

Краткий ответ таков: однажды установленные принципы разделения труда по половому признаку и система мужского политического господства породили целую сеть культурных убеждений и общественной практики, которые уже изжили себя и стали историей. Современные технологии, по всей ве­роятности, настолько изменили ситуативный контекст чело­веческой жизни, что старые убеждения и практики больше не могут всплыть de novo. Однако, современные технологии не могли и не могут немедленно покончить с инерцией всей про­шлой культурной и политической истории.

Рассмотрим всего один пример этого парадокса современ­ности. Современные технологии до такой степени трансфор­мировали функциональное значение мужской и женской био­логии, что впервые в истории человечества осталось очень

мало видов деятельности, которые не могут быть выполнены на одинаково высоком уровне и женщинами, и мужчинами. Несмотря на это, многие общественные институты в Соеди­ненных Штатах продолжают создавать чрезвычайные трудно­сти на пути любого человека, который хотел бы быть одновре­менно и родителем, и работником на рынке оплачиваемого труда. В их число входят отсутствие отпуска в связи с бере­менностью, сложности в обеспечении присмотра или ухода за детьми, несогласованность во времени между продолжитель­ностью учебного дня в школе и продолжительностью рабочего дня, неготовность работодателей принимать на работу на не­полный рабочий день, географическая удаленность рабочего места от дома (последнее вошло в практику во время револю­ционных преобразований в промышленности и резко возрос­ло с переездом людей из городов в пригороды после Второй мировой войны).

По существу, в большинстве перечисленных общественных институтов не подразумевается, что, скорее, женщина, а не мужчина, должна отказываться от полного рабочего дня, что­бы ухаживать за детьми. Тем не менее, с учетом биологическо­го факта женской беременности и биокультурной истории взращивания детей женщинами именно это решение (отказ женщины от работы. — Прим. пер.) почти гарантировано в лю­бой семье, где есть два родителя и которая может себе позво­лить, чтобы только один из них ходил на работу и зарабатывал деньги. Являясь современным технически развитым общест­вом, Соединенные Штаты могут, таким образом, предостав­лять возможность женщинам иметь столько детей, сколько они хотят. Однако Соединенные Штаты до сих пор не создали культурной среды, в которой женщины, принявшие решение иметь хотя бы одного ребенка, могли бы без особого труда вы­ходить из роли няньки.

Эти рассуждения о взаимодействии исторических реалий современности с биологией проливают свет на центральную идею. Даже если определенное биоисторическое взаимодейст­вие изначально установило мужское политическое господ­ство, то его биоисторические первопричины (какими бы они ни были) теперь не имеют значения. Сегодня институцио­нальная модель мужского политического господства, сущест­вующего почти в каждом известном обществе, сохраняется и воспроизводится современными культурными институтами, которые взаимодействуют с биологией здесь и теперь. Таким образом, мы должны исследовать вовсе не биологические ис­точники мужского господства; мы должны исследовать и

изменить эти современные культурные институции, если мы хотим когда-нибудь искоренить эту старую модель.

Половые различия в индивидуальной психологии

Анализируя половые универсалии в социальной организа­ции человечества, под константой в человеческой истории и культуре (в моем представлении эта константа наиболее суще­ственна) я подразумевала повсеместное отсутствие современ­ных технологий. Соотнесение мужского и женского в контек­сте физического тела приводит ко всеобщему разделению труда по половому признаку, а также к институциональной системе мужского политического господства. А под констан­тами в человеческой истории и культуре (наиболее значимы­ми в объяснении половых различий на уровне поведения и психологии индивидуума) я подразумевала разделение труда по половому признаку и институциональную систему мужско­го политического господства. Эта система, будучи когда-то созданной в результате взаимодействия биологии и истории, впоследствии создавала настолько различный жизненный опыт для мужчин и женщин, что тем самым мужское и жен­ское трансформировалось, соответственно, в «маскулинное» и «фемининное».

Хотя все, что связано с приписыванием определенной пси­хологической специфики каждому полу , будет широко обсу­ждаться в главе 5, здесь мне хотелось бы просто проиллюстри­ровать, как само разделение труда по половому признаку может приводить к появлению двух различных типов поведе­ния у разных полов, часто обсуждаемых в плоскости биоло­гии. Речь пойдет о физической агрессии и «материнской» от­зывчивости по отношению к младенцам и детям раннего возраста.

В своем энциклопедическом литературном обзоре на тему половых различий у людей Элеонор Маккоби и Кэрол Джек-лин (Eleonor Maccoby and Carol Jacklin) пришли к заключе­нию, что из всех форм социального поведения, когда-либо эмпирически изучавшихся, биологические факторы наиболее явно присутствуют в половых различиях в отношении физиче­ской агрессии. Их заключение основывается на четырех науч­но установленных фактах.

1. Во всех человеческих сообществах, доступных для иссле­дования, мужчины более агрессивны, чем женщины.

2. Половые различия обнаруживаются в очень раннем воз­расте, когда нет оснований считать, что взрослые по-разному

«формируют» агрессию у мальчиков и девочек, оказывая на них социальное давление разной силы.

3. Сходные половые различия обнаружены у человека и че­ловекообразных обезьян.

4. Агрессия связана с количеством половых гормонов, и ее уровень может быть изменен в экспериментальных условиях путем контроля их количества. (1974, р. 242—243).

Однако, согласно последнему обзору Анне Фаусто-Стер-линг (Fausto-Sterling 1985), по меньшей мере, три из четырех приведенных доводов оказались гораздо слабее, чем полагали Маккоби и Джеклин. Например, что касается данных о разви­тии ребенка, то, согласно последним представлениям, поло­вые различия у детей раннего возраста в отношении физиче­ской агрессии и драк могут в равной мере быть как результатом различного обращения с мальчиками и девочка­ми, так и результатом влияния биологических факторов. Даже в обзоре Маккоби и Джеклин упоминается, что родители трехмесячных младенцев обращаются с сыновьями более не­брежно, чем с дочерьми. Современные данные о человекооб­разных приматах показывают следующее: половые различия в физической агрессии наблюдаются только у некоторых видов приматов, а не у всех без исключения; у этих же некоторых видов половые различия проявляются только в некоторых об­стоятельствах. И, наконец, в отношении связи между физиче­ской агрессией и гормонами получены следующие данные: хотя имеются серьезные доказательства причинной связи тес­тостерона с физической агрессией у крыс и мышей, пока не имеется достаточных доказательств того же на примере лю­дей или приматов.