Описание шизотипического характера 4 страница
Вообще проблема границы чрезвычайно актуальна для шизотипической личности, потому что очень часто эта личность определяется именно как пограничная (borderline person), пограничная между неврозом и психозом. Если у такого человека появляются галлюцинации, то для него как для высокоорганизованной личности, сохраняющей критику ко всему происходящему в его душевной жизни, возникает мучительный вопрос разграничения реального и иллюзорного, проблема, характерная еще для одного знаменитого шизотипитческого романа- "Доктор Фаустус" Т. Манна, где герой и рассказчик так и не могут до конца решить, был ли разговор Леверкюна с чертом (развернутая цитата из соответсвующего места романа Достоевского "Братья Карамазовы") галлюцинацией или происходил на самом деле в некоем мистическом измерении реальности.
Вообще проблема границы между текстом и реальностью - одна из самых важных в шизотипическом искусстве XX века, особенно в кинематографе. Существует целая серия кинотекстов - "Восемь с половиной" Феллини, "Страсть" Годара, "Все на продажу" Вайды, - тема которых - это съемка фильма и невозможность отграничить рельность того, что присходит внутри фильма, от внетекстовой реальности (подробный анализ этих тесктов см. в работе [Иванов 1981]).
Другим важнейшим риторическим приемом шизотипического искусства XX века является такое построение дискурса, при котором он делится на несколько частей (инстанций, текстовых "субличностей"), каждая из которых излагает свою версию тех событий, которые произошли в текстовой реальности. Наиболее известные тексты этой традиции -рассказ "В чаще" Акутагавы (и фильм Куросавы "Росёмон", снятый по нему) и роман Фолкнера "Шум и ярость". В современной литературе
самый яркий текст такого рода, конечно, "Хазарский словарь" Павича. Во всех этих случаях текст делится на несколько частей и в каждой излагается версия событий, противоречащая соседней. На чьей стороне правда, так и остается неизвестным. В шизотипическом расколотом мозаическом сознании происходит примерно то же самое. Есть правда шизоида, есть правда ананкаста, есть правда истерика, но нет одной-единственной истины, на которую можно было бы опереться. В этом и большое достоинство шизотипической личности, которой не грозит стать фанатиком или фундаменталистом, и ее большое несчастье, так как она постоянно находится в вечных сомнениях самого глобального порядка. Обычно ее не устраивают даже такие элегантные своей толерантностью философские идеи, как, например, философское расширение принципа дополнительности Бора или еще что-нибудь в таком роде.
Огромную роль в актуализации и апологии шизотипического начала
сыграл, конечно, феномен постмодернизма, провозгласивший в качестве
одной из своих антидогм принципиальное отсутствие истины и лишь
возможность бесконечных интерпертаций. (Аналогом постмодернизма в
психологии было движение антипсихиатрии, объявившее
шизофреническое сознание не болезненным, а другим и даже лучшим по сравнению с сознанием homo normalis - см., например, [Лэйнг 1996]).
Вопрос об исторических корнях шизотипического дискурса, который мы традиционно ставим в такого рода исследованиях (в основе обсессивного дискурса лежит традиция заговоров и заклинаний; в основе истерического дискурса - свадебные и погребальные плачи и - шире -вообще обряды перехода; в основе эпилептоидного дискурса - героический эпос [Руднев 2002]),не вызывает особых трудностей. Источником шизотипического сознания является, конечно, мифологическое сознание, как оно было реконструировано в XX веке, прежде всего К. Леви-Стросом с его учением о мифологическом бриколаже - осколочном перебрасывании и переливании мифологических мотивов. Такое понимание мифа, которое предлагает Леви-Строс, безусловно, шизотипическое. Вот что пишет он, например, по поводу мифа об Эдипе:
"Наш метод избавляет нас от поисков первоначального или подлинного варианта, что служило до сих пор одной из основных трудностей при изучении мифологии. Мы, напротив, предлагаем определять миф как совокупность всех его вариантов. Говоря иначе, миф остается мифом, пока он воспринимается как миф. Мы проиллюстрировали это нашим толкованием мифа об Эдипе, которое можно соотнести и с фрейдистской его формулировкой, которое вполне может быть приложено и к этой последней. Конечно, проблема, для которой Фрейд избрал "Эдипову" терминологию, не есть проблема альтернативы между автохтонностью и двуполым воспроизведением (по Леви-Стросу, это основная проблема архаического мифа об Эдипе. - В. Р.), но его
проблема приводит к вопросу: как двое могут породить одного? Почему у нас не один родитель, а мать и еще и отец? Итак, мы можем отнести гипотезу Фрейда заодно с текстом Софокла к числу версий мифа об Эдипе. Их версии заслуживают не меньшего доверия, чем более древние и на первый взгляд более "подлинные" [Леви-Строс 1985: 194].
Нет нужды говорить, что подобно тому, как в шизотипическом сознании могут сочетаться обсессивно-компульсивное, истерическое и эпилептоидное начала, миф может в себя инкорпорировать заговоры и заклинания, обряды перехода и героический эпос.
Приложение
ОПИСАНИЕ ШИЗОТИПИЧЕСКОГО ХАРАКТЕРА
Прежде чем перейти к непосредственному описанию конкретного шизотипического характера, я хочу дополнить вышеприведенную классификацию характеров (верхняя строка- шизоиды, ананкасты, психастеники; нижняя строка - циклоиды, истерики, эпилептоиды). Это дополнение, касающееся модальных характеристик характеров (подробно см. первую главу книги [Руднев 2002]), поможет нам в разборе конкретного случая. Так вот, характеры верхней строки прежде всего связаны с модальностью нормы, долженствования (деонтической), а характеры нижней строки - с модальностью ценности (аксиологии), желания. Более конкретно - в шизоидном характере сочетается модальность долженствования и модальность познания - эпистемическая. Девиз шизоида - "Я должен познавать" или "Должно познавать". В обсессивно-компульсивном характере модальность нормы сочетается с алетической модальностью (необходимости, возможности и невозможности). Девиз ананкаста - "Я должен быть осторожным, чтобы не произошло нечто непоправимо-невозможное, ужасно-чудесное". В психастеническом характере модальность долженствования полностью господствует: "Я должен делать добро, чтобы меня не мучала совесть".
Характеры нижней строки связаны с девизом "Я хочу". Условно говоря, циклоид хочет земных удовольствий, истерик хочет любви, эпилептоид - власти.
Случай, о котором пойдет речь, связан с личностью моего близкого знакомого, филолога и философа сорока с лишним лет. Я буду называть его К. Этот случай интересен тем, что на первый взгляд в нем доминирование Супер-Эго-характеров долженствования тесно связано с активным подавлением Ид-характеров влечения. Сначала кажется, что К. представляет собой законченный тип шизодида. Он ученый, автор многих научных исследований, обладает изощренным интеллектом, сфера его жизненных интересов - чтение научных книг и написание научных статей. Он замкнуто-углубленный человек, у него мало друзей, он мало общается, любит уединение. На редких многолюдных сборищах, где ему иногда случается бывать, он упорно молчит, не вступая в общие разговоры. Ему в высшей степени присуща кречмеровская психестетическая пропорция. Он может быть равнодушен к таким вещам, к которым не принято проявлять равнодушие, - например, к болезням и смерти близких - и гиперсензитивен в том, что касается областей культуры, прежде всего музыки и фундаментальной науки. Его главный девиз, таким образом, сугубо шизоидный: "Я должен познавать".
Вместе с тем в характере К., если присмотреться к нему внимательнее, мы находим противоположные черты - черты циклоидной
диатетической пропорции. К. всю жизнь страдает тяжелыми депрессиями с редкими вспышками гипоманиакального настроения, то есть проявляет формальные черты "западного" депрессивного характера. Те, кто знает К. лишь как автора многочисленных исследований, обладающего явной гиперпродуктивностью (за 10 лет написал и опубликовал 8 книг по философии), чрезвычайно удивились бы, узнав, что наиболее привычный образ жизни для него - это лежание на диване подобно Обломову, в лучшем случае читая и слушая музыку, а то и просто вперившись в потолок. Поскольку здесь аксиологическая модальность желания реализуется в своем негативном (депрессивном) аспекте, то она выступает на поверхности как ангедония - "Я ничего не хочу". В редких гипоманикальных периодах это "я ничего не хочу", как говорит К., сменяется противоположным аффектом - "Я хочу всего одновременно".
Таким образом, личность К. существует на пересечении по меньшей мере двух характерологических осей - четкого императива к интеллектуальному познанию и направленному в противоположную сторону нежеланию что-либо делать, в том числе и работать интеллектуально. Я думаю, что в данном случае это депрессивное нежелание ничего делать (в пределе осмысляемое как нежелание жить) можно трактовать как подавленное желание. Поясню свою мысль на конкретном мотиве - мотиве еды и худения. Подобно бинсвангеровской Эллен Вест [Бинсвангер 2001],К. живет в постоянных мучениях, стремясь снизить свой вес. При этом он очень любит поесть и выпить, но страх потолстеть делает его жизнь вынужденно аскетичной. Время от времени это шизоидное стремление к отрицанию своего тела во имя тотальной духовности побеждается чисто пикническим временным допущением обильной еды и питья, которое вскоре сменяется укорами совести и вновь сидением на жесткой диете.
Психастеническая "часть" развита у К. в очень большой степени, ему свойственна постоянная базальная тревога, разъедающая рефлексия и тревожные сомнения. Несмотря на свои научные заслуги, К. часто чувствует свою неполноценность; каждый раз, принимаясь за новое исследование, сомневается в успехе. Для него также характерна психастеническая деперсонализация, очевидно, помогающая ему выживать в депрессивном состоянии. Это "скорбное бесчувствие" парадоксально сочетается у него с синтоноподобной душевностью по отношению к немногим друзьям, близким по интересам и духовным потребностям. От деперсонализации же, "бесчувственности", больше страдают ближайшие родственники - жена и дочь.
По-психастенически жухлая чувственность по отношению к одним проявлениям жизни и культуры - например, К. совершенно равнодушен к живописи и театру -"нелогично" сочетается с большой любовью к другому, например, музыке и кино.
В отличие от истинного психастеника К. не считает себя атеистом, любит говорить о себе как о толстовце, к официальным "церковным" проявлениям религии относится резко отрицательно ("Царство Божие внутри нас"). Не любит психастенического кумира А. П. Чехова, но и не особенно в восторге от шизоидного кумира В. В. Набокова, хотя, будучи профессиональным филологом, воздает должное обоим.
К. свойственны некоторые обсессивно-компульсивные черты, прежде всего определенный педантизм в отношении времени. На встречи он всегда приходит минута в минуту (хотя, если накроет депрессия, может вообще отменить уже назначенную встречу, чего, конечно, никогда не сделал бы истинный ананкаст). Все свои договоренности, связанные с журнально-издательскими делами, К. выполняет пунктуально, хотя опять-таки, сославшись на депрессивное состояние, может все бросить из-за кажущейся бессмысленности и тягостности. У него есть определенная тяга к бытовому мистицизму. Например в доме, где он живет, есть два лифта, большой и поменьше. Если подходит большой лифт, это считается хорошим предзнаменованием. К. говорит, что часто, проснувшись, может, не глядя на часы, с точностью до минуты определить время (комплекс "всевластия мысли", описанный Фрейдом в "Тотеме и табу" [Фрейд 1998]).
В депрессивном состоянии у К. возникает характерная обсессия, связанная с музыкой. Отдельные фрагменты недавно прослушанного опуса, бесконечно повторяются, мучая, в голове. Однажды во время состояния тягостной ажитированной депрессии, рассказывает К., ему случилось послушать "Карнавал" Шумана. После этого на протяжении многих недель "Карнавал" отчетливо звучал у него в голове - то одна его часть, то другая, то третья, - как будто пианист бесконечное количество раз отчетливо и виртуозно исполнял музыку где-то у него внутри, не давая заснуть и сосредоточиться. После этого он уже, конечно, никогда не слушал это произведение.
Страх потолстеть и бесконечные диеты формально также могут быть отнесены к навязчивостям, хотя Бинсвангер относил сходный симптом своей пациентки Эллен Вест скорее к сверхценным идеям.
Истерическое начало свойственно К. в довольно небольшой степени. По его словам, в молодости, а особенно в юности, будучи студентом, он страстно любил выступать с докладами и лекциями и имел большой успех. Потом эта "деиксоманическая" черта [Сосланд 1999]постепенно уступила место психастенической стеснительности и неловкости. Однажды, будучи уже зрелым ученым, К. выступал с докладом, находясь в неважной психической форме. В это время кто-то из зала перебил его, задав неприятный и резкий вопрос. После этого, как говорит К., появилось ощущение, будто у него отнимается язык, и он с большим трудом довел доклад до конца. После этого случая К., ранее любивший и умевший
говорить свободно, стал читать доклады только по готовому тексту, а вскоре отказался от публичных выступлений вовсе.
Для душевной жизни К. скорее характерны не истерические, а
сходные с ними нарциссические реакции. Так, он признает, что очень
сильно нуждается в одобрении со стороны окружающих. Однако
проявлению нарциссического "эксгибиционизма" мешает
психастеническая застенчивость. К. проявляет некоторые черты нарциссического "грандиозного Я" [Kohut 1971].Будучи внешне человеком застенчивым и робким, он, тем не менее, может говорить о себе (как бы в шутку) как о великом человеке. Подозреваю, что эта шутливость наигранная, и комплекс величия у него тесно связан с комплексом неполноценности, как это показано в классических работах А. Адлера [Адлер 1995]).
Эпилептоидный и паранойяльный радикалы почти не входят в мозаическую картину психической конституции К. Он говорит лишь о редких вспышках дисфорического гнева, направленного обычно против жены или матери и всегда сменяемых резиньяцией - чувством вины за совершение плохого поступка, безоговорочным раскаяньем. К. совершенно не авторитарен, не склонен к построению сверхценных идей. Однако иногда во время депрессий и в связи с обостряющимися отношениями на службе у него возникает нечто вроде отголосков идей отношения и даже преследования. Однажды, находясь в тяжелой депрессии, он боялся, что ему позвонит его шеф-редактор и уничтожит его. При этом он полностью сохранял критику к этой идее, что не делало ее менее тягостной.
В целом можно сказать, что в семиотической реальности, в которой живет К., преобладают шизоидные знаковые системы - то есть развитые языки различной степени конвенциональности. Музыкальный, язык компьютера, язык философии и психопатологии. Однако депрессивный элемент очень часто десемиотизирует, гасит осмысленность этих знаков и языков, делает их непонятными и ненужными конгломератами вещей или даже обломков, осколков вещей; тогда эта достаточно разнообразная семиотическая картина превращается в нечто вроде интеллектуальной помойки, на которую смотреть очень тягостно.
Мир К., даже в его недепрессивном варианте, почти бесцветен, так как истерическая яркость в нем отсутствует и преобладает второсигнальная психастеническая жухлость. Он воспринимает реальность более слухом, чем зрением (музыка - один из самых важных семиотических каналов.)
Элементы мозаической полисемиотичности скорее актуализуются в самом творчестве К., которое представляет собой подлинный шизотипический дискурс. Несмотря на внешнюю суховатость и наукообразие большинства его текстов, в них задействована целая мозаика научных и философских подходов и методов - аналитическая философия и теория речевых актов, логическая семантика и модальная логика,
теоретическая поэтика и структурная лингвистика, психоанализ и клиническая психиатрия.
Когда зашел разговор о субличностях и я попросил К. полушутя назвать несколько персонажей мировой литературы, с которыми он себя отождествляет или отождествлял раньше, то набор оказался довольно неожиданным: Винни Пух, д'Артаньян, Ганс Касторп, Хлестаков и Городничий. То есть три циклоида, ювенильный истерик и эпилептоид. Комментарии были такими: Винни Пух не просто сангвиник - самое главное, что он писатель, креативная личность, это помогает ему быть оптимистом. Д'Артаньян благороден - ради карьеры он не пожертвует дружбой и любовью. Подобно Гансу Касторпу К. считает себя заточенным в некоем заколдованном герметичном пространстве и вынужден, находясь там, выучивать различные семиотические языки, но когда-нибудь он вырвется с Волшебной горы в большой мир. Хлестакова и Городничего надо воспринимать как некую связанную пару. В Хлесткове важно не то, что он врет, а в Городничем не то, что он командует. Здесь важно, что Хлестаков, будучи чрезвычайно жалким, слабым человеком, сумел обмануть Городничего, а Городничий, будучи зрелым и опытным человеком, тем не менее дал себя обмануть Хлестакову. Поскольку Хлестаков и Городничий присутствуют в К. одновременно, он все время, по его словам, является Хлестаковым, который обманывает в себе Городничего, то есть авантюристическое легкомысленное творческое начало побеждает инертное грузное начало. Возможно, что Городничий олицетворяет депрессию, а Хлестаков - креативное творческое начало. На вопрос, почему среди его субличностей нет ни психастеника, ни -особенно - шизода, К. нехотя назвал Адриана Леверкюна, но добавил, что это отождествление несколько натянутое и как бы неприятное. Из всего этого можно сделать вывод, что субличности К. носят гиперкомпенсаторный характер, отражая не то, что есть в его характере, а то, чего в нем почти нет, но что ему бы хотелось, чтобы было. Интересно также, что содержательное наполнение того или иного ее персонажа может совершенно не соответствовать его формальному характерологическому статусу. Таким образом, проблема соотношения характера и субличности еще ждет своего исследователя.
Литература
Адлер А.Теория и практика индивидуальной психологии. М., 1995.
Ассаджиоли Р.Самореализация и психологические нарушения // Духовный кризис: Когда преобразование личности становится кризисом / Под ред. С. Грофа и К. Гроф. М., 2000.
БинсвангерЛ. Бытие-в-мире. М., 1999.
Бинсвангер Л.Случай Эллен Вест: Антропологически-клиническое исследование // Экзистенциальная психология / Под ред. Р. Мэя. М., 2001.
Бурно М. Е.О характерах людей. М., 1996.
Волков П. В.Многообразие человеческих миров: Руководство по профилактике душевных расстройств. М., 2000.
Ганнушкин П. Б.Избранные труды по психиатрии. М., 1997.
Гаспаров Б. М.Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова "Мастер и Маргарита" // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. М., 1995.
Деглин В. Д., Балонов Л. Я., Долинина И. Б.Язык и функциональная асимметрия мозга // Труды по знаковым системам, т. 16, вып. 635, Тарту, 1983.
Добролюбова Е. А.Шизофренический "характер" и терапия творческим самовыражением // Психотерапия малопрогредиентной шизофрении: I Консторумские чтения. М., 1996.
Иванов В. В.Фильм в фильме // Труды по знаковым системам, т. 14, вып. 567, Тарту 1981.
Леви-Строс К.Структурная антропология. М., 1985.
Лоуэн А.Физическая динамика структуры характера. М., 1996.
Лотман Ю. М.Культура и взрыв. М., 1992.
Лэйнг Р.Расколотое Я: Антипсихиатрия. К., 1996.
МакВильямс Н.Психоаналитическая диагностика. М., 1998.
Райх В.Анализ характера. М., 1999.
Риман Ф.Основные формы страха: Исследование в области глубинной психологии. М., 1998.
Руднев В.Прочь от реальности: Исследования по философии текста. П. М., 2000.
Руднев В.Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.
Руднев В. Божественный Людвиг: Витгенштейн - формы жизни. М., 2002а.
Сосланд А. И.Фундаментальная структура психотерапевтического метода. М., 1999.
Фрейд 3.Я и Оно // Фрейд 3. Психология бессознательного. М., 1990.
Фрейд 3.Тотем и табу. М., 1998.
Цапкин В. Н.Личность как группа - группа как личность // Московский психотерапевтический журнал, 1994,№ 4.
Юнг К. Г.Воспоминания. Размышления. Сновидения. К., 1994.
Юнг К. Г.Психология dementia praecox // Юнг К. Г. Избранные труды по психиатрии. М., 2000.
Crow Т.Is schizophrenia the price that Homo sapiens pais for language? // Schizophrenia Research, 28, 1997.
Kohut H.The Analysis of Self: A Systematic approach to the psychoanalytic treatment of narcissistic personality disorders. N.-Y., 1971.
Rowan J.Subpersonalities: The People inside us. L., N.Y., 1991.
Szazs Th.The Myth of mental illness. N.-Y., 1971.
Taranovsky K.Essays on Mandels'tam. The Hague, 1976.
Глава 3
ШИЗОТИПИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ
Человеческий характер есть тип соотношения личности с реальностью. Здесь формируются специфические для каждой конституции стереотипы и паттерны поведения и восприятия реальности, соответствующие особенностям данной конституции. Поскольку время представляет собой одну из наиболее универсальных категорий реальности, то отношение к времени, тип его восприятия и "пользования" им может послужить важной характеристикой и диагностической основой при изучении и определении той или иной конституции. Такова задача, встающая перед этим исследованием, в котором мы обобщаем те разрозненные наблюдения и теоретические положения о невротическом и психотическом времени, которые высказывались до нас и в наших предшествующих работах на патографическом материале в книгах [Руднев 2001, 2002],а также излагаем новые наблюдения и теоретические гипотезы.
Шизотипическая конституция играла и, по-видимому, продолжает играть особую роль в XX веке и в начале XXI. Подробно это будет обосновано ниже. Можно сказать, что наиболее значимые открытия в области культуры и искусства в XX веке сделаны шизоидными и шизотипическими людьми (различие между ними не всегда легко определить). Поэтому изучение шизотипического становится важной составной частью исследования культурной антропологии уходящего столетия.
1. ШИЗОИДНОЕ И ЦИКЛОИДНОЕ ВРЕМЯ
Сравним два стихотворных текста, первый из которых принадлежит Державину, а второй Тютчеву:
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
* * *
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
Эти два стихотворения во многом похожи. В обоих идет речь о конце
времени. Но Державин и Тютчев стоят на противоположных позициях. С
точки зрения первого текста в конце времен наступает тотальное
разрушение и ничего сверх того. С точки зрения второго текста конец
времени - это скорее час подведения итогов развитию мира, которые
предстоит подвести Божеству. Первое время можно назвать
естественнонаучным, энтропийным, второе - семиотическим,
эсхатологическим. В первом мире, мире вещей, все разрушается, во втором мире, мире знаков, время является лишь видимостью, "подвижным образом вечности" (Платон) - здесь в любом событии созидается Божья воля. В этом смысле время текста один и время текста два направлены в противоположные стороны (подробно об этом см. первую главу книги [Руднев 2000]).
В первом стихотворении идея направления задана в образе реки времен, это как бы "стрела времени", как назвал ее Артур Эддингтон. Во втором случае тоже дан образ воды, но эта вода скорее обволакивает мир, это скорее океан, а не река. Таким образом, мировосприятие, выраженное в первом стихотворении, историческое, а во втором - системно-философское.
Интересно при этом, что именно Державин, который не верит в целесообразность, осмысленность движения по времени, говорит о знаковых образованиях. Он понимает, что то, что производится посредством "лиры и трубы" - искустсво - долговечнее "народов, царств и царей", но и этому не сохраниться в вечности, поскольку вечность мыслится как полный распад и хаос.
Тютчев жил после открытия второго закона термодинамики (который и дал толчок определению направления естественнонаучного времени сначала Л. Больцманом, а затем в XX веке Г. Рейхенбахом). Поэтому он мыслит в энтропийных терминах, говоря о "составе частей", который изменится, придет в равновероятное состояние. Но несмотря на эту видимость разрушения, окончательное слово принадлежит Божеству, которое в состоянии запустить этот "большой круг" времени (вновь термин Платона) заново. Отсюда и образ океанических вод, ассоциирующихся в нашем коллективном бессознательном с рождением и родами.
Здесь мы выдвигаем гипотезу, в соответствии с которой восприятие мира, характерное для циклоидной конституции, сродни
естественнонаучному времени, а восприятие мира, характерное для шизоида, сродни эсхатологическому времени. Что позволяет нам утверждать это? Циклоид живет в гармонии (или по крайней мере в тесном контакте) с обыденным внешним миром, поэтому естественно предположить, что его восприятие времени - это восприятие стихийно естественнонаучное. Шизоид живет в гармонии со схематическими, философски окрашенными концепциями бытия. Представление о целесообразности временного потока и даже более того - о кажимости, внешней видимости времени, за которой скрывается вечность, должно быть ему ближе. Да и сформировалась эта концепция в кругу шизоидно мыслящих философов, преже всего Блаженного Августина, учение которого о Граде Божием положило начало той концепции направления времени, которую мы называем эсхатологической. Осмысленность и финальность эсхатологического времени, его отчетливо выраженный семиотический характер соответствует семиотической реальности, в которой живет шизоидный индивид: реальность - знаковая система, за каждой вещью скрывается символ. И наоборот, неосмысленность и детерминизм ественнонаучного времени соответствуют той вещной неосмысленности, незнаковости мира, в котором живет циклоид-сангвинк. В работе [Руднев 2002]нами показано, что обессмысленность внешнего мира - семиотический фундамент депрессии. С известной долей вероятности это представление можно перенести и на циклоидный характер в целом - поскольку гипомания, как известно, является лишь обратной стороной депрессии.
Приводим пример экзистенциального описания депрессивного переживания вермени, принадлежщеий Юджину Минковскому:
"Каким точно было переживание времени у этого пациента и как оно отличалось от нашего? Его представления довольно точно можно описать следующим образом: он переживал дни монотонно и однообразно. Он знал, что время идет и, хныкая, жаловался, что "прошел еще один день". По мере того как проходил день за днем, он заметил в них определенный ритм: по понедельникам чистят серебро, по средам садовник подстригает газон и т.д. Все это лишь дополняло содержимое отходов, которые были его наказанием и единственной связью с миром. Не было никакого действия или желания, которое, исходя из настоящего, достигало бы будущего, занимая скучные, однообразные дни. Каждый день сохранял свою независимость, не попадая в непрерывность жизни. Каждый день жизнь начиналась заново, она была похожа на одинокий остров в сером море уходящего времени. Что было сделано, прожито, сказано, больше не играло роли в жизни, потому что не было желания идти дальше. Каждый день раздражал монотонностью тех же слов, тех же жалоб, пока не терялся смысл их продолжения. Таковым было для него течение времени" [Минковски 2001: 243].