Психологическая обусловленность процесса 3 страница
Здесь уместно, по-видимому, упомянуть вообще об “обратном” влиянии социальных и социально-психологических функций общения на структуру языка, словарный состав и т.д. Подобное влияние имеет место уже при внутригрупповом общении, хотя это последнее влияет больше на строение высказывания, чем на характер тех единиц, из которых оно складывается. Однако, наиболее ярко оно выступает именно в случае межгруппового общения. Далее, особую проблему может представить изучение того, как отражаются в языке и речи такие моменты, как разного рода стратификация общества (классовая, профессиональная, кастовая и т.д.); различные социальные институты, для обслуживания которых нередко возникают специализированные языковые подсистемы типа “языка науки”, “языка права” и т.д.; наконец, социальные отношения внутри групп. Эти последние отражаются прежде всего в системе социолингвистических средств, регламентирующих порядок и формы общения с членами группы, находящимися в различных позициях относительно говорящего. Отступление от этих регламентированных форм общения вызывает огромный социально-психологический резонанс, который и служит мощным орудием санкции группы по отношению к “нарушителю” принятых форм.
Подводя итоги нашему обзору способов использования речевого общения в условиях реальной коллективности и прежде всего в коллективной производственной деятельности, укажем, что обычно, анализируя социальные факторы в речевой деятельности, ограничиваются только внешней ее социальной обусловленностью (именно эта и только эта сторона вопроса, изучается, как правило, под флагом проблемы “Язык и общество”). Очень редко обращаются при этом к другой стороне — внутренней социальной обусловленности речи, т.е. ее социальной природе, в частности, в аспекте процесса социализации личности говорящего. Если это и делается, то анализируется исключительно развитие и изменение значений, но никогда личностных смыслов. Между тем, именно система смыслов является основным каналом социальной обусловленности речевой (и иной) деятельности.
Будучи введены в заблуждение смешением внутренней и внешней социальной обусловленности деятельности, многие лингвисты, равно как и психологи речи, проводят жесткое различие между функциями речевого общения в условиях реальной коллективности и в условиях “оторванной” от этой коллективности теоретической деятельности индивида. Думается, что это принципиально неверно, если следовать известному тезису Маркса, что “мое всеобщее сознание есть теоретическая форма того, живой формой чего является реальная коллективность”. Общественный, социальный по природе характер деятельности имеет место во всех случаях, когда человек осуществляет специфически человеческую деятельность: “...даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т.п. деятельностью, даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта, материал для моей деятельности — даже и сам язык, на котором работает мыслитель, — но и мое собственное бытие есть общественная деятельность”. Это определяет правомерность рассмотрения речевых факторов, влияющих на творческую, теоретическую деятельность индивида, под социально-психологическим углом зрения и распространения на этот случай общих положений, высказанных выше.
Проанализируем деятельность ученого. Нет ни малейшего сомнения, что его деятельность не может осуществляться — особенно в наше время, когда резко увеличился удельный вес коллективности в общем объеме научных исследований и неизмеримо ускорился темп научного развития — в отрыве от общения. Такое общение выступает в его деятельности в нескольких функциях. Начнем с того, что ни один ученый не может не отталкиваться от известного среднего или хотя бы минимального уровня знаний, свойственного данной науке или вообще данной отрасли знания: у него всегда есть “фон”, на котором он работает, и эти фоновые знания он считает аксиоматическими и бессознательно полагает (хотя это и не всегда соответствует действительности), что они имеются у всех коллег и всех читателей его работ. Далее, темп развития науки в целом и темп эволюции научных взглядов (и накопление научных знаний) конкретного ученого чаще всего не совпадают: должен существовать способ как-то приводить второй в соответствие с первым, может быть за счет прямого заимствования и использования “чужой” информации, может быть, за счет отнесения ее в разряд “фоновых” знаний и, образно выражаясь, перепрыгивания через нее. (Наблюдения показывают, что это распространенный случай, особенно у ученых старшего поколения.) Далее, общение необходимо для правильной постановки задач в целях последующего их решения: ясно, что ученый, если он не будет контролировать общением правильность и своевременность постановки решаемых задач, может оказаться через какое-то время просто не нужным обществу. Это — координация целей. В научной работе есть и координация средств: это использование общения для обмена научной информацией о методах и технических возможностях анализа. Мне не нужно конструировать заново экспериментальную установку, если в соседнем институте такая же установка уже создана, хотя бы и для другой цели. Мне не нужно планировать исследование какого-то частного вопроса, подчиненного моей основной задаче, если на этот вопрос уже дан исчерпывающий ответ моим коллегой. В научной деятельности общение используется и в функции, соответствующей координации трудовых процессов: это и есть, собственно, главная проблема организации науки, решаемая путем прямого (например, на научных конференциях) и косвенного (через посредство реферативных журналов и т.п.) общения ученых. Здесь необходимо отметить, кстати, важность личного общения ученых для координации их научной деятельности. Наконец, необходимым звеном деятельности ученого является общественное одобрение, так сказать, санкционирование обществом результатов работы. По-видимому, подобный анализ можно было бы продолжить и дальше, тем более, что сейчас сходными вопросами много занимаются в рамках науковедения. К сожалению, науковедение до последнего времени гораздо больше интересовалось “статикой” научного общения, формами и результатами информации, чем его “динамикой”, реальными процессами и способами такого общения. В частности, крайне недостаточно исследовано формирование и функционирование так называемых “незримых коллективов”, играющих в современной науке огромную роль.
Говоря о роли общения в теоретической деятельности ученого (мы совершенно не исчерпали этой проблемы), мы сознательно оставили в стороне вопрос об общении между научным коллективом и остальным обществом, между наукой и не-наукой, вопрос, приобретающий особенную остроту в связи с заметным ростом интереса общества к науке и распространением научно-популярной и научно-художественной литературы. В сущности, это — проблема межгруппового общения, и, как в любом межгрупповом общении, в нем имеются тенденции как к успешному разрешению возникающих противоречий, так и к своеобразному замыканию в рамках группы, к “языку авгуров”.
Наконец, еще одна функция речевого общения, носящая исключительно социально-психологический характер — это функция социализации личности. Социализация может быть первичной и вторичной (межличностное и социальное воздействие на уже сложившуюся личность, направленное на изменение уровня знаний и умений, системы ценностей и т.п.). Под первичной социализацией мы будем понимать процесс формирования личности ребенка и подростка в процессе усвоения знаний, умений, норм, ценностей. В ней могут быть выделены три основных компонента.
Во-первых, осуществляется накопление и усвоение знаний о действительности, и здесь речевое общение играет бесспорно первенствующую роль, особенно если мы включим в объем речевого общения и процесс восприятия печатного слова — учебника и другой литературы. Общество осуществляет своего рода социальный контроль над уровнем усвоенных индивидом знаний, имеющийся в его распоряжении минимум знаний должен быть достаточным для обеспечения адекватности его деятельности в соответствующей предметной и общественной действительности, для правильной и достаточной ориентировки. Если этого минимума у него нет, возникает система санкций со стороны группы (насмешка, жалость и т.п.), стимулирующая овладение необходимыми знаниями. Объем и характер необходимых знаний, как это видно из сказанного, различен в разных условиях: деревенский мальчик знает многое из того, что не нужно городскому и о чем этот последний не имеет ни малейшего понятия, и наоборот.
Осуществляется, во-вторых, формирование умений, способностей, необходимых для того, чтобы производить саму эту деятельность. Формирование их тоже находится под социальным контролем. И формирование знаний, и формирование умений может происходить при разных видах контроля. Минимум того и другого обеспечивается бессознательным ощущением своей “неполноценности” — отсюда простейший мотив овладения таким минимумом. Дальнейшее овладение связано уже с иными мотивами, достаточно сложными и обычно прямо и сознательно диктуемыми обществом — мотивами социального и познавательного плана.
В процессе общения ребенка или подростка со взрослыми осуществляется, однако, еще и третий процесс — это воспитание, т.е. формирование системы социальных установок, норм, ценностей, одним словом, — формирование ценностной ориентации личности. Воспитание осуществляется опять-таки в процессе общения и невозможно без него. И чем более сложные аспекты личности мы “надстраиваем”, тем большую роль здесь играет именно речевое общение. В раннем возрасте ребенок гораздо больше получает в этом плане из прямого подражания, чем из словесного воздействия. Взрослея, он начинает ориентироваться на речевые санкции (одобрение или неодобрение) и затем уже — на прямую передачу определенных мнений, убеждений, установок.
Каковы те пути, по которым мы, взрослые, осуществляем процесс первичной социализации ребенка? Как вскользь уже было отмечено, это отнюдь не только речевое общение — известно, что даже такое простейшее умение, как умение вбить в доску гвоздь, невозможно сформировать “теоретически” (мы имеем в виду, конечно, не необходимость для ребенка самому производить соответствующее действие, что тем более очевидно, а невозможность для него получить необходимую для этого информацию исключительно речевым путем, без прямого показа). Однако в настоящей работе мы ограничиваемся только анализом речевого общения. Даже и в его рамках мы имеем по крайней мере четыре связанных, но относительно независимых пути, по которым идет первичная социализация.
Уже при усвоении самого языка (которое является, конечно, частью первичной социализации) ребенок получает в готовом виде некоторые характерные для данного общества (данной культуры) способы осмысления и категоризации предметной и общественной действительности. Например, у африканцев хауса имеется расчлененная система обозначения частей суток — “предрассветные сумерки”, “рассвет”, “время непосредственно перед восходом”, “восход”, “время от восхода до 7 час. утра” и т.д. У австралийцев аранда молодые люди между 10 и 30 годами разделяются на четкие возрастные группы, имеющие особые названия, в зависимости от того, какие посвятительные церемонии они уже прошли, и т.д. Все эти особенности осмысления действительности, корни которых лежат в особенностях общественной практики данного народа, воспринимаются каждым отдельным членом общества как нечто априорно данное, императивное, как атрибут действительности; для хауса день так же “естественно” состоит из нескольких десятков временных отрезков, как для европейца он распадается на утро, день, вечер и ночь.
Второй путь наиболее обычен — это передача знаний, умений и т.д. не через язык, а при помощи языка, в языковой форме. На нем нет необходимости специально останавливаться, так как в этом звене обучение и есть общение, оно не специфично. Зато очень специфичен и, насколько нам известно, весьма мало изучен третий путь. Это формирование при помощи языка таких относительно простых умений, навыков, отчасти установок, которые, не будучи в прямом смысле речевыми, обеспечивают возможность и успешность более сложных аспектов социализации. Например, обучая ребенка грамоте и в дальнейшем грамматике, мы формируем у него определенные умения анализа, которые в дальнейшем используются им при овладении неязыковым материалом.
На четвертом пути мы вскользь остановились выше. Это формирование личностных смыслов через посредство языковых значений, процессы смыслообразования через речевое воздействие.
Социальные (и социально-психологические) функции речевого общения соответствуют наиболее общим характеристикам проблемной ситуации общения. Можно, однако, сделать дальнейший шаг в сторону конкретизации, поставив вопрос уже не о функциях речевого общения, а о функциях речи, т.е. о еще более мелких целевых модификациях речевых актов. Сюда относятся такие функции, как поэтическая, функция “марки” (номинативная), экспрессивно-эмоциональная, диакритическая функция и т.п. Эти функции нередко обслуживаются специализированными речевыми формами (формами речи): отсюда такое понятие, как “поэтическая речь”. Однако в практике общения широко распространены окказиональные замены речи в этих функциях другими коммуникативными средствами.
Будучи генетически менее тесно связаны с потребностями общества и отдельных социальных групп и институтов, функции речи тем не менее социально фиксированы: они не возникают, так сказать, ad hoc, и человек, вступающий в общение и производящий предварительную ориентировку, в ходе этой ориентировки как бы проецирует на имеющуюся ситуацию стереотипы общения, приспособленные для той или иной цели, функционально специализированные.
Но цель общения может выступать и в форме, менее определенно детерминирующей сам процесс общения. Примером такой обусловленности являются выделенные Н. Д. Арутюновой и А. Р. Балаяном различные коммуникативные аспекты диалога, определяющие его лингвистическую структуру. В качестве основных таких аспектов, позволяющих дать наиболее общую классификацию видов диалога, выделяются два типа диалога — диктальный (или информативный) и модальный. “Вокруг этих двух полюсов формируется весь спектр установок — психосоциальных основ реплицирования. Спектральное разнообразие установок представляет собой функционально-коммуникативную основу диалога. Оформление установки в виде конкретных программ реплицирования позволяет говорить о существовании определенных тактик диалогического поведения”. Модальное реплицирование может быть по своей установке полемическим и унисонным, диктальное — выясняющим и уточняющим, а эти подвиды в свою очередь позволяют дальнейшие модификации.
Наконец, целевой аспект общения может быть связан с возникающими в той или иной конкретной ситуации групповыми целями, так или иначе отражающимися в мотивах и целях члена группы и учитываемыми им в ходе ориентировки. Эта сторона общения рассматривается нами в следующем параграфе.
§ 3. Групповые и ролевые факторы ориентировки в процессе общения
Пионером в изучении социально-групповой обусловленности коммуникации и интеракции является американский психолог Р. Бэйлс, которому принадлежат основополагающие исследования в этой области. Главнейшим результатом их явилось, во-первых, открытие тесной зависимости между задачами взаимодействия и типом общения в группе; во-вторых, выявление основных детерминант внутригруппового общения.
Первой из таких детерминант является структура группы, в частности наличие или отсутствие лидера. Уже Р. Бэйлс показал, что в группах, не имеющих формального лидера, возникает как бы двойное лидерство, причем оба лидера дополняют друг друга: один из них — лидер взаимодействия, обеспечивающий достижение совместной цели, другой — лидер общения, организующий информационные процессы в группе. В формальных группах поведение направляется их “официальной” структурой; по данным Стейнера, такие факторы, как точность восприятия, “жизненно важные для неформальных групп, могут быть не существенными и даже дисфункциональными в системе структурированных ролей, присущих формальным организациям. Нельзя игнорировать в этой связи меру неформальной организации внутри организации формальной. Действительно, частые отступления от формальных каналов коммуникации суть один из лучших признаков неспособности формальной организации эффективно функционировать или удовлетворять эмоциональным потребностям своих членов”.
В этой связи встает проблема так называемых “коммуникационных сетей”. Она впервые была поставлена Э. Бевеласом, экспериментально показавшим неоптимальность формальных организаций с точки зрения эффективности коммуникативных процессов. Из более поздних работ в этом направлении можно назвать исследования Г. Ливитта, М. Мулдера, а также Дж. Хейзе и Дж. Миллера. Ливитт, в частности, показал, что при сопоставлении двух типов коммуникативных сетей — “кольца”, где каждый из пяти коммуникантов может общаться только со своим соседом, и “звезды”, где каждый из четырех коммуникантов может общаться с пятым (и наоборот), но не друг с другом, — “звезда” более эффективна с точки зрения быстроты достижения объективного результата; но “кольцо”, хотя оно требует большего объема сообщений и генерирует больше ошибочных решений, обеспечивает большее единство группы. Хейзе и Миллер исследовали влияние разных типов задач на функционирование коммуникативных сетей и показали, что для различных целей оптимальны различные типы сетей. Отсюда логично следует отказ в ряде работ последних лет от использования самого понятия “коммуникативной сети” как рабочего понятия и противопоставление коммуникативной сети (как “набора материальных возможностей коммуникации”) и реальной коммуникативной структуры (“набор коммуникаций, действительно функционирующих в группе”), проводимое, в частности, К. Фламаном и Я. Яноушком.
Поскольку эффективность коммуникации в различных типах коммуникативных сетей в значительной, если не в решающей мере определяется возможностями каждого отдельного коммуниканта, его навыками общения и его представлениями о группе и ее цели, постольку стереотипы поведения и общения, а также экспектации, во всяком случае в формальных группах, диктуются в очень большой степени социальными ролями коммуникантов. Это — особая проблема, нуждающаяся прежде всего в точном определении самого понятия социальной роли применительно к данному случаю. Остановимся на этой группе детерминант общения.
Понятие социальной роли анализировалось неоднократно в отечественной социологической и социально-психологической литературе, не говоря уже о переводных работах. Не повторяя здесь этого анализа, лишь изложим кратко основные, с нашей точки зрения, его результаты.
За понятием роли стоят три связанных, но гетерогенных понятия: 1) роль как сумма требований, ассоциированных с данной позицией, или, что то же, — система ролевых предписаний (ролевых ожиданий); 2) роль как понимание индивидом того, что от него ожидается, т.е. “интернализованная роль”; 3) роль как реальное действие в данной позиции, т.е. ролевое поведение. В первом смысле роль есть понятие социологическое, система так понимаемых ролей конституирует личность как категорию социологии. Роль в третьем смысле — это шаблон поведения, и именно так прежде всего трактуется роль интеракционалистами. Для нас существенна роль2, т.е. интернализованная роль, ибо как раз она, т.е. представление человека о ролевых ожиданиях, является наряду с другими факторами содержанием предречевой ориентировки в общении.
От роли следует отличать позицию, определяющую ролевые ожидания к данному человеку в данной ситуации.
Интернализованная роль определяется как “внутреннее определение индивидом своего социального положения и его отношение к этому положению и вытекающим из него обязанностям”. По словам того же автора (И. С. Кона), “одна и та же социальная роль по-разному воспринимается, переживается, оценивается и реализуется разными людьми. Здесь сказываются как индивидуально-психологические особенности личности (ее темперамент, характер, склонности), так и усвоенные ею социальные установки, ценностные ориентации и т.п. …Межиндивидуальный ролевой анализ должен быть дополнен интериндивидуальным подходом, позволяющим перейти от структуры взаимоотношений данного индивида с другими к его внутренней психологической структуре, одним из элементов которой является интернализованная роль”. Отсюда И. С. Кон переходит к категории интереса, о чем мы скажем ниже. Но так или иначе получается именно переход “снаружи” “внутрь”, интернализованная роль является как бы отражением ролевых предписаний в зеркале личности.
Другое определение интернализованной роли, данное А. Кречмаром, представляется нам методологически более точным. Он правильно подчеркивает, что “интернализованная роль” всегда соотносится с “ролевым предписанием” и “ролевым поведением”. Лишь в этой связи понятие “интернализованная роль” приобретает методологическое значение: оно позволяет характеризовать степень идентификации личности с заданными ей нормами и требованиями. Понятие “интернализованная роль” характеризует сознание личности как бы в ситуативном плане, с точки зрения отношения к определенным ролевым предписаниям. Понятие “интернализованная роль” по сути дела характеризует индивида не как целостную личность, а скорее как функционера. Отсюда А. Кречмар логически приходит к утверждению о необходимости введения в аппарат теории личности более широкой категории, каковой у него является ценностная ориентация личности, позволяющая “теоретически фиксировать “сверхситуативную” целостность личности” (курсив наш. — А. Л.).
Однако А. Кречмар оставляет совершенно открытым вопрос о том, чем же детерминируется, благодаря чему возникает сама эта ценностная ориентация, и сводит ее к зафиксированной в качестве стабильного регулятора поведения системе знаний и системе жизненного опыта. Поэтому здесь его понимание нуждается в серьезных коррективах.
Начнем с того, что “разведем” это понятие и его источник — структурно-функциональное понятие “ценностных ориентаций”, соотнесенное с ценностными стандартами и “мотивационными ориентациями” и в конечном счете понимаемое Т. Парсонсом как “ориентации на ориентации”. Мы, вслед за А. Кречмаром, рассматриваем ценностную ориентацию как некоторую глобальную психологическую характеристику личности, отнюдь не распадающуюся на отдельные ситуативно обусловленные компоненты. Поэтому нельзя согласиться и с трактовкой ее в книге И. С. Кона, который вводит следующее понятие ориентации: “это целая система установок, в свете которых индивид (группа) воспринимает ситуацию и выбирает соответствующий образ действий”. Такое понимание в сущности сводит проблему к выбору реакции на ту или иную ситуацию — стимул, а ценностную ориентацию представляет как систему критериев такого выбора. Характерно, как трактуются И. С. Коном некоторые другие психологические понятия.Установка определяет “отношение группы или индивида к какому-либо объекту, а также и самый способ его восприятия. Установка — состояние готовности к определенной активности, способной удовлетворить ту или иную потребность”. “Мотив обозначает субъективное отношение человека к своему поступку, сознательно поставленную цель, направляющую или объясняющую поведение…. Мотивы зависят как от особенностей индивида, так и от конкретной ситуации и могут быть противоречивыми и непоследовательными”. Наконец, интерес понимается вслед за А. Г. Здравомысловым как некое глобальное понятие, обусловленное социальным положением лица, преломляющемся в системе мотивов, установок и ориентаций. В сущности, единственной “глобальной” категорией, представляющей личность как целое, здесь является интерес; но именно эта категория и не имеет у И. С. Кона (как и у других авторов-социологов) реального психологического содержания, это именно “переходная” категория, “мостик”, введенный, чтобы связать интраиндивидуальное с интериндивидуальным. Все же прочие категории ситуативно детерминированы, они “выпадают” из целостной картины личности.
Отталкиваясь от поведения человека в конкретной ситуации и от восприятия им этой ситуации, нельзя “построить” целостную личность, как это стремятся сделать И. С. Кон, А. Кречмар и огромное большинство других авторов, идущих к понятию личности от социологии и социальной психологии.
Личность есть определенная иерархическая структура человеческих отношений, общественных по своей природе. Она “представляет собой систему иерархий с выделением ведущих жизненных мотивов, жизненных целей”. Эти мотивы подчиняют себе другие мотивы и цели и формируют для человека личностный смысл его действий, их целей и условий. Формировать деятельность — это одновременно “формировать мотивы деятельности, от которых зависит ее личностный смысл для человека, ее место во внутренней структуре его личности. С некоторыми оговорками можно сказать, что формирование мотивов есть формирование самой личности. Укажите, каковы мотивы деятельности человека, какие из них являются ведущими, какова их иерархия (т.е. какова “мотивационная структура”), и вы получите важнейшую характеристику личности”.
Эта характеристика и называется Л. И. Божович и ее сотрудниками “направленностью личности”.
Направленность личности определяет целостность этой личности и обеспечивает ее устойчивость. “Наиболее глубокой, фундаментальной является характеристика направленности с точки зрения отношения человека к себе и к обществу. В зависимости от того, что побуждает человека — мотивы личной заинтересованности или мотивы, связанные с интересами других людей, строятся и все другие особенности его личности: интересы, черты характера, стремления и переживания. Более того, от направленности личности зависит не только комплекс характерных для данного человека качеств, но и внутреннее строение каждого присущего ему качества.
Нельзя произвольно отсекать изучаемое явление (процесс, свойство, качество) от личности в целом, от ее направленности, от системы ее отношений к действительности, от ее переживаний и поступков.… Необходимо постоянно иметь в виду то, какую функцию изучаемое психическое явление выполняет в сложной системе взаимодействия человека с окружающей его действительностью”.
Направленность личности, согласно П. М. Якобсону, может проявляться не только в собственно мотивах и потребностях, но и в особенностях интересов, целей, в установках личности и т.п. Схожее понятие предлагает (хотя недостаточно раскрывает его) Б. Д. Парыгин под названием “динамической структуры личности”. Ценные мысли, близкие к изложенному выше пониманию, можно найти также в работах Л. И.Анцыферовой и статье Е. В. Шороховой, а также в многочисленных работах В. Н. Мясищева, обосновывающего “психологию отношений”.
Понимая целостную личность как фиксированную структуру отношений человека к действительности, другим людям и самому себе, определяющую набор конкретных действий и взаимодействий, осуществляемых им, мы можем подойти с этой точки зрения и к проблемам общения, органически включая эти проблемы в круг проблем, связанных с личностью и ее направленностью. Подобный подход, направленный на вскрытие того, “какую функцию изучаемое психическое явление выполняет в сложной системе взаимодействия человека с окружающей его действительностью” (Л. И. Божович), предполагает прежде всего подход к общению с точки зрения тех социальных потребностей, которые она удовлетворяет с точки зрения социальных мотивовобщения, диктуемых спецификой отношений личности к действительности. Именно здесь, добавим в скобках, и лежит действительный ключ к генезису “потребности общения”.
М. Аргайл выделяет 7 подобных мотивов, реальное функционирование которых определяется направленностью данной личности. Сюда относятся:
1. Несоциальные потребности, опосредуемые социальным поведением, в частности общением, и выражающиеся в нем. Очевидно, что этот мотив (или группа мотивов) наименее непосредственно связан с направленностью личности, с ее ведущими мотивами; личность здесь выступает прежде всего как своеобразный “фильтр”, в большей или меньшей степени допускающий актуализацию несоциальных потребностей во взаимодействии (интеракции) и общении людей.
2. Потребность в зависимости, так сказать, потенциальная конформность. Эта потребность, особенно ясно проявляющаяся в детском возрасте по отношению к родителям и другим взрослым, имеет коррелят в виде потребности в доминировании (см. ниже); нередко одна и та же личность (так называемая личность “авторитарного” типа) проявляет ту или иную потребность в зависимости от конкретной ситуации общения и взаимодействия. Солдафон потому и солдафон, что он груб с подчиненными и проявляет с ними свою власть, но в то же время свыше меры почтителен к начальству и ест его глазами.
3. Потребность в аффилиации. Это — потребность в духовном или чувственном контакте с другими людьми, характерная для экстравертных личностей. Понятия “общности” и “согласия” связаны, по-видимому, прежде всего, именно с этим видом социально-коммуникативных потребностей. Экспериментальные данные свидетельствуют, что для каждого человека относительно любого другого существует определенный “уровень интимности” (развивающийся во времени), достижение которого удовлетворяет потребность в аффилиации. Есть люди (интраверты, особенно параноиды), у которых потребность в аффилиации практически отсутствует: они никогда не вступают в общение ради общения — оно у них детерминируется всегда либо прагматически, необходимостью достижения конкретной некоммуникативной цели, либо другими социальными потребностями.
4. Потребность в доминировании. Она, по Аргайлу, включает в себя потребность во власти (контролировать поведение других) и в уровне признания (быть предметом восхищения и т.п.). Люди с высоким уровнем мотивов этого типа часто принимают участие в “борьбе за позицию”, из них формируются карьеристы.