Биография, письма и заметки из записной книжки; Ф М. Достоевского. Спб:, 1883. с. 373.

К этой замечательной формуле нам еще не раз придется воз­вращаться. Сейчас нам важно подчеркнуть в ней три. момента.

Во-первых, Достоевский считает себя реалистом, а не субъек­тивистом-романтиком, замкнутым в мире собственного сознания; свою новую задачу — «изобразить все глубины души человече­ской» — он решает «при полном реализме», т. е. видит эти глу­бины вне себя, в чужих душах.

Во-вторых, Достоевский считает, что для решения этой новой задачи недостаточен реализм в обычном смысле, т. е. по нашей терминологии, монологический реализм, а требуется особый подход к «человеку в человеке», т. е. «реализм в высшем смысле».

В-третьих, Достоевский категорически отрицает, что он психолог.

На последнем моменте мы должны остановиться несколько подробнее.

К современной ему психологии — ив научной, и в художест­венной литературе, и в судебной практике — Достоевский относился отрицательно. Он видел в ней унижающее человека овеществление его души, сбрасывающее со счета ее свободу, незавершимость и ту особую неопределенность — нерешенность, которая является главным предметом изображения у самого Достоевского: ведь он всегда изображает человека на пороге последнего решения, в мо­мент кризиса и незавершенного — и непредопределенного — по­ворота его души.

Достоевский постоянно и резко критиковал механистическую психологию, притом как ее прагматическую линию, основанную на понятиях естественности и пользы, так в особенности и ее физио­логическую линию, сводящую психологию к физиологии. Он осмеи­вает ее и в романах. Вспомним хотя бы «бугорки на мозгу» в объяснениях Лебезятникова душевного кризиса Катерины Ивановны («Преступление и наказание») или превращение имени Клода Бернара в бранный символ освобождения человека от ответствен­ности — «бернары» Митеньки Карамазова («Братья Карамазовы»).

Но особенно показательна для понимания художественной по­зиции Достоевского критика им судебно-следственной психологии, которая в лучшем случае «палка о двух концах», т. е. с одина­ковой вероятностью допускает принятие взаимно исключаю­щих решений, в худшем же случае — принижающая человека ложь.

В «Преступлении и наказании» замечательный следователь Порфирий Петрович — он-то и назвал психологию «палкой о двух концах» — руководствуется не ею, т. е. не судебно-следственной психологией, а особой диалогической интуицией, которая и позво­ляет ему проникнуть в незавершенную и нерешенную душу Расколь-никова. Три встречи Порфирия с Раскольниковым — это вовсе не обычные следовательские допросы; и не потому, что они проходят «не по форме» (что постоянно подчеркивает Порфирий), а потому, что они нарушают самые основы традиционного психологического взаимоотношения следователя и преступника (что подчеркивает

Достоевский). Все три встречи Порфирия с Раскольниковым — подлинные и замечательные полифонические диалоги.

Самую глубокую картину ложной психологии на практике дают сцены предварительного следствия и суда над Дмитрием в «Братьях Карамазовых». И следователь, и судьи, и прокурор, и защитник, и экспертиза одинаково не способны даже приблизиться к незавер­шенному и нерешенному ядру личности Дмитрия, который, в сущ­ности, всю свою жизнь стоит на пороге великих внутренних решений и кризисов. Вместо этого живого и прорастающего новой жизнью ядра они подставляют какую-то готовую определенность, «естест­венно» и «нормально» предопределенную во всех своих словах и поступках «психологическими законами». Все, кто судят Дмитрия, лишены подлинного диалогического подхода к нему; диалогического проникновения в¹ незавершенное ядро его личности. Они ищут и видят в нем только фактическую, вещную определенность пережи­ваний и- поступков и подводят их под определенные уже понятия и схемы. Подлинный Дмитрий остается вне их суда (он сам себя будет судить).

Вот почему Достоевский и не считал себя психологом ни в ка­ком смысле.

Итак, новая художественная позиция автора по отношению к герою в полифоническом романе Достоевского — это всерьез осу­ществленная и до конца проведенная диалогическая позиция, которая утверждает самостоятельность, внутреннюю свободу, неза­вершенность и нерешенность героя. Герой для автора не Он и не Я, а полноценное Ты, т. е. другое чужое полноправное Я («ты еси»).

Достоевский никогда не оставляет ничего сколько-нибудь су­щественного за пределами сознания своих ведущих героев (т. е. тех героев, которые равноправно участвуют в больших диалогах его романов); он приводит их в диалогическое соприкосновение со всем существенным, что входит в мир его романов. Каждая чужая «правда», представленная в каком-нибудь романе, непременно вводится в диалогический кругозор всех других ведущих героев данного романа. Иван Карамазов, например, знает и понимает правду Зосимы, и правду Дмитрия, и правду Алеши, и «правду» сладострастника — своего отца Федора Павловича. Все эти правды понимает и Дмитрий, отлично понимает их и Алеша. В «Бесах» нет ни одной идеи, которая не находила бы диалогического отклика в сознании'Ставрогина.

Приведем отрывки из первого большого внутреннего монолога Раскольникова в начале романа «Преступление и наказание»); дело идет о решении Дунечки выйти за Лужина: «...Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Расколь­ников, в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом вделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впослед­ствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такой дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажем­ся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит. Жертву-тр, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? «Любви тут не может быть», — пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а напротив, уж есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, «нистоту наблюдать» придется. Не так, что ли? Понимаете ли вы, что значит сия чистота? По­нимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет,, а там просто запросто о голодной смерти дело, идет! «Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!» Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скры­ваемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведь она уж и теперь не спокой­на, мучается; а тогда, когда все ясно увидит? А со мной? Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!»

«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в ис­ступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действо­вать, жить и любить!»

«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — «ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти...» [V, 49, 50, 51].

• Внутренний монолог этот, как мы сказали, имел место в са­мом начале, на второй день действия романа, перед принятием окончательного решения об убийстве старухи. Раскольников только что получил подробное письмо матери с историей Дуни и Свид-ригайлова и с сообщением о сватовстве Лужина. А накануне Раскольников встретился с Мармеладовым и узнал от него всю историю Сони. И вот все эти будущие ведущие герои романа уже отразились в сознании Раскольникова, вошли в его сплошь диалогизированный внутренний монолог, вошли со своими «прав­дами», со своими позициями в жизни, и он вступил с. ними в' напряженный и принципиальный внутренний диалог, диалог по­следних вопросов и последних жизненных решений. Он -уже с самого начала все знает, все учитывает и предвосхищает. Он уже вступил в диалогическое соприкосновение со всей окружающей его жизнью.

Приведенный нами в отрывках диалогизированный внутренний монолог Раскольникова является великолепным образцом микро­диалога: все слова в нем двуголосые, в каждом из них происхо­дит спор голосов. В самом деле, в начале отрывка Раскольников воссоздает слова Дуни с ее оценивающими и убеждающими ин­тонациями и на ее интонации наслаивает свои — иронические, возмущенные, предостерегающие интонации, т. е. в этих словах звучат одновременно два голоса — Раскольникова и Дуни. В по­следующих словах («Да ведь тут Родя, бесценный Родя, перве­нец!» и т. д.) звучит уже голос матери с ее интонациями любви и нежности и одновременно голос Раскольникова с интонациями горькой иронии, возмущения (жертвенностью) и грустной ответ­ной любви. Мы слышим дальше в словах Раскольникова и голос Сони и голос Мармеладова. Диалог проник внутрь каждого слова, вызывая в нем борьбу и перебои голосов. Это микродиалог.

Таким образом, уже в самом начале романа зазвучали все ведущие голоса большого диалога. Эти голоса не замкнуты и не глухи друг к другу. Они все время слышат друг друга, перекли­каются и взаимно отражаются друг в друге (в микродиалогах особенно). И вне этого диалога «противоборствующих правд» не осуществляется ни один существенный поступок, ни одна сущест­венная мысль ведущих героев.

И в дальнейшем в течении романа все, что входит в его со­держание — люди, идеи, вещи, — не остается внеположным сознанию Раскольникова, а противопоставлено ему и диалогически в нем отражено. Все возможные оценки и точки зрения на его личность, на его характер, на его идею, на его поступки доведены до его сознания и обращены к нему в диалогах с Порфирием, с Соней, со Свидригайловым, Дуней и другими. Все чужие ас­пекты мира пересекаются с его аспектом. Все, что он видит и наблюдает, — и петербургские трущобы, и Петербург "монумен­тальный, все его случайные встречи и мелкие происшествия, — все это вовлекается в диалог, отвечает на его вопросы, ставит перед ним новые, провоцирует его, спорит с ним или подтверждает его мысли. Автор не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка и на равных правах с Раскольниковым вхо­дит в большой диалог романа в его целом. Такова новая позиция автора по отношению к герою в поли­фоническом романе Достоевского.