Глава VI. СОЦИАЛЬНОЕ Я — 2. РАЗЛИЧНЫЕ СТОРОНЫ Я 4 страница

Я наблюдал подобные явления, и, без сомнения, они знакомы всем, кто хоть немного общался с маленькими детьми. Если есть такие авторы, которые считают сознание новорожденных чуть ли не tabula rasa ² в том,что касается специфических инстинктов, содержащих нечто большее, чем только лишь способность восприятия и упорядочения впечатлений, то им было бы полезно повозиться с младенцами: они не смогут не заметить, сколь несомненны признаки четко выраженной и часто

¹ The First Three Years of Childhood, p. 66.

² Чистой доской (лат.) — Прим. ред.

[191]

неистовой эмоции, явно идентичной с гневом и яростью взрослых. То что при этом чувствуют взрослые люди, отличается не по эмоциональ­ной сути, а по степени видоизменения благодаря ассоциации с гораздо более сложной системой представлений.

Этот простой, животный род гнева, немедленно возбуждаемый чем-то неприятным для чувств, не полностью исчезает во взрослой жизни Наверное, большинству из нас, кому доводилось наступить на обод боч­ки или стукнуться головой о низкий дверной косяк, знакома эта вспыш­ка инстинктивного гнева, направленного на предмет, причинивший боль. Даже наши более постоянные и стойкие чувства враждебности, похоже, часто имеют примесь этой непосредственной и стихийной эмоции. Боль­шинство людей, и особенно те, кто обладает чувствительной, впечатли­тельной натурой, испытывают антипатию к тем или иным местам, живот­ным, людям, словам — по сути, к самого разного рода вещам, — которая, по-видимому, исходит непосредственно из подсознательной жизни, минуя всякое размышление. Некоторые полагают, что животная, или инстинктивная, антипатия к людям иной расы естественна для всего человечества. И среди людей одной национальности всегда находятся типы, к которым окружающие испытывают отвращение — и не потому, что подозревают их в какой-то враждебности, а просто из животной ан­типатии. Даже когда наша враждебность направлена на сугубо интел­лектуальные или моральные черты людей, мы часто их олицетворяем, ощущаем как нечто внешнее, то есть мы видим это как поведение, а не как мысли или чувства. Так, двуличность отвратительна независимо от того, понимаем мы ее мотивы или нет, и вызывает столь явственное ощу­щение чего-то скользкого и опасного, что человек невольно представ­ляет себе некое извивающееся животное. Подобным же образом непос­тоянство, раболепие, чрезмерная напыщенность или самоуничижение, а также многие другие черты могут быть физически неприятны для нас хотя мы и не представляем их в качестве душевного состояния.

Но у социального, одаренного воображением существа, чьи главные интересы лежат в коммуникативной области мысли и чувства, основная сфера проявлений гнева, равно как и других эмоций, перемещается именно сюда. Враждебность перестает быть простой вызываемой простыми стимулами, и разбивается на бесчисленные враждебные чувства, ассоциированные с личными представлениями на высших уровнях воображения. В этих высших формах она становится враждебной симпатией или враждебным сопровождением симпатии.

[192]

Иными словами, мы, так сказать, входим при помощи симпатии или возражения в душевное состояние других людей (или думаем, что входим), и, если обнаруживаем там идеи, которые кажутся нам оскорби­тельными или противоречащими нашим собственным сокровенным мыслям, мы ощущаем приступ гнева.

Все это убедительно показано в небольшом, но замечательном исследовании антипатии Софи Бриан. Хотя антипатия, которую она опи­сывает, принимает весьма утонченные формы, из ее анализа явствует, что его приемы применимы к любой форме опирающейся на вообра­жении враждебности.

«Л вызывает на разговор В, чтобы почувствовать то, что чувствует он. Если новое чувство гармонирует, явно или подспудно, со всей сис­темой сознания Л или его частью, идентичной его желаниям, то за этим следует тот радостный всплеск чувства я, который и есть симпатия. Но если этого не происходит — то есть если новое чувство не соответ­ствует системе желаний А, а вносит в нее помехи и разлад, — тогда следует реакция целого против этой враждебной части, которая про­ецируется на В и отторгается вместе с В как угрожающая ему и оскор­бительная антитеза собственному я». «Антипатия, — говорит она, — полна ужасной нервотрепки». «Особый ужас антипатии состоит в не­произвольной ответной реакции на то, что нам ненавистно. Мы реаль­но ощущаем себя такими же: эгоистично тщеславными, безжалостно Деспотичными, ловко притворяющимися, неискренними, недобрыми и т.д.» «Существует некое сходство между людьми, испытывающими антипатию друг к другу» ³. Сходное по смыслу замечание есть у Торо: "Удар можно получить только от того, что вас притягивает», а «тот, кому нанесено оскорбление, является до некоторой степени соучаст­ником обидчика» ⁴.

Таким образом, мотивы враждебности кроются в воображении и симпатии, ее вызывает недоброжелательность, приписываемая другому сознанию. Мы не можем испытывать ее по отношению к тому, что совершенно отлично от нас, поскольку таковое не доступно нашему воображению и не интересует нас. Враждебность, как и все социальные чувства требует единства сходства и различия.

Понятно, что тесное общение и глубокое знание друг друга — это еще не гарантия возникновения враждебных чувств. Смягчает близость

³ Mind, New series, vol. iv, p. 365.

⁴ Thoreau. A Week on the Concord and Merrimack Rivers, pp. 303, 328.

[193]

наше чувство к другому человеку или нет, зависит от истинного отно­шения его мыслей и чувств к нашим, которое близость как раз и обнаруживает. Есть множество людей, с которыми мы очень хорошо ладим соблюдая определенную дистанцию, и которые стали бы для нас совершенно невыносимы, если бы мы жили с ними в одном доме. Наверное все мы в той или иной форме испытывали неприязнь и раздражение от вынужденной близости с людьми, которые вполне устраивали бы нас просто как знакомые и которых мы ни в чем особенно не можем упрек­нуть, кроме излишней назойливости. Генри Джеймс, говоря об отвра­щении братьев Гонкур к Сен-Бёв, замечает, что это было «растение, оро­шенное частым общением и огражденное точными замечаниями» ⁵ Правда, активное чувство справедливости может многое сделать для преодоления неразумной неприязни; но в жизни так много неотлож­ных поводов для его приложения, что не следовало бы истощать его чрезмерной и ненужной нагрузкой. Справедливость предполагает на­пряженную и обоюдную работу воображения и разума, которую никто не может выполнять постоянно; и тому, кто сполна проявляет это каче­ство в нужный момент, вполне можно извинить какие-то капризы или обиды в близком общении.

Ни утонченность, ни культура, ни изысканный вкус сами по себе еще не обеспечивают ослабления враждебности. Они способны выз­вать более глубокую и тонкую симпатию, но в то же время создают боль­ше поводов для антипатии. Они напоминают острое чувство обоняния, которое может доставить наслаждение, а может и вызвать отвращение. Даже самая чувствительная симпатия и тонкая душевная организация не защищают от враждебных страстей. Совершенно очевидно, как по­казывает изучение жизни гениальных людей, что именно эти черты особенно мешали их нормальному и спокойному существованию. По­читайте, например, исповеди Руссо, и вы увидите, насколько тонкая, страстная натура, исполненная подлинного социального идеализма, подвержена необычайным страданиям и ошибкам из-за своих чувствительности и воображения. Чем больше в человеке симпатии и идеализма, тем острее его страдания от непонимания и неудач, тем сложнее ему упорядочить множество сильных впечатлений и сохранить трезвый взгляд на вещи. Отсюда пессимизм, нелепые обвинения по адресу реальных или мнимых обидчиков и нередко, как в случае с Руссо, почти безумные муки зависти и подозрительности.

^s См.: James Я. On the Journal of the Brothers Goncourt.

[194]

Наиболее распространенные формы воображаемой враждебности коренятся в социальном чувстве я и проистекают из чувства обиды. Мы приписываем другим людям оскорбительные мысли в отношении чего-сокровенного в нашем я, и это вызывает гнев, который мы именуем досадой, злобой, обидой, отчуждением, раздражением, недовольством, ревностью, негодованием и т. д. — в зависимости от оттенка, предпола­гаемого этими словами. Все эти чувства питаются ощущением того, что представления о нас другого человека носят оскорбительный характер, так что сама мысль о нем уже задевает наше я. Допустим, например, что какой-то человек имеет основания полагать, что поймал меня на лжи. И даже не важно, прав он на самом деле или нет — если у меня еще оста­лось хоть какое-то чувство собственного достоинства и я убежден, что он невысокого мнения обо мне, я буду чувствовать возмущение и оби­ду всякий раз, когда вспомню об этом человеке. Или, допустим, какой-то человек видел, как я в панике бежал с поля боя — что, кроме ненави­сти, мог бы я испытывать к нему? Такие ситуации, возможно, редки, но все мы знаем людей, которым приписываем невысокое мнение о нашем характере, друзьях, детях, наших деловых качествах, искренности на­шей веры или человеколюбия; такие люди нам не нравятся.

Возмущение предложенной помощью или жалостью представляет собой хороший пример враждебной симпатии. Если у человека есть чув­ство собственного достоинства, его оскорбляет недооценка его мужества, выражение сочувствия или подачки. Чувство собственного досто­инства означает, что сознательное я соответствует социальному стан­дарту, а последний требует, чтобы человек не рассчитывал на жалость или благотворительность иначе как в исключительных обстоятельствах. Поэтому предположение, что он нуждается в них, оскорбительно — независимо от того, так это или нет; именно таким оскорблением для женщины было бы выражение сочувствия из-за ее некрасивой внешности и дурного вкуса и предложение носить вуаль или советоваться с кем-нибудь при выборе платья. Любопытно было бы знать, имеется ли у бродяги чувство собственного достоинства, если он обманывает того, кто оказывает ему помощь, и при этом чувствует превосходство над ним, ^е только зависимость. Тогда нам было бы легче понять, почему преступники презирают бедняков, живущих на пособие.

Слово «негодование» означает высшую форму воображаемой враждебности. Оно подразумевает, что это чувство направлено против нарушения норм справедливости и права, а не является простым импульсом, как ревность или раздражение. Оно гораздо более рационально и

[195]

включает представление о разумных пределах личных притязаний которые переступают вызывающие его помыслы и поступки. Мы часто видим, что в своих простейших формах обида не имеет под собой ни­какой разумной основы, никаких серьезных оправданий; зато негодование апеллирует к всеобщим, социальным основаниям. Мы негодуем при мысли о том, что фаворитизм, а не реальные заслуги помогают слу­жебному продвижению, или о том, что богатый человек получает пра­во свободного проезда по железной дороге и т. д.

Таким образом, враждебность можно грубо классифицировать по трем пунктам, в соответствии со степенью присущей ей умственной организации, а именно:

1. Первичная и непосредственная, или животная.

2. Социальная, симпатическая и воображаемая, или личная; сравнительно непосредственная, то есть не подчиняющаяся каким-либо нормам справедливости.

3. Разумная, или этическая; она сходна с предыдущей, но считается с нормами справедливости и голосом совести.

Функция враждебности состоит, без сомнения, в том, чтобы акти­визировать энергию сопротивления, усиливать эмоциональную моти­вацию, направленную на самосохранение или развитие.

Эта функция на уровне непосредственной, или животной, враждеб­ности достаточно очевидна. Вспышка ярости, охватывающая бойцовую собаку, подстегивает и концентрирует ее энергию в моменты битвы, от победы или поражения в которой зависит жизнь или смерть; и про­стой, неистовый гнев детей и импульсивных взрослых — явление явно того же порядка. Жизненная сила получает взрывной выход во вспыш­ке агрессии; сознание оказывается полностью затопленным неистовым инстинктом. Ясно, что такого рода неконтролируемая враждебность характерна для примитивной общественной организации или для военного времени; но она же может стать источником беспорядков и ослабления высокоразвитого общества, которое предполагает соответствующую организацию индивидуального сознания.

Различие между безрассудным гневом и гневом, питаемым воображением и размышлением о людях, выражающим все оттенки и аспекты представления личности о самой себе, — это различие плавного, чти незаметного перехода. Сама эмоциональная вспышка, которую переживаем в гневе, ничем, по-видимому, существенно не отличается в обоих случаях, разве что по интенсивности; основное различие заклю

[196]

чается в представлении, вызывающем гнев. Это похоже на то, как если бы гнев был острой и специфической приправой, которую можно добавлять как к самой простой, так и изысканной пище, добавлять, не мудрствуя, только ее одну, обильно или же в замысловатых и изощренных комбинациях с другими приправами.

В то время как животный гнев является одним из тех инстинктов, которые вполне объяснимы потребностью в самосохранении, подоб­ное оправдание социализированного гнева, возможно, не столь убеди­тельно. Я думаю тем не менее что, при всей своей тяге к безудержнос­ти и неуправляемости, при том, что он становится все более сдержан­ным по мере общественного развития, при том, что большинство его форм справедливо считаются вредными, гнев все же играет необходи­мую роль в жизни.

Человечество в массе своей инертно, и лишь какое-то возмущение способно его расшевелить; а это и есть функция гнева как на высшем, так и на низшем уровнях жизни. Окружите человека лестью, тешащей его тщеславие, и в девяти случаях из десяти он окажется неспособным сделать что-либо стоящее, зато скатится к той или иной форме сенсуа­лизма и дилетантизма. Для натуры сильной и стойкой необходимо тони­зирующее средство, например огорчение — «erquickender Verdruss» ^б, как говорит Гете. Жизнь без противостояния и вражды есть Капуя. И не важно, какая роль отведена человеку в этой жизни — он сможет добить­ся чего-нибудь на своем пути, только энергично штурмуя препятствие, а штурм требует яростных чувств, своего рода страсти. Большинство из нас способны на это только в состоянии возмущения; я убежден, что и здравый смысл, и внимательный взгляд подтвердят, что лишь немногие выдающиеся люди бывают лишены сильного враждебного чувства, которому они дают волю при случае. В этом нет ничего невероятного, ¹⁰ большинство людей настолько непроницательны и ненаблюдательны - как по отношению к себе, так и по отношению к другим, — что способны поверить, будто гнев, который принято осуждать, считая его злом, не может служить мотивом для моральных личностей. Представьте себе человека, который выделяется из общей массы тем, что агрессивно, упорно и успешно выступает в защиту справедливости. Он делает то, что все остальные считают правильным и необходимым, но сами не делают — особенно если это связано с личностным противостоянием. В то время как другие лишь на словах

⁶ тонинизирующая неприятность (нем.) — Прим. ред.

[197]

порицают коррупцию в политике, но не торопятся покидать свои по­сты и исправить ситуацию, он смело бросает вызов коррумпирован­ным чиновникам в своей округе, подает на них в суд или публично разоблачает в прессе — и все это стоит ему боли и нервов, но он не рассчитывает на почести или какое-то вознаграждение. Задумаемся: а чем, собственно, он отличается от других честных и добросовестных людей таких же способностей и возможностей? Наверное, главным образом, тем, что в нем больше этой желчной раздражительности. Он обладает природным запасом враждебности, но, вместо того чтобы сле­по растрачивать его во вред окружающим, направляет его против того, что мешает общему благу, удовлетворяя свою врожденную склонность к негодованию моральным и плодотворным образом. Побольше бы лю­дей такого склада — это пошло бы только на пользу моральному со­стоянию страны. Современные условия, похоже, мало способствуют консолидации праведного гнева против зла — гнева, который, если он разумно направлен, является главным инструментом прогресса.

Томас Хаксли, если обращаться к самым известным именам, был че­ловеком, преисполненным плодотворной враждебности. Он не искал ссор, но, когда враги того, что он считал истиной, поднимали голову, он не колеблясь шел в бой; он и не скрывал — может, с излишним жа­ром нарушая известную заповедь, — что он любит своих друзей и нена­видит своих врагов ⁷. Но это была благородная ненависть, и читатель его «Жизни и писем» едва ли усомнится в том, что он был не только ве­ликим, но и добрым человеком, — как и в том, что быть таковым ему помогал его воинственный характер. В самом деле, я не думаю, что на­ука или литература могут обойтись без духа противоречия, хотя это от­нимает много энергии и омрачает многие умы. Даже такие люди, как Дарвин и Эмерсон, которые, похоже, больше всего на свете желали жить в мире и ладу с окружающими, развивали свои взгляды с необычайной последовательностью и силой, не боясь никаких авторитетов. Всякая интеллектуальная деятельность чем-то напоминает жизнь политической партии: мнения более или менее четко разделяются на оппозиционные группы, которые вынуждают друг друга яснее формулировать, доказывать и корректировать свои взгляды, чтобы оправдать себя в глазах сторонников, к которым они апеллируют. Необходимо, чтобы эта полемика не прекращалась, а велась с искренним и неизменным уважением к истине.

⁷ См.: Huxley T. Life and Letters, vol. ii, p. 192.

[198]

Праведное возмущение — это не только необходимый стимул для воинственной справедливости: оно способно благотворно повлиять и сознание человека, против которого направлено, пробуждая ощущение значимости тех чувств, которые он попрал. На высшем уровне жизни понимание, основанное на воображении того, что в сознании других людей поселилось чувство возмущения против нас, выполняет ту же роль, что и физическое сопротивление на низших уровнях ⁸. Это выпад против моего я, и, как симпатическое и одаренное воображени­ем существо, я чувствую его сильнее, чем простой физический удар. Он заставляет меня либо считаться с чужим мнением, либо противопо­ставить ему более сильные аргументы. Таким образом, чужое мнение властно вторгается в наши моральные суждения.

«Let such pure hate still underprop Our love that we may be Each other's conscience» ⁹.

Я думаю, что характер и намерения человека могут заслужить ува­жение, только если его считают способным на отпор и возмущение. Мы полагаем, что если человек искренне предан какому-то делу, то любые нападки на это дело должны вызывать у него враждебное чув­ство; если же этого не происходит сразу или спустя какое-то время, то и к его делу, и к нему самому начинают относиться с презрением. Ни один учитель, например, не сможет поддерживать дисциплину, если его ученики чувствуют, что его не возмущает ее нарушение.

По той же причине мы редко по-настоящему осознаем неправильность собственных действий — пока наконец не обнаружим, что они бывают возмущение у окружающих; с каким бы агрессивным эгоизмом мы ни вели себя, но если он не встречает сопротивления, то мы вскоре начинаем смотреть на свое поведение как на нечто нормальное, само собой разумеющееся. Размышления и опыт позволяют мне не доверять теории, согласно которой непротивление, как правило, оказывает смягчающее влияние на агрессора. Я не хочу, чтобы люди под-

⁸ Ср: Simon N. Pattern's Theory of Social Forces, p. 135.

⁹. Эта чистая ненависть скрепит

Нашу любовь, чтобы мы могли быть

Совестью друг друга.

Thoreau. A Week, etc., p. 304.

[198]

ставляли мне другую щеку, потому что хуже от этого будет прежде все­го мне самому. Я быстро привыкну к повиновению и буду думать о страдальце-непротивленце не больше, чем о ягненке, чье мясо ем на обед, с другой стороны, отчаянное сопротивление и обличение ничуть не луч­ше — они, скорее всего, спровоцируют меня на припадок безумного гнева. Но для всех нас было бы благом, если бы каждый отстаивал свои права и права тех, кому он оказывает сочувствие, проявляя справедли­вое и твердое негодование против любой попытки их попрать. Осно­ванное на опыте осознание того, что нарушение моральных норм вы­зовет возмущение в умах тех, чье мнение мы уважаем, служит главным фактором поддержания таких норм.

Но теория непротивления, как и все идеи, взывающие к добропоря­дочным умам, содержит в себе скрытую истину, несмотря на кажущую­ся вопиющую абсурдность. Подлинный смысл этой доктрины в том виде, как она излагается в Новом завете или проповедуется многими лицами и целыми сообществами в наши дни, сводится, наверное, к следующе­му: мы должны отказаться от грубых средств и приемов сопротивле­ния в пользу более утонченных и возвышенных и угрожать моральным возмущением вместо кулаков или судебных тяжб. Несомненно, что с пороками обычных людей лучше всего бороться, взывая к лучшим ка­чествам их личности, чем порицая худшие. Если нам кажется, что че­ловек готов совершить какой-то жестокий или бесчестный поступок, мы можем противостоять ему двояко: либо опуститься до его уровня и сбить его с ног ударом кулака, а потом вызвать полицию, либо попы­таться достучаться до высших этажей его сознания, убеждая в своей уверенности, что он, с его-то чувством собственного достоинства и приличной репутацией, не уронит себя. Но если столь невероятная беда случится, он должен быть готов к тому, что мнение о нем тех, кто прежде думал о нем хорошо, резко изменится. Другими словами, мы в самой вежливой форме угрожаем его социальному я. Этот метод часто гораздо более эффективен, чем первый, он морально убеждает, а не унижает; он обычен для тактичных людей, отнюдь не претендующих, что о добродетельнее других.

Это похоже на то, что понимают под непротивлением, но сам термин вводит в заблуждение. Это и есть сопротивление, и оно нацелено на предполагаемое самое уязвимое место врага. Стратегически это атака на его фланг, удар по незащищенной части его позиции. Оправданием, в конечном счете, тут служит успех. Если же он не достигнут, не подобрали ключ к душе такого человека и не убедили его принять

[199]

вашу точку зрения, то весь маневр был напрасен и принес только вред — злодей лишь утвердится в своем поведении; уж лучше было бы послать его в нокаут. Это правильно, что мы взываем к высшим мотивам и верим, что их можно пробудить, но настоящее непротивление злу — это просто малодушие. Наверное, есть такие — не слишком, впрочем, вли­ятельные — секты и проповедники, которые действительно верят в это учение и считают, что название «непротивление» было присвоено апелляциям к высшему я в силу превратного и незрелого представле­ния, будто сопротивление обязательно должно принимать ту или иную осязаемую материальную форму и будто бы всем учителям приходи­лось менять свою тактику сообразно типу людей, с которыми они име­ют дело. Хотя Христос и учил подставлять другую щеку обидчику и отдавать последнюю рубашку, он, похоже, не предлагал оскверните­лям храма удвоить свои старания — наоборот, считая, видимо, что бес­полезно взывать к их морали, «вошел в храм Божий и выгнал всех про­дающих и покупающих во храме, и опрокинул столы менял и скамьи продающих голубей» ¹⁰. Кажется, он даже прибегнул при этом к плети. Я не вижу в вопросе о непротивлении ничего, кроме путаницы в тер­минах и разнобоя во мнениях о том, какого рода сопротивление наибо­лее эффективно в тех или иных случаях.

Мы часто и привычно слышим утверждения об исключительном зна­чении любви в человеческих идеалах. Никто, я полагаю, не поверит, что нормальный человек смог бы долго выдержать жизнь ангелов Фра Анжелико, изображенных в его «Страшном суде» порхающими над цветущей лужайкой Рая. Если такая жизнь иногда и кажется прекрасной и желанной, то, наверное, потому, что в нашем мире любви, дружбы и покоя куда меньше, чем хотелось бы. Многим из нас случалось в жизни страдать от жары и жажды, когда казалось, что островок тени и глоток холодной воды — это предел земных желаний. Но стоило нам оказаться в прохладе и рядом с водой, и мы тотчас же начинали думать о чем-то другом. То же самое и с идеалами покоя и любви. Даже те чувствительные души, которым они наиболее дороги, едва ли могли бы прожить только ими одними. Сплошные и неизменные дружеские отношения в конечном счете, невыносимы.

Человеческие идеалы и человеческая природа должны развиваться совместно, и нам не дано предвидеть, какими они могут стать; но в настоящее время представляется, что честный и разумный идеализм

¹⁰ От Матфея 21:12 - Прим ред.

[200]

[201]

должен быть направлен скорее на упорядочение и управление страс­тями по законам добра и справедливости, чем на вытеснение одних страстей другими. Я сомневаюсь в том, что может существовать сколь-нибудь здоровая и действенная любовь, оборотной стороной которой не было бы негодование. Как можно что-то любить и не возмущаться нападкам на предмет своей любви?

Очевидно, что высшая функция враждебности — противостоять злу, и, чтобы выполнять эту функцию, она должна разумно руководство­ваться идеалами справедливости. Человек со здравым и активным со­циальным воображением чувствует необходимость в таком руковод­стве и более или менее энергично — в зависимости от остроты ума — старается сдерживать свое негодование по отношению к тому, что ка­жется ему несправедливостью и злом. Воображение представляет нам всевозможные спорные точки зрения, которые разум, чья суть — орга­низация, пытается упорядочить и контролировать в соответствии с неким универсальным принципом, нормой справедливости: моральные принципы проистекают из инстинктивной потребности сознания дос­тичь единства во взглядах. Все специфические импульсы, в том числе и чувство враждебности, выносятся на суд совести и оцениваются по критериям, вырабатываемым сознанием. Признанное правильным и законным негодование одобряется и усиливается волей; праведное негодование позволяет нам даже гордиться собой. Но если окажется, что оно никак не связано с универсальным принципом, мы, хорошень­ко поразмыслив, отвергаем его и стараемся со всей возможной энерги­ей игнорировать и подавить. Так, мы не обращаем внимания на случай­ные обиды, сдерживаем или избегаем мелких антипатий; другое дело — возмущение. Последнее носит устойчивый характер, так как осно­вано на холодном рассудке, тогда как импульсивный и безрассудный гнев быстро проходит.

Предположим, к примеру, что человек обращается с просьбой некоему должностному лицу и встречает грубый отказ. В первый момент его конечно же охватывает слепой и бездумный гнев. Но потом он начинает осмысливать ситуацию, пытаясь представить себе мотив и чувства, которыми руководствовался чиновник, и гнев принимает более острую и личную форму, он терзает там, где сначала только ужалил. Но если это воистину разумный человек, привыкший считаться нормами справедливости, он успокаивается и старается посмотреть вещи шире, поставить себя на место своего обидчика и оправдать, если

[202]

это возможно, его поведение. Может быть, этого чиновника постоянно задают настойчивыми просьбами, так что холодность и резкость необходимы ему для того, чтобы справляться с делами и т. д. Если та­кого объяснения недостаточно и грубость чиновника все равно вос­принимается как элементарная наглость, мы продолжаем им возмущать­ся всякий раз, когда вспоминаем о нем, так что, будь у нас возможность, мы, вероятно, постарались бы пресечь его деятельность, и наши дей­ствия как в чужих, так и в собственных глазах были бы морально оп­равданы.

Или, допустим, человек вынужден стоять в длинной очереди на по­чте, ожидая получения своей корреспонденции. Очередь движется мед­ленно, это утомляет и раздражает, но он относится к этому спокойно, так как понимает, что все в очереди находятся в одинаковой ситуации. И вдруг картина терпеливого ожидания меняется: кто-то бесцеремон­но пытается пролезть к окошку без очереди. Разумеется, это вызывает гнев нашего персонажа. Грозящая задержка — дело всего нескольких секунд, но это вопрос справедливости, веский повод для негодования, для осмысленной вспышки гнева.

Другой аспект преображения враждебности при помощи разума и воображения состоит в том, что она становится более разборчивой или избирательной в отношении представления о том человеке, против ко­торого она направлена. В известной мере высшие формы враждебнос­ти носят менее личностный характер, чем низшие, — в том смысле, что это уже не слепая враждебность к человеку в целом, а такая, которая как-то различает между теми сторонами и склонностями его личности, которые вызывают неприязнь, и теми, которые вполне терпимы. Это не просто мысль о выражении лица X или другой символ, который пробуждает негодование, а мысль о проявленных им неискренности, высокомерии или чего-то еще, что может нам не понравиться; при этом мы можем сохранить расположение к нему за другие его качества. Вообще говоря, в каждом человеке, если присмотреться, немало положительного и располагающего к себе, так что если мы чувствуем к кому-то одну лишь враждебность, то, наверное, потому, что мы воспринимаем его личность односторонне. Безудержный гнев, как и любая другая недисциплинированная эмоция, всегда приводит к такому одностороннему и неразборчивому восприятию, так как он подавляет взвешенную мысль и заставляет нас видеть все лишь в собственном свете. Но более сдержанное чувство делает возможным и более справедливый взгляд, так что начинаешь верить, что мы должны любить своих вра-