Универсальный код: стэндинг

Итак, будучи лишена живого синтаксиса, система «вещи/ реклама» образует не столько язык, сколько систему значе­ний; ей присуща скудость и эффективность условного кода. Она не структурирует личность, а лишь обозначает и клас­сифицирует ее. Она не структурирует социальные отноше­ния, а лишь членит их как иерархизированный набор эле­ментов. В формализованном виде она предстает как уни­версальная система маркировки социального статуса людей — как код «стэндинга».

В рамках «общества потребления» понятие статуса как критерия, определяющего достоинство члена общества, имеет тенденцию все более упрощаться, совпадая с поня-

тием «стэндинга». Конечно, «стэндинг» определяется и та­кими факторами, как власть, авторитет, ответственное по­ложение, но ведь в конечном счете «нет настоящей ответ­ственности без часов марки «Лип»! Реклама всякий раз от­кровенно отсылает к вещи как к некоторому императивному критерию: «О вас станут судить по тому...», «Элегантная женщина опознается по тому...», и т.д. Разумеется, вещи все­гда составляли систему социальных опознавательных зна­ков, но лишь параллельную и вспомогательную по отноше­нию к другим системам (жесты, ритуалы, церемонии, язык, родовое происхождение, кодекс нравственных ценностей и т.д.). Для нашего же общества характерно то, что другие си­стемы опознавания все более поглощаются одним-единственным кодом «стэндинга». Естественно, этот код высту­пает с большей или меньшей императивностью в зависи­мости от социальной среды и уровня экономического развития, но в том и заключается коллективная функция рекламы, чтобы обращать нас в его религию. Это мораль­ный кодекс, поскольку он санкционирован социальной группой и всякое его нарушение так или иначе сопровож­дается чувством вины. Это тоталитарный кодекс — от него никому не уйти; даже если мы не поддаемся ему в своей ча­стной жизни, это еще не значит, что мы не соучаствуем каж­додневно в его коллективной выработке. Можно не верить в него, а всего лишь верить, что в него верят другие, — и этого уже довольно, чтобы участвовать, пусть иронически, в его игре. Общество, подчиненное этому кодексу, держит в зависимости от себя даже попытки ему противиться. Впро­чем, в нем есть и свои позитивные стороны:

1 ) Он не более произволен, чем любой другой: ведь нагляд­ным выражением социального достоинства служат, даже в на­ших собственных глазах, помимо прочего новая машина, ко­торую мы покупаем, квартал, где мы живем, многочисленные вещи, которые нас окружают и отличают от других. Разумеет­ся, не только это — но ведь ценностные коды (в первую оче­редь моральные) и всегда были неполными и произвольными.

2) Он обеспечивает социализацию, тотальную секуляриза­цию опознавательных знаков; тем самым он связан, по край-

ней мере формально, с эмансипацией социальных отноше­ний. Вещи не просто делают более приемлемой нашу мате­риальную жизнь, приумножаясь как потребительские блага; они делают более приемлемым и наш взаимный статус по от­ношению друг к другу, образуя общую систему опознаватель­ных знаков. Система «стэндинга» обладает уже тем достоин­ством, что делает бессильными все кастовые и классовые ритуалы, вообще все прежние (внутренние) критерии соци­альной дискриминации.

3) Впервые в истории он образует универсальную систему знаков и их прочтения. Можно сожалеть о том, что он вытес­няет другие системы, но можно рассудить и наоборот: само неуклонное обессиливание прочих систем (происхождения, класса, должности), расширение конкуренции, беспример­ная социальная мобильность, ускоренная фильтрация обще­ственных групп, неустойчивость и множественность их язы­ков — все это с необходимостью вело к созданию ясного, не­двусмысленного, универсального опознавательного кода. В мире, где ежедневно встречаются миллионы незнакомых друг с другом людей, код «стэндинга» удовлетворяет их жизнен­ную потребность знать, с кем имеешь дело, а тем самым вы­полняет важнейшую социальную функцию.

Однако:

1) Такая универсализация и эффективность достигаются ценой крайнего упрощения, обеднения, когда язык соци­ального достоинства регрессирует чуть ли не до предела: «Человека характеризуют его вещи». Связность системы достигается благодаря созданию некоторой комбинатори­ки, набора условных элементов; то есть этот язык функцио­нален, но символически и структурно беден.

2) Из того факта, что система прочтения и опознавания знаков действует сегодня для всех, что знаки достоинства всецело социализировались и объективировались, отнюдь не вытекает еще реальная «демократизация». Представля­ется, напротив, что принудительная соотнесенность с одной системой лишь обостряет желание дискриминации; в рамках самой этой однородной системы явно развертывается, по­стоянно обновляясь, навязчивое стремление к иерархичес-

ким отличиям. Барьеры морали, этикета и языка рушатся, зато в сфере вещей возникают новые барьеры, новые ис­ключительные правила; эта новая классовая или кастовая мораль сумела проникнуть даже в самую бесспорную мате­риальность вещей.

Итак, хотя в наши дни благодаря коду «стэндинга» устанавливается универсальный строй значений, наглядно читаемый и допускающий интенсивную циркуляцию соци­альных представлений на всех ступенях общества, само об­щество от этого отнюдь не делается прозрачным. Этот код дает нам лишь иллюзию прозрачности, осознанности со­циальных связей, за которой по-прежнему скрываются неосознаваемые подлинные структуры производства и со­циальных отношений. Общество могло бы стать прозрач­ным лишь в том случае, если бы строй значений был в нем столь же познан, как и строй социальных фактов и струк­тур. Этого не происходит в системе «вещи/реклама», пред­лагающей нам лишь один код значений — всякий раз не­добросовестный и непрозрачный. Кроме того, вызывая в силу своей связности чувство формальной защищеннос­ти, он еще и служит для общества лучшим средством рас­пространить свое имманентное и постоянное влияние на всех своих членов.

Заключение: к определению понятия «потребление»

Свой систематический, на разных уровнях, анализ отношений человека с вещами нам хотелось бы завершить определением самого понятия «потребление», потому что именно в нем сходятся все элементы современной практи­ки в данной области.

Действительно, потребление можно считать характерной чертой нашей промышленной цивилизации — но при усло­вии, что мы раз и навсегда освободим это понятие от его привычного значения «процесс удовлетворения потребно­стей». Потребление — это не пассивное состояние погло-

щения и присвоения, которое противопоставляют активно­му состоянию производства, чтобы уравновесить таким об­разом две наивных схемы человеческого поведения (и от­чуждения). Следует с самого начала заявить, что потребле­ние есть активный модус отношения — не только к вещам, но и к коллективу и ко всему миру, — что в нем осуществля­ется систематическая деятельность и универсальный отклик на внешние воздействия, что на нем зиждется вся система нашей культуры.

Следует недвусмысленно заявить, что объект потребле­ния составляют не вещи, не материальные товары; они об­разуют лишь объект потребностей и их удовлетворения. Люди во все времена что-то покупали, чем-то владели, пользовались, совершали траты — но при этом они не «по­требляли». «Первобытные» празднества, расточительство феодального сеньора, буржуазное роскошество XIX века — все это не потребление. И пользоваться таким термином применительно к нашему современному обществу мы впра­ве не потому, что больше и лучше питаемся, получаем боль­ше образов и сообщений, имеем в своем распоряжении боль­ше технических устройств и «гаджетов». Ни объем матери­альных благ, ни удовлетворяемость потребностей сами по себе еще не достаточны для того, чтобы определить поня­тие потребления; они образуют лишь его предварительное условие.

Потребление — это не материальная практика и не феноменология «изобилия», оно не определяется ни пищей, которую человек ест, ни одеждой, которую носит, ни маши­ной, в которой ездит, ни речевым или визуальным содержа­нием образов или сообщений, но лишь тем, как все это орга­низуется в знаковую субстанцию: это виртуальная целост­ность всех вещей и сообщении, составляющих отныне более или менее связный дискурс. Потребление, в той мере в какой это слово вообще имеет смысл, есть деятельность система­тического манипулирования знаками.

Традиционная вещь-символ (орудия труда, предметы обстановки, сам дом), опосредовавшая собой некое реаль­ное отношение или житейскую ситуацию, несшая в своей

субстанции и форме ясно запечатленную, сознательную или же бессознательную, динамику этого отношения — а стало быть, лишенная произвольности, — такая вещь, будучи свя­зана, пропитана, насыщена коннотацией, но оставаясь живой в силу своей внутренней транзитивности, соотнесен­ности с определенным поступком или жестом человека (кол­лективным или же индивидуальным), не может потреблять­ся. Чтобы стать объектом потребления, вещь должна сделаться знаком, то есть чем-то внеположным тому отно­шению, которое она отныне лишь обозначает, — а стало быть, произвольным, не образующим связной системы с дан­ным конкретным отношением, но обретающим связность, то есть смысл, в своей абстрактно-систематической соот­несенности со всеми другими вещами-знаками. Именно тогда она начинает «персонализироваться», включаться в серию и т.д. — то есть потребляться — не в материальности своей, а в своем отличии.

Из такого преображения вещи, получающей систематиче­ский статус знака, вытекает и одновременное изменение че­ловеческих отношений, которые оказываются отношениями потребления, то есть имеют тенденцию «потребляться» (в обоих смыслах глагола se consommer — «осуществляться» и «уничтожаться») в вещах и через вещи; последние становят­ся их обязательным опосредованием, а очень скоро и заме­няющим их знаком — алиби.

Как мы видим, потребляются не сами вещи, а именно отношения — обозначаемые и отсутствующие, включенные и исключенные одновременно; потребляется идея отноше­ния через серию вещей, которая ее проявляет.

Отношение более не переживается — оно абстрагирует­ся и отменяется, потребляясь в вещи-знаке.

Подобный статус отношения/вещи организуется на всех уровнях благодаря строю производства. Реклама постояно вну­шает нам, что живое, противоречивое отношение не должно нарушать «рациональный» порядок производства, что оно дол­жно потребляться, как и все остальное. Оно должно «персона­лизироваться», дабы интегрироваться в этот строй. Перед нами проанализированная Марксом формальная логика товара,

доведенная до конечных выводов: подобно тому как потреб­ности, чувства, культура, знания — все присущие человеку силы интегрируются в строй производства в качестве товаров, материализуются в качестве производительных сил, чтобы пойти на продажу, — так и все желания, замыслы, императи­вы, все человеческие страсти и отношения сегодня абстраги­руются (или материализуются) в знаках и вещах, чтобы сде­латься предметами покупки и потребления. Так происходит, например, с семейной парой — ее объективной целью стано­вится потребление вещей, в том числе и тех вещей, которыми прежде символизировались отношения между людьми¹.

Перечитаем первые страницы романа Жоржа Перека «Ве­щи» (издательство «Летр нувель», 1965): «Сначала глаз сколь­знет по серому бобриковому ковру вдоль длинного, высоко­го и узкого коридора. Стены будут сплошь в шкафах из свет­лого дерева с блестящей медной окантовкой. Три гравюры (...) подведут к кожаной портьере на огромных черного дере­ва с прожилками кольцах, которые можно будет сдвинуть одним прикосновением... (Потом) будет гостиная: в длину семь метров, в ширину три. Налево, в нише, станет широкий потрепанный диван, обитый черной кожей, его зажмут с двух сторон книжные шкафы из светлой вишни, где книги напи­ханы как попало. Над диваном всю стену закроет старинная морская карта. По другую сторону низенького столика, над которым будет висеть, оттеняя кожаную портьеру, шелковый молитвенный коврик, прибитый к стене тремя гвоздями с ши­рокими медными шляпками, под прямым углом к первому дивану станет второй, крытый светло-коричневым бархатом, а за ним темно-красная лакированная горка с тремя полками для безделушек. (...) Дальше (...) полки углом с вмонтирован­ным в них проигрывателем, от которого будут видны лишь четыре рычага из гильошированной стали, на полках — ко­робки с магнитофонными лентами и пластинки...» (с. 12)².

¹ Так, в Соединенных Штатах супругов призывают ежегодно обнов­лять обручальные кольца и «отмечать» свои отношения подарками и «совместными» покупками.

² См.:Ж.Перек. Веши. — В кн.: Французские повести. М., 1972. С. 201-202. — Прим. перев.

Очевидно, что в этом «интерьере», хоть он и насыщен мяг­кой ностальгичностью, ничто не обладает символической значимостью. Достаточно сравнить это описание с описани­ем интерьера у Бальзака, и станет понятно, что здесь в вещах не запечатлено никакое человеческое отношение, — здесь одни лишь знаки, чистые знаки. Ничто не наделено «присут­ствием» или же историей, зато все богато отсылками — вос­точными, шотландскими, early American и т.д. Во всех этих вещах есть только единичность — они абстрактны в своих отличиях (в своем отсылочном способе существования) и комбинируются именно в силу этой своей абстрактности. Перед нами — мир потребления¹.

В дальнейшем повествовании становится понятной и фун­кция такой системы вещей/знаков: не символизируя собой какое-либо человеческое отношение, все время пребывая вне его, в «отсылочности», они тем самым описывают неизбыв­ную пустоту отношений, когда оба партнера взаимно не су­ществуют друг для друга. Жером и Сильвия не существуют как супружеская чета; их единственная реальность — это «Жером-и-Сильвия», некое чистое соучастие, которое проступает сквозь обозначающую его систему вещей. Но нельзя и сказать, чтобы вещи механически подменяли собой отсутствующие от­ношения, заполняли пустоту, — нет, они описывают эту пусто­ту, то место, где должны были бы быть отношения; подобный жест позволяет, не переживая отношения, тем не менее посто­янно обозначать его (кроме случаев полной регрессии) как некоторую возможность переживания. Человеческое отноше­ние не увязает в абсолютной позитивности вещей, а опирает­ся на них как на материальные звенья в цепи значений, — дру­гое дело, что эта знаковая конфигурация вещей чаще всего оказывается скудно-схематичной, замкнутой, и в ней лишь бесконечно повторяется идея отношения, которое людям не дано пережить. Кожаный диван, проигрыватель, безделушки, нефритовые пепельницы — во всех этих вещах обозначается

¹ В «интерьере» Ж. Перека мы имеем дело с вещами, которые уже трансцендентны в силу своей модности, а не с «серийными» вещами. В этом ин­терьере царит тотальное культурное принуждение — своего рода культур­ный терроризм. Но в самой системе потребления это ничего не меняет.

идея отношения, она в них «потребляется», а тем самым и от­меняется как реально переживаемое отношение.

Таким образом, потребление определяется как систематиче­ская тотально идеалистическая практика, которая далеко вы­ходит за рамки отношений с вещами и межиндивидуальных отношений, распространяясь на все регистры истории, коммуникации и культуры. То есть остается живым стремле­ние к культуре — но в роскошных изданиях и литографиях на стенах столовой потребляется одна лишь ее идея. Остает­ся живым стремление к революции, но, не актуализируясь на практике, оно потребляется в форме идеи Революции. В качестве идеи Революция и впрямь оказывается вечной и бу­дет вечно потребляема подобно любой другой идее — все, даже самые противоречивые идеи могут уживаться друг с дру­гом в качестве знаков в рамках идеалистической логики по­требления. И вот Революция обозначается в комбинаторной терминологии рядом неопосредованных терминов, где она дана как уже свершившаяся, где она «потребляется»¹.

Точно так же и предметы потребления образуют идеалис­тический словарь знаков, в которых даже сам жизненный про­ект человека обозначается с призрачной материальностью. Об этом тоже можно прочесть у Перека (с. 15): «Иногда им каза­лось, что вся их жизнь могла бы гармонически протечь среди таких стен, уставленных книгами, среди предметов до того обжитых, что, в конце концов, начнет казаться, будто они были созданы такими прекрасными, простыми, приятными и по­слушными специально для них. Но ни в коем случае они не прикуют себя к дому — иногда они будут пускаться на поиски приключений. И тогда никакая фантазия не покажется им не­возможной»². Только все это излагается именно в предполо­жительном наклонении, и вся книга это опровергает: нет боль­ше никакого проекта, есть только вещи, объекты. Вернее ска-

¹ Показательна сама этимология: «все потреблено» (tout est consommé) значит «все свершено», но также, разумеется, и «все истреблено». Если Рево­люция «потребляется» в форме идеи Революции, то это значит, что тем са­мым Революция и совершается (формально) и отменяется; то, что здесь дано как реализованное, отныне оказывается неопосредованно потребимым.

² См.: Ж.Перек. Вещи. — Указ. изд. С. 205. — Прим. перев.

зать, проект не исчез — просто он довольствуется знаковой ре­ализацией через вещь-объект. То есть объект потребления — это как раз и есть то самое, в чем «смиряется» проект.

Этим объясняется то, что у потребления нет пределов. Если бы оно было тем, чем его наивно считают, — поглощением-пожиранием благ, — то рано или поздно наступало бы пресы­щение. Если бы оно относилось к сфере потребностей, то мы должны были бы прийти к удовлетворению. Однако мы зна­ем, что это не так: людям хочется потреблять все больше и боль­ше. Такое нарастающее потребительство обусловлено не ка­кой-то психологической фатальностью (пьяница будет пить и дальше, и т.п.) и не просто требованием престижа. Потребле­ние именно потому столь неистребимо, что это тотально иде­алистическая практика, которая за известным порогом уже не имеет более ничего общего с удовлетворением потребностей или же с принципом реальности. Дело в том, что проект, сооб­щающий ей динамику, всегда оказывается разочарован подра­зумевающей его вещью. Получив неопосредованное существо­вание в знаке, он переносит свою динамику на бесконечное и систематическое обладание все новыми и новыми потреби­тельскими вещами/знаками. Тогда потребление, чтобы остать­ся собой, то есть жизненным принципом, должно либо пре­взойти себя, либо бесконечно повторяться. А сам жизненный проект, будучи раздроблен, разочарован и включен в знако­вую систему, вновь и вновь возникает и отменяется в череде вещей. Поэтому мечтать об «умеренном» потреблении или же о создании какой-то нормализующей его сетки потребностей — наивно-абсурдный морализм.

Бесконечно-систематический процесс потребления проистекает из несбывшегося императива целостности, ле­жащего в глубине жизненного проекта. В своей идеальнос­ти вещи/знаки эквивалентны друг другу и могут неограни­ченно умножаться; они и должны это делать, дабы ежеми­нутно восполнять нехватку реальности. Собственно говоря, потребление неистребимо именно потому, что основывает­ся на некотором дефиците.

СОДЕРЖАНИЕ

С. Зенкин. О ПЕРВОЙ КНИГЕ ЖАНА БОДРИЙЯРА .............. 3

ВВЕДЕНИЕ .................................................... 7