Глава VI. СОЦИАЛЬНОЕ Я — 2. РАЗЛИЧНЫЕ СТОРОНЫ Я 2 страница

[166]

вает чрезмерным и неуместным, а гнев может так захватить нас, что мы теряем способность наносить ответные удары.

Если наши современники и соотечественники особо эгоистичны, как иногда утверждают, то, конечно, не потому, что нам присущ слиш­ком жесткий или четко отличный от прочих тип самосознания. Напро­тив, наш наиболее характерный недостаток, — это, наверное, опреде­ленная поверхностность и неясность характера и целей, и это, по-ви­димому, происходит из-за недостатка сосредоточенности и самоопре­деления, которые, в свою очередь, связаны со слишком напряженной окружающей жизнью. Тем не менее я сомневаюсь, что эготизм, кото­рый, по существу, является падением моральных стандартов, более пре­обладает в одно время, чем в другое.

В словаре Роже примерно шесть страниц посвящено словам, обо­значающим «несвойственные личные привязанности или личные при­вязанности, основанные на мнениях или чувствах других», — выраже­ние, по-видимому, означающее почти то же самое, что подразумевает­ся здесь под отраженным или зеркальным социальным чувством я. Хотя составитель и приводит множество едва ли уместных здесь примеров, само количество слов в обыденном словоупотреблении, означающих разновидности подобного рода чувств, удивительно и впечатляюще. Нельзя не подивиться той проницательности и удачной смелости вы­думки, которые привели к изобретению всех этих терминов. Каким психологом показывает себя сам язык, отметивший и сохранивший та­кое множество тончайших аспектов человеческого духа!

Полезно разделить, вслед за другими, две общие позиции — агрес­сивную, или самоутверждающуюся, и уступчивую, или покорно-смиренную. Первая состоит в том, что человек благосклонно думает о себе и пытается внушить это впечатление другим, вторая — в том, что он принимает и уступает заниженной оценке самого себя в глазах других и чувствует себя, соответственно, малозначительным и униженным. Гордость была бы, конечно, примером первого образа чувств и действий, смирение — второго.

Но существует много степеней агрессивного я, и они могут быть классифицированы следующим образом: первое — в ответ на воображаемое одобрение нас переполняют гордость, тщеславие, чувство собственного достоинства, второе — в ответ на воображаемое осуждение мы чувствуем различного рода обиду и возмущение; и покорно-смиренное Я может рассматриваться сходным образом.

[167]

Гордость и тщеславие — слова, обычно применяемые лишь к тем формам самодовольства, которые производят неприятное, эготистское впечатление, но они могут использоваться и в более широком смысле, означающем просто более или менее стабильное отношение социаль­ного я к миру, в котором оно отражается, — причем это различие будет того же рода, что и уже отмеченная разница между жестким и непосто­янным эготизмом.

Эти отличия в устойчивости, столь важные в изучении социальной личности, возможно, связаны с контрастным различием между более восприимчивым и более конструктивным типами сознания. Хотя ода­ренное сознание гармонично объединяет восприимчивость и конструк­тивность и можно показать, что они настолько взаимозависимы, что не могут достичь совершенства друг без друга, однако они, как правило, развиваются не симметрично, и этой асимметрии соответствует рас­хождение личных характеров. Сознание одного рода, так сказать, эн­догенно, или неразрывно с его природными склонностями, тогда как сознание другого рода экзогенно, или выходит за их рамки. Иными словами, сознание первого рода обладает относительно сильной склон­ностью к переработке скорее старого материала, чем нового; размыш­ление для него более приятно, чем наблюдение; оно предпочитает до­машний покой беспорядку, который вносят оживленные гости; о со­знании другого рода можно сказать прямо противоположное. Итак, тенденция эндогенной, или внутренне углубленной, деятельности слу­жит для сохранения единства и стабильности мыслей и характера за счет возможной открытости и приспособляемости. Так как сознание стремится, в основном, систематизировать энергию, то для достижения этого оно неизбежно ограничивает новые впечатления теми, которые не вносят слишком большой сумятицы в излюбленные им единство и систему. Разумеется, эти черты проявляются в отношении данной лич­ности к другим людям. Своих друзей и «их надежную приязнь» чело­век берет на абордаж своей души стальными крючьями, но, вероятна не проявит симпатий и будет холоден по отношению ко всякого рода новым влияниям. С другой стороны, экзогенное, направленное е сознание более активно, ближе к периферии, чем к центру, и для всякого рода впечатлений; оно энергично вбирает в себя новь' материал, который, вероятно, так и не будет вполне организован. Оно меньше заботится о порядке в собственном доме, чем о том, что он должен быть полон гостей; быстро реагирует на личностные влияния» страдает недостатком той глубины и прочности симпатии, которую дру

[168]

гого рода сознание демонстрирует в отношениях с близкими ему по духу людьми.

Гордость ⁵, далее, есть форма социального самодовольства, прису­щая более твердому и самодостаточному типу сознания; человек, одер­жимый ею, уверен, что он на хорошем счету у тех, чье мнение его забо­тит, ему не свойственно самоуничижение; умственная и социальная устойчивость его такова, а душа сужена настолько, что он неуязвим для уколов сомнения и стыда. Гордость в конечном счете это сугубо мирское и социальное чувство и черпает свои стандарты из стихии со­циальных обычаев и мнений. Но гордый человек не непосредственно зависит от того, что думают о нем другие; он преобразовал свое отра­женное я в устойчивую составляющую своего мышления, представле­ния и убеждения, которая относительно независима от внешнего ис­точника. Следовательно, это чувство требует времени для своего раз­вития и расцветает в зрелом возрасте, а не в годы бурного роста в юно­сти. Человек, гордый своим престижем, социальным и профессиональ­ным положением, своей благотворительностью или честностью, при­выкает ежедневно созерцать свой привлекательный мало изменчивый образ, в котором, как он полагает, он предстает во мнении света. Этот образ, возможно, обманчив, так как гордость, ограничивая воображе­ние, вводит человека в заблуждение; но он устойчив, и человек, пола­гаясь на него, неуязвим для какого-либо намека на порицание. Даже если он вообще понимает, о чем идет речь, он пропускает все мимо Ушей как что-то незначительное, чувствуя, что общественное мнение настроено в его пользу. Если он когда-нибудь утратит это убеждение, если какая-либо катастрофа разрушит этот образ, он окажется слом­ленным человеком и даже с годами, возможно, больше не поднимет головы.

В определенном смысле гордость — это сила, то есть она предпола­гает стойкий и твердый характер, на который можно рассчитывать. Ра­ботая, он не нуждается в присмотре, он честен во всем — в соответствии со своими внутренними стандартами. У него всегда чистая, хотя и не самая глубокая совесть. С другой стороны, такой характер ограничивает становление человека, закрывает его сознание от обновляющих влияний и, таким образом, в конце концов может стать источником слабости. Берк, кажется, говорил, что ни один человек не имел предмета гордости, который не принес бы ему вреда, и, возможно, это

⁵ Ср: Stanley. The Evolutionary Psychology of Feeling, p. 271 et seq.

[169]

именно то, что он имел в виду. Кроме того, гордость, как правило, вызы­вает более глубокую неприязнь у окружающих людей, чем тщеславие; ее можно ненавидеть, но все же не презирать; однако многие предпоч­ли бы гордость тщеславию из-за того, что человек, в конце концов, зна­ет, чего от нее ждать, и, значит, может приспособиться к ней. Тщесла­вие же столь эксцентрично, что невозможно предугадать, какой пово­рот оно примет в дальнейшем.

В языке редко проводится четкое различие между переживанием чувств и их видимым выражением; поэтому слово «тщеславие», означа­ющее прежде всего пустоту, обозначает либо слабую и пустую види­мость достоинства, напускаемую на себя в попытке произвести впечат­ление на других, либо сопутствующее этому состоянию чувство. Эту форму социального самообольщения естественным образом принимает неустойчивое, не уверенное в своем образе сознание. Тщеславный че­ловек в моменты наибольшей самонадеянности видит себя в восхити­тельном свете, но, зная, что этот образ мимолетен, боится, что он изме­нится. Он не закрепил его, в отличие от гордеца, в устойчивых умствен­ных привычках, но, будучи непосредственно зависим в этом образе от других, он весь в их власти и очень уязвим, живя словно в хрупком стеклянном доме, который может быть разрушен в любую минуту; и в самом деле, такого рода катастрофы происходят столь часто, что он как-то свыкается с ними и скоро оправляется от удара. Поскольку образ, в свете которого видит себя гордая личность, весьма устойчив — хотя и обманчив — и имеет твердую основу в ее характере, она не польстится на похвалу за те качества, которые, как она полагает, ей не присущи; тщеславие же не обладает устойчивым представлением о себе и клюет на любую блестящую приманку. Человек будет упиваться то -одним, то другим приятным для себя отражением, пытаясь подражать каждому по очереди и становясь, по возможности, тем, что говорят о нем льстецы. или тем, чем он представляется тому или иному расположенному к нему человеку. Для него типично настолько сживаться со своим образом в сознании другого, что он, так сказать, загипнотизирован этим образом и видит его преувеличенным, искаженным, вне истинной связи с иным содержанием другого сознания. Как это часто бывает, он не понимает, что становится управляемым и ставит себя в глупое положение; он «подставляется» — самодовольная глупость и есть суть тщеславия. С другой стороны, по тем же причинам тщеславного человека часто мучают о почвенные подозрения в том, что его не понимают, пренебрегают и оскорбляют его или как-то еще третируют его социальный образ.

[170]

Разумеется, ближайший результат тщеславия — это слабость, по­добно тому как гордости — сила; но с более широкой точки зрения ложно кое-что сказать и в его защиту. Гете восклицает в «Вильгельме Цейстере»: «Дай-то бог, чтобы все люди были тщеславны, но тщеслав­ны разумно, с должным чувством меры — тогда не было бы никого сча­стливее нас, живущих в цивилизованном мире! Про женщин гово­рят, что они тщеславны по природе, но ведь это их и украшает, этим они больше всего нам и нравятся. Чего может достичь молодой чело­век, если он не тщеславен? Пустой и никчемный по натуре сумеет при­обрести хотя бы внешний лоск, а дельный человек быстро перейдет от внешнего совершенствования к внутреннему» ⁶. Иными словами, уме­ренное тщеславие может свидетельствовать об открытости, восприим­чивости, понятливости, что служит залогом способности к развитию. В юности, по крайней мере, оно гораздо предпочтительнее гордости. Именно неприятные и так или иначе бросающиеся в глаза прояв­ления чувства я скорее всего должны были получить специальные на­звания. Соответственно, существует множество слов и словосочетаний для различных аспектов гордости и тщеславия, тогда как умеренное и уравновешенное чувство собственного достоинства не имеет такого терминологического разнообразия. Тот, кто обладает таким достоин­ством, более открыт и гибок в чувствах и поведении, чем гордец; это не шаблонный образ, ему присуща скромность; но в то же время, в от­личие от тщеславия, он не выказывает трепетного волнения по поводу своей внешней явленности, а обладает устойчивыми представлениями о своем имидже, равно как и о других предметах, и его не может сбить с толку переход от одобрения к осуждению. На самом деле здоровая жизнь я требует такого же совмещения постоянства с изменением, как и любое нормальное развитие. Должны иметь место изменчивость, от­крытость и свобода — но на организованной основе; слишком жесткая организация означает неподвижность и смерть, а ее отсутствие — сла­бость или анархию. Человек с чувством собственного достоинства це­нит суждения других и уделяет им много внимания, но он живет своим умом, он взвешивает и отбирает, соотносит все возможности со своим характером и не поддается влияниям, которые ему не соответствуют. Так как он воспринимает свое я как прочное и неразрывное целое, он всегда ощущает потребность быть и никогда не притворяется, как те, кто разрывается между быть и казаться. Например, ученый, обладаю-

⁶ Гете В. Годы странствий Вильгельма Мейстера // Гете В. Соб. соч. в 10 то-^-^т- 8. М.: Худ. лит-ра, 1979, с. 155.

[171]

щий чувством собственного достоинства и уважающий чужое мнение, возможно, хотел бы прочесть все книги об определенном предмете и до некоторой степени стыдится, что так и не сделал этого, но он ни за что не станет притворяться, что прочитал их, раз это не так. У такого человека боль от нарушения внутреннего единства, от измены пред­ставлению о себе как об искреннем и цельном человеке перевесила бы всякое удовольствие от воображаемого одобрения его основательнос­ти. Будь он тщеславен, он возможно притворился, что читал эти книги; будь он самонадеянным человеком, он, может быть, не моргнув глазом открыто признался бы в их незнании.

Здравый смысл одобряет разумное сочетание уважения и самооб­ладания в отношениях между людьми, тогда как упрямая неуступчи­вость конечно же отталкивает почти так же, как и чрезмерная почти­тельность. Они утомительны и даже неприятны, поскольку выглядят неестественно и неправдоподобно и не производят впечатления встре­чи с чем-то важным и интересным, к чему мы стремились.

«— you have missed

The manhood that should yours resist,

Its complement» ⁷.

Нам нравятся люди, которые проявляют интерес к тому, что мы го­ворим и делаем, прислушиваются к нашему мнению, но сами в то же время, несомненно, тверды и независимы. То же и с писателем: мы тре­буем от него смелого и решительного высказывания собственного взгляда и позиции, но при этом и духа терпимости и радушия, понима­ния того, что он, в конце концов, лишь малая часть огромного мира.

Кроме того, в одних случаях образ я — это подражательный набросок в предполагаемом стиле того человека, с которым в последний раз говорили; в других — это жесткая, традиционная, безжизненная ко­пия, которая утратила всякую связь с породившими ее силами, подоб­но византийским мадоннам до начала эпохи Чимабуэ ⁸, в третьих же - это истинное произведение искусства, в котором индивидуальные

⁷ «Ты не встретил мужества, которое должно твоему противостоять как дополнение». — Прим. перев.

⁸ Чимабуэ (Cimabue) — подлинное имя итальянского художника Бенчивьни ди Пепо (Bencivieni di Pepo, 1240—1302?), порвавшего с формализмом господствовавшего в Италии византийского искусства. Предтеча реалистической флорентийской школы раннего Возрождения и, как предполагают, учитель Джотто. — Прим. ред.

[172]

склонности и влияние мастера сливаются в гармоничное целое. Но у каждого из нас есть такой образ, если только наше воображение не стоит ниже человеческого уровня. Когда мы говорим о личности как о неза­висимой от чужого мнения и самодостаточной, мы всего лишь имеем в виду, что, имея характер твердый и конструктивный, она не нуждается в ежедневных встречах с расположенными к ней людьми. Она вполне может заменить их своим воображением, воспринимать одни влияния и отвергать другие, выбирать себе лидеров, свой индивидуальный стиль и таким образом добиться характерного для себя вполне закономерно. Я, равно как и все высшие мыслительные функции, является продук­том социального внушения.

Честность — более гонкий род чувства собственного достоинства. Оно обычно означает либо самоощущение человека, либо нечто, что другие люди думают и чувствуют по отношению к нему и, таким обра­зом, с помощью общепринятого языка иллюстрирует тот факт, что час­тная и социальная стороны я неразделимы. Честность человека в его собственном ощущении, и она, так же как и его репутация, предполага­емая им в сознании других людей, чьим мнением он дорожит, — суть две стороны одной медали. Невозможно постоянно придерживаться вы­соких образцов честности в собственном сознании, не чувствуя, что другое сознание или сознания их разделяют и следуют им. Если непос­редственное окружение человека деградирует, он может найти прибе­жище в книгах или памяти, где его воображение смогло бы создать лучшее окружение из благородных людей для поддержания этих об­разцов; но если ему не удается сделать этого, то планку, конечно, не Удержать. Чувства высшего блага и справедливости, как и другие чув­ства, находят свой источник и обновление в общении. С другой сто­роны, мы не можем отделить идею чести от идеи искреннего и твер­дого личного характера. Мы не сможем выработать привычку думать о чем-то высоком — даже если позаимствуем идею об этом у других, — пока не создадим себе ментального образца. Здоровое сознание не может быть честным в своих внешних проявлениях без внутреннего развития совести, воспитывая себя от внешнего к внутреннему, как говорит Гете.

Физиологические теории этики — чего, конечно, сознательно не предполагали их авторы — превращают такие побуждения идеального, как честность, в нечто неосуществимое, экстравагантное и иррациональное. Они объясняют их устоявшимся строем языка и не считают в конечном счете чем-то убедительным. Однако такой взгляд не под-

[173]

тверждается непосредственным наблюдением социальной жизни. На самом деле честь человека, как он ее понимает, и есть его непосред­ственное и подлинное я, управляющее его поведением, независимо от каких-либо физиологических предпосылок. Предпочтение чести самой жизни — вовсе не романтическое исключение в человеческом поведе­нии, а нечто весьма типичное для подлинно человеческого существо­вания. Ничтожная или опустившаяся личность может спасти свою жизнь, пожертвовав честью, и так же может поступить кто угодно в минуты паники или иного рода деморализации, но нормальный чело­век в окружении ближних, сохраняя свое социальное самочувствова­ние, так не поступит. История повествует о многих народах, завое­ванных из-за недостатка дисциплины, ошибок в стратегии или из-за несовершенства оружия, но мы редко читаем о чьей-то действитель­ной трусости в том смысле, что они не были готовы встретить смерть в бою. А готовность пойти на смерть обычно означает, что чувство чести господствует над ужасом и болью. Повсюду в античном мире римские легионы сталкивались с людьми, боявшимися смерти не бо­лее, чем они сами, и умевшими столь же умело ее сеять. В Мексике и Перу аборигены тысячами погибали в отчаянных битвах с испански­ми отрядами. Древнейшие сообщения о наших германских предках указывают на тот строй чувств и действий, которые физическое са­мосохранение строго подчиняли чести. «Для каждого члена клана смерть лучше, чем трусливая жизнь», — говорит Беовульф ^9:10, и, ви­димо, не может быть сомнений в том, что повсюду это был общий прин­цип поведения, так что трусость была редким явлением. В современ­ной жизни мы видим то же подчинение ощущения чувству долга у солдат, да и в сотнях других профессий, связанных с риском для жиз­ни, — не как героическое исключение, а как обычную практику про­стых людей. Мы видим то же самое во всеобщей готовности скорее терпеть всякого рода физическую боль и лишения, чем потерять уважение в глазах других людей. Хорошо известно, например, что среди бедняков тысячи скорее будут терпеть холод и недоедание, чем поступятся самоуважением, прося милостыню. Короче говоря, не делая слишком большого комплимента человечеству, можно сказать, что в нормальных условиях человеческое сознание руководствуется чувство о котором говорил Норфолк:

⁹ Герой одноименного древнеанглийского эпоса. — Прим. ред.
¹⁰Цит. по: Gummere. Germanic Origins, p. 266.

[174]

«Mine honor is my life: both grow in one;
Take honor from me and my life is done» ¹¹.

Если уяснить себе то обстоятельство, что я — это существенно со­циальный, идеальный и воображаемый, а не чувственный факт, все ска­занное будет выглядеть вполне естественно и не будет нуждаться в спе­циальном объяснении.

В отношении высших сторон индивидуальности чувство собствен­ного достоинства становится чувством самоуважения в том смысле, ко­торый имел в виду Теннисон, говоря:

«Self-reverence, self-knowledge, self-control,
These three alone lead life to sovereign power*¹².

или Гете, когда в первой главе второй книги «Годы странствий Виль­гельма Мейстера» ¹³ он называет самоуважение — Ehrfurcht vor sich selbst¹⁴ — высшим из четырех достоинств, прививаемых юношам в его идеальной системе образования. Эмерсон использует понятие уверен­ности в своих силах в схожем смысле в том памятном эссе, эпиграфом к которому предпосланы слова: «Верь в себя, каждое сердце дрожит на этой струне», а также повсюду в своих произведениях.

Самоуважение, насколько я понимаю, означает почитание высше­го или идеального я — той лучшей части реального «я», основанного на том, что действительно представляет из себя индивид, насколько он сам себя знает, которое есть «я» стремлений, а не достижений; это просто то лучшее, чего он может достичь в жизни. Уважение к соб­ственному «я» предполагает, как настаивает Эмерсон, сопротивление Друзьям, советчикам и любым влияниям, которые сознание искренне отвергает как несовместимые с собой. Человек должен чувствовать, что главный арбитр — внутри, а не снаружи, не в каком-то господине, живом или мертвом, как, например, учит традиционная религия. Тем не менее это высшее я есть социальное я, т. е. продукт конструктивного воображения, перерабатывающего то, что поставляет социальный опыт. Наш идеал личного характера строится из мыслей и чувств, раз-

¹¹ Честь — моя жизнь, они едины. Отнимите у меня честь, и жизнь моя будет кончена. — Прим. перев.

¹² CEnone. Самоуважение, самопознание, самоконтроль — Они одни дают мне силы жить.

¹³ См.: Гете И. В. Собр. Соч. Т. 8. М.: Худ. лит-ра, 1979, ее. 137—140.

¹⁴ Благоговение. — Прим. ред.

[175]

витых в процессе общения и в значительной степени при помощи во­ображения того, каким наше я предстало бы в сознании людей, к кото­рым мы относимся с почтением. Это не обязательно живые личности: любой, кто реален для нас, будь он явным или воображаемым, стано­вится для нас возможным источником социального чувства я, и идеа­листически возвышенные личности живут в основном в воображае­мом присутствии вождей и героев, с которыми они соотносят свою жизнь для сопоставления и совершенствования. Это особенно свой­ственно юности, когда формируются идеалы. Позднее личностный элемент в этих идеалах, выполнив свою роль вдохновляющего образ­ца, вероятно, постепенно исчезнет из сознания, оставив после себя лишь привычки и принципы, социальное происхождение которых бу­дет позабыто.

Негодование — состояние, в которое приходит агрессивное я в от­вет на воображаемое унижение, — может рассматриваться как чувство я с оттенком гнева; в самом деле, связь между чувством я и некоторы­ми эмоциями — такими, как гнев и страх, — столь тесна, что последние можно считать просто специфическими разновидностями первого. Не­важно, принимаем ли мы данную точку зрения или считаем их сугубо различными, — ведь такое деление всегда неизбежно. На этом чувстве я подробнее остановлюсь в следующей главе.

Если человек почувствовал, что его образ в глазах других людей оказался приниженным, и, если вместо того, чтобы занять агрессив­ную позицию и возмутиться таким отношением, он соглашается с ним и принимает этот образ и суждения о нем, то он чувствует и демонст­рирует нечто похожее на смирение. И тут мы снова располагаем ог­ромным разнообразием терминов, указывающих на различные оттен­ки смиренного чувства и поведения, такие, как стыд, смущение, унижение, подавленность, кротость, застенчивость, робость, неуверенность в себе, нерешительность, замешательство, удрученность, раскаяние, угрызения совести, сожаление и т. д.

Смирение, как и самоутверждение, существует в формах, сочетающихся в возвышенным типом характера и воспринимаемых вполне одобрительно, но также и в формах, воспринимаемых как низменные. Бывает, что смирение соседствует с тщеславием и служит признаком характера нестойкого, чрезмерно и неразборчиво уступающего чужой точке зрения на себя. Нам бы хотелось, чтобы человек проявлял смирение лишь перед тем, что, с его собственной точки зрения, поистине пре

[176]

восходно. Его скромность должна сочетаться с чувством собственного достоинства, это должно быть то почтительное уважение, которое твер­дый, но развивающийся характер испытывает в присутствии того, что воплощает его идеалы. У каждого сложившегося человека есть свои авторитеты, в чьем воображаемом присутствии он становится подат­лив, словно глина в руках гончара, из которой тот может сделать что-то лучшее. Это происходит из-за ощущения, будто эти авторитеты знают его лучше, чем он сам. В состоянии такой восторженной восприимчи­вости рождается ощущение новой жизни, которое поглощает старое я и заставляет его казаться скучным, ничтожным и презренным. Смире­ние такого рода идет рука об руку с самоуважением, так как чувство высшего или идеального я призывает наличное и банальное я к скром­ности. Человек стремится к «столь высокому идеалу, что всегда ощу­щает свое несовершенство как в собственных, так и в чужих глазах, хотя и осознает, что оценивает себя по обычным меркам своего обще­ства, страны или поколения» ¹⁵. Но смирение, доходящее до самозаб­вения, и раболепие перед чужим мнением воспринимаются просто как трусость и подобострастие.

Книги о внутренней жизни восхваляют и предписывают скромность, раскаяние, покаяние и самоотречение; но для всех вдумчивых читате­лей очевидно, что описанный в них род смирения вполне совместим с благоговением перед самим собой Гете или уверенностью в своих си­лах Эмерсона — по сути это одно и то же. «Подражание Христу» ¹⁶ содержит учение именно такого рода. Кроме того, это смелая книга, и особенно ее начало наполнено призывами к вере в себя — вполне в Духе Эмерсона. «Certa viriliter — говорит автор — consuetudo consuetu­de vincitur. Si tu scis homines dimittere, ipsi bene te dimittent tua facta facere» ¹⁷.

Человеку постоянно предписывается подчинение либо Богу, то есть реальной личности, в собственном сознании, либо — если речь идет об отношениях между людьми — внешнему правилу, которое предполагает, что воля остается свободной в том, что считается ее высшими Функциями. Все это учение направлено на возрастание идеального, но очень личностного я, выработанного в процессе уединенного созерца-

¹⁵ Stanley. The Evolutionary Psychology of Feeling, p. 280.

¹⁶ Речь идет о книге «De Imitation Christi» Фомы Кемпийского. — Прим. ред.

¹⁷ «Борись мужественно, привычку покоряет привычка. Если ты знаешь, как освободить людей, они также освободят тебя, чтобы ты занимался своими собственными делами». — «De Imitation Christi», book i, ch. xxi par. 2. — Ярим. ред.

[177]

тельного размышления, для достижения которого необходимо отказать­ся от земных устремлений и символами которого служат Бог, совесть и милосердие. Правильная критика доктрины Фомы ¹⁸ состоит не в том что она принижает человеческое мужество и уверенность в своих си­лах, а в том, что отвлекает их от земных дел, где они столь необходимы, и уводит их в область абстрактного воображения. Здоровое сознание не может отказаться от идей самоутверждения и личной свободы, хотя внешние формы выражения казалось бы могут отвергать их; и соответ­ственно, «Подражание» и тем более Новый Завет полны таких идей. Там, где нет чувства я и вообще каких-либо амбиций, там ничто не име­ет ни силы, ни смысла. Потерять чувство самостоятельного, творческо­го, стойкого я означало бы раствориться, распасться и исчезнуть в не­бытии.

Здоровое, гармоничное сознание даже средней восприимчивости в соответствующем ему по духу окружении и занятое полезной дея­тельностью придерживается золотой середины между самоуважением и разумной амбициозностью. Для этого не обязательно требуются спе­циальные усилия, можно обойтись и без сознательной борьбы с упря­мым эготизмом, чтобы избежать зависти, ревности, высокомерия, сует­ливой погони за признанием и других болезней социального я. С чув­ством я, достаточным для того, чтобы стимулировать человека, но не мучить его, в социальном окружении, готовом оценить без лести, с хо­рошим здоровьем и умеренным успехом можно прожить жизнь, почти не прибегая к сильным моральным и религиозным средствам, служа­щим для подавления непокорного я. Но сколь немногие, особенно в наше активное, многообещающее и материально процветающее время, хоть мало-мальски искушены во внутренних конфликтах и интересу­ются литературой и учениями, связанными с я.

Но почти каждая тонкая и чувствительная натура знает, что социальное я временами бывает источником страстей и страданий. Пока человек с чем-то считается и что-то отстаивает, пока он поистине личность, он обладает эго, вокруг которого группируются его страсти, развитие которого обязано быть его главной целью. Но именно то обстоятельство, что я стоит в центре наших планов и стремлений, пр

¹⁸ Фома Кемпийский (подлинное имя — Thomas Hemerken, 1379 немецкий монах и писатель, признанный автором «Подражания Христу» - широко известной работы, в которой подчеркивается моральный пример Христа. — Прим. ред.