Единство противоположностей 4 страница
ВОПРОС: Но разве он не может сделать это без угрозы покончить с жизнью?
ОТВЕТ: Может, но если я правильно помню, ты жаловался на нехватку напряжения.
ВОПРОС: Верно.
ОТВЕТ: А не было напряжения потому, что ничто важное не было поставлено на карту. Поворотный пункт был выбран неправильно. В таком положении находятся тысячи парней. Одни быстро забывают о своем увлечении, другие делают вид, что подчинились родителям, и встречаются тайком. В любом случае ничто серьезное не под угрозой. О таких людях еще рано писать пьесу. А ваши любовники, напротив, очень серьезны. Мальчик по крайней мере достиг переломного момента в своей жизни, он все поставил на карту, о нем стоит писать.
Даже если посылка хороша и хорошо оркестрована, без правильного поворотного пункта пьеса будет вяловата, она будет вялой, потому что в начале ничто важное не поставлено на карту.
Вы конечно слышали старую поговорку: у каждой истории должно быть начало, середина и конец. Если у писателя хватит наивности принять этот совет всерьез, он попадет в беду. Если верно, что у каждой истории должно быть начало, тогда каждая история должна начинаться с зачатия героев и кончаться их смертью. Вы можете возразить, что это слишком буквальное понимание Аристотеля. Может быть, но многие пьесы не удались именно потому, что их авторы послушались этого указания.
"Гамлет" начался не с поднятия занавеса, а задолго до этого. Убийство уже было совершено, и дух убитого возвращается требовать справедливости. Таким образом, пьеса начинается не с начала, а с середины, уже после того, как было совершено гнусное убийство.
Можно возразить, сказав, что Аристотель имел в виду, что даже у "середины" должны быть начало и конец. Может быть, но тогда ему следовало выражаться яснее.
"Кукольный дом" начинается не с болезни Хельмера, не с попыток Норы достать денег, не с подделки векселя, не с выздоровления Хельмера, не во время долгих нориных стараний выплатить долг. Пьеса начинается с того, что Крогстад узнает о назначении Хельмера управляющим банка. Тогда Крогстад начинает шантаж – и пьесу.
"Ромео и Джульетта" начались не с возникновения вражды семейств, не с того момента, когда Ромео полюбил Розалинду, но когда Ромео, презрев смерть, пришел в дом к Капулетти и увидел Джульетту.
"Привидения" начались не с ухода фру Альвинг от мужа, когда она предложила себя Мандерсу и молила его о помощи. Не с беременности регининой матери от капитана Альвинга. Не со смерти капитана. Пьеса началась, когда Освальд, сломленный душевно и телесно, вернулся домой, и дух отца снова принялся преследовать семью.
Автор должен найти героя, который хочет чего-то так отчаянно, что больше не может ждать. Его нужды неотложны. И считайте, что пьеса уже у вас в руках, если вы можете сказать, ПОЧЕМУ этот человек немедленно должен что-то сделать. А мотивировка должна вырастать из того, что произошло ДО начала повествования. Повествование потому только и возможно, что оно вырастает из случившегося прежде.
Итак, ваш рассказ обязательно должен начаться с середины, и ни в коем случае – с начала.
Переход
Природа не делает скачков. Она работает незаметными переходами, постепенными переменами. От одноклеточных – к человеку, от эмбриона – к старику движение происходит небольшими шажками, почти незаметными. Столь же неприметно и медленно подготавливается буря или гибель звезды.
В каждой жизни есть два главных полюса: рождение и смерть. В промежутке – переходы: рождение – детство, детство – отрочество, отрочество – юность, юность – зрелость, зрелость – старость, старость – смерть.
Теперь рассмотрим переход от дружбы к убийству: дружба – охлаждение, охлаждение – неприязнь, неприязнь – злоба, злоба – оскорбление, оскорбление – угроза (причинить еще больший вред), угроза – подготовка, подготовка – убийство.
При этом "дружбу" и "охлаждение" можно рассматривать как два малых полюса, между которыми есть свои переходы.
Если ваша пьеса движется от любви к ненависти, вы должны найти все промежуточные шаги. Пытаясь перепрыгнуть от "дружбы" сразу к "злобе", вы пропускаете "охлаждение" и "неприязнь" – получается скачок, потому что пропущенные шаги так же принадлежат драматической конструкции, как печень и легкие – вашему телу.
Вот сцена из "Привидений", где переход осуществлен мастерски. Пастор Мандерс озлоблен против Энгстрана – милого, но неисправимого лгуна. Пастор чувствует, что должен расквитаться с этим человеком, злоупотребившим его доверием. Есть две возможности перехода: злоба – разрыв, или злоба – прощение. Зная характер Мандерса, понимаешь, что он простит. Понаблюдайте за плавным, естественным переходом в этом малом конфликте:
ЭНГСТРАН: Хорошо бы нам – мы ведь так дружно работали все время – хорошо бы нам было помолиться на прощанье. (Совершенный лжец! Ему что-то нужно от пастора, и зная, что его можно тронуть только благочестием, он предлагает помолиться).
ПАСТОР: Помолиться? В приюте?
ЭНГСТРАН: Или господин пастор думает – это не годится? (Он хочет стушеваться. Ему достаточно, что пастор знает о его благих намерениях).
ПАСТОР: Нет, конечно, вполне годится, но... гм... (Бедный Мандерс! Он был так зол, но что поделаешь, если предмет твоего гнева просит о молитве?)
ЭНГСТРАН: Я сам завел было тут такие беседы по вечерам.
ФРУ АЛЬВИНГ: Разве? (Она хорошо знает ему цену, знает, что он лжет.)
ЭНГСТРАН: Да, так, иной раз... На манер душеспасительных, как это называется. Только я простой человек, неученый – просвети меня Господи – без настоящих понятий... Так я и подумал, раз сам господин пастор тут...
ПАСТОР: Вот видите ли, Энгстран, я должен сначала задать вам один вопрос. Готовы ли вы к такой молитве? Чиста и свободна ли у вас совесть? (Мандерс еще не совсем поддался лицемерной набожности Энгстрана.)
ЭНГСТРАН: Ох, Господи, спаси меня грешного! Куда уж нам говорить о совести.
ПАСТОР: Нет, именно о ней-то нам и нужно поговорить, что же вы мне ответите?
ЭНГСТРАН: Да, совесть – она, конечно, не без греха.
ПАСТОР: Все-таки сознаетесь! Но не угодно ли вам теперь прямо и чистосердечно объяснить мне: как это понять – насчет Регины? (Энгстран всегда утверждал, что Регина его дочь, хотя на самом деле она – незаконная дочь покойного капитана Альвинга. Когда Энгстран женился, ему дали 300 далеров, чтобы он закрыл глаза на эти обстоятельства.)
ФРУ АЛЬВИНГ (поспешно): Пастор Мандерс!
ПАСТОР (успокаивающим тоном): Предоставьте мне?
ЭНГСТРАН: Регины? Господи Иисусе! Как вы меня напугали! (Смотрит на фру Альвинг.) Не стряслось же с нею беды?
ПАСТОР: Надеемся. Но я спрашиваю: кем вам приходится Регина? Вас считают ее отцом... Ну?
ЭНГСТРАН (неуверенно): Да... гм... господину пастору известно, как у нас вышло дело с покойницей Иоанной?
ПАСТОР: Никаких уверток больше, все начистоту! Ваша покойная жена призналась фру Альвинг во всем, прежде чем отошла от места.
ЭНГСТРАН: Ах, чтоб... Все-таки, значит?..
ПАСТОР: Да, вы разоблачены, Энгстран.
ЭНГСТРАН: А она-то клялась и проклинала себя на чем свет стоит...
ПАСТОР: Проклинала?
ЭНГСТРАН: Нет, она только клялась, но всею душой.
ПАСТОР: И вы в течение стольких лет скрывали от меня правду? Скрывали от меня, когда я так безусловно верил вам во всем!
ЭНГСТРАН: Да, видно уж так вышло, делать нечего.
ПАСТОР: Заслужил я это от вас, Энгстран? Не готов ли я был всегда поддержать и словом и делом насколько мог? Отвечайте, да?
ЭНГСТРАН: Да, пожалуй, плохо бы пришлось мне не раз и не два, не будь пастора Мандерса.
ПАСТОР: И вы так мне отплатили? Заставить меня занести неподобающую запись в церковную книгу! Скрывать от меня в течение стольких лет истинную правду! Ваш поступок непростителен, Энгстран, и отныне между нами все кончено.
ЭНГСТРАН (со вздохом): Да, пожалуй, так оно и выходит.
ПАСТОР: А вы разве могли бы что-нибудь сказать в свое оправдание?
ЭНГСТРАН: Да чего ж ей было ходить и благовестить об этом – срамить себя еще пуще? представьте-ка себе, господин пастор, стрясись с вами такое, как с покойной Иоанной...
ПАСТОР: Со мной! (А он позже окажется в столь же постыдном положении. Эта сцена имеет прямое влияние на его будущее поведение. )
ЭНГСТРАН: Господи Иисусе? Да не в аккурат такое? Я хотел сказать, стрясись с пастором что-нибудь такое неладное, за что люди глаза колют, как говорится. Не приходится нашему брату мужчине больно строго судить бедную женщину.
ПАСТОР: Я и не сужу ее. Я вас упрекаю.
ЭНГСТРАН: А дозволено будет задать господину пастору один вопросец?
ПАСТОР: Спрашивайте.
ЭНГСТРАН: Подобает ли человеку поднять павшего?
ПАСТОР: Само собой.
ЭНГСТРАН: И подобает ли человеку держать свое чистосердечное слово?
ПАСТОР: Разумеется, но...
ЭНГСТРАН: Вот как стряслась с ней беда из-за этого англичанина, а может, американца или русского, как их там знать? Так она и перебралась в город. Бедняжка-то спервоначалу отвертывалась было от меня и раз и два, ей все, вишь, красоту подавай, а у меня изъян в ноге. Господин пастор знает, как я раз отважился зайти в танцевальное заведение, где бражничали, да, как говорится, услаждали плоть свою матросы, и хотел обратить их на путь истинный...
ФРУ АЛЬВИНГ (у окна): Гм... (Эта ложь настолько очевидна, что даже фру Альвинг не выдержала.)
ПАСТОР: Знаю, Энгстран. Эти грубияны спустили вас с лестницы. Вы уже рассказывали мне об этом. Ваше увечье делает вам честь. (Мандерс готов проглотить любую ложь, если в ней есть доля благочестия.)
ЭНГСТРАН: Я-то не величаюсь этим, господин пастор. Я только хотел сказать, что она пришла ко мне и призналась, во всем с горючими слезами и скрежетом зубовным, и должен сказать, господин пастор, страсть мне жалко ее стало.
ПАСТОР: Так ли это, Энгстран? Ну, дальше? (Мандерс уже забывает свою злобу и начинается переход.)
ЭНГСТРАН: Ну, я и говорю ей: американец твой гуляет по белу свету. А ты, Иоанна, говорю, пала и потеряла себя. Но Якоб Энгстран, говорю, твердо стоит на ногах. Я то есть, вроде как сказать, притчею с ней говорил, господин пастор.
ПАСТОР: Я понимаю. Продолжайте, продолжайте.
ЭНГСТРАН: Ну вот, я и поднял ее и сочетался с ней законным браком, чтобы люди и не знали, как она там путалась с иностранцами.
ПАСТОР: В этом отношении вы прекрасно поступили. Я не могу только одобрить, что вы согласились взять деньга...
ЭНГСТРАН: Деньги? Я? Ни гроша.
ПАСТОР (вопросительно глядя на фру Альвинг): Однако...
ЭНГСТРАН: Ах да, погодите, вспомнил. У Иоанны, правда, водились какие-то деньжонки. Да о них я и знать не хотел. Я говорил, что это мамон, плата за грех – это дрянное золото... или бумажки – что там было?.. Мы бы их швырнули в лицо американцу, говорю, да. он так и сгиб, пропал за морем, господин пастор.
ПАСТОР: Так ли, добрый мой Энгстран? (Мандерс видимо смягчился. )
ЭНГСТРАН: Да как же! Мы с Иоанной и порешили воспитать на эти деньги ребенка. И так и сделали. И я в каждом, то есть, гроше могу оправдаться.
ПАСТОР: Но это значительно меняет дело.
ЭНГСТРАН: Вот как оно все было, господин пастор. И смею сказать, я был настоящим отцом Регине, сколько сил хватало... Я ведь человек слабый.
ПАСТОР: Ну-ну, дорогой Энгстран...
ЭНГСТРАН: Но, смею сказать, воспитал ребенка и жил с покойницей в любви и согласии, учил ее и держал в повиновении, как сказано в Писании. И никогда мне на ум не вспадало пойти к пастору да похвастаться, что вот, мол, и я раз в жизни сделал доброе дело. Нет, Якоб Энгстран сделает да помалкивает. Оно – что говорить – не так-то часто, пожалуй, это с ним и бывает. И как придешь к пастору, так впору о грехах своих поговорить. Ибо скажу еще раз: совесть-то не без греха.
ПАСТОР: Вашу руку, Якоб Энгстран.
Движение завершилось, полюсами были "злоба" и "прощение", в промежутке – переход. Оба характера совершенно ясны. Энгстран не только лжец, но и настолько же тонкий психолог, насколько Мандерс наивен. Позже, когда Энгстран уйдет, фру Альвинг скажет Мандерсу: "Вы были и останетесь большим ребенком".
Нора, однако, такой ребенок, который растет. И мы наблюдали этот рост в сцене с Хельмером. Менее умелый писатель превратил бы финал "Кукольного дома" в фейерверк – и сделал бы конфликт скачущим (в отношении Норы). В этом случае мы бы видели медленное развитие Хельмера, а Норино – нет, и если бы она высказала желание уйти без перехода соответствующей длинны, она бы нас удивила – и не убедила. В жизни такой переход может совершиться в одно мгновение, но Ибсен перевел ее мысли в действие, чтобы аудитории все было видно и понято.
Возможно, что человек вспыхивает сразу же, как услышит оскорбление. Но даже и тогда в нем происходит некий ментальный переход – пусть бессознательно. Ум воспринимает оскорбление, взвешивает отношения между обидчиком и собой, находит, что обидчик был неблагодарен, злоупотребил их дружбой и в довершении всего нанес оскорбление. Этот молниеносный обзор происшедшего заставляет человека возмутиться, следует вспышка гнева. Такой ментальный процесс может произойти мгновенно. Следовательно, увиденная нами вспышка была не скачком, а результатом ментального процесса, хотя и очень быстрого.
Раз скачков нет в природе, их не должно быть и на сцене. Хороший драматург должен отмечать мельчайшие движения души так же чутко, как сейсмограф – на отдаленнейшие колебания почвы.
Нора решила уйти от Хельмера, когда он закатил ей скандал, обнаружив письмо от Крогстада. В реальной жизни она могла бы молча и ошеломленно глядеть на него, могла бы просто повернуться и уйти, оставив его бушевать. Это возможно – но это было бы скачущим конфликтом.и плохой драматургией. Автор должен сохранить все шаги, которые привели к развязке, происходил ли так конфликт на самом деле или только в душе персонала.
Можно написать пьесу вокруг одного-единственного перехода. "Чайка" и "Вишневый сад" сделаны как раз из такого материала, хотя мы и говорили, что одна пара полюсов – это только один шаг в драме. Конечно, пьесы с одним переходом медленны, но и в них есть конфликт, кризис, кульминация – хотя и на меньшем пространстве.
Многие авторы прыгают от "оскорбленного честолюбия" к "возмущению" без всякой паузы, чувствуя, что реакция должна быть незамедлительной, но даже если возмущение незамедлительно, все равно есть ряд мелких движений, переход, который приводит к этой реакции.
Именно этими крохотными, мгновенными движениями мы и занимаемся. Разберите переходы внимательно и увидите, что лучше поняли характеры.
В "Тартюфе" есть замечательный переход, когда этот высокопарный негодяй наконец получает возможность остаться наедине с женой Оргона. Он носил маску святого, но при этом имел планы на милую Эльмиру. Посмотрим на него – как он перекинет мост от святости к предложению вступить в незаконную связь и при этом останется в рамках своего характера.
Столь долго вожделея Эльмиру, он, естественно, перестает владеть собой наконец-то оказавшись с ней наедине. Он рассеянно ощупывает ее платье, но Эльмира начеку.
ЭЛЬМИРА: Господин Тартюф!
ТАРТЮФ: Бархат, если не ошибаюсь? И какой нежный? Столь великолепным одеяньем блистала, без сомненья, Суламифь.
ЭЛЬМИРА: Ее блистанье, сударь, никого из нас не касается? (Эта отповедь немного охлаждает его пыл, и Тартюф становится осторожнее). Нам кроме кружев есть о чем поговорить. Я хочу услышать от вас: правда ли, что вы собираетесь жениться на моей падчерице?
ТАРТЮФ: А я бы со своей стороны хотел знать, не вызовет ли этот брак вашего неодобрения. (Теперь, после первого разочарования, он действует осмотрительнее).
ЭЛЬМИРА: Могли ли вы всерьез рассчитывать, что я его одобрю?
ТАРТЮФ: По правде говоря, сударыня, я в этом сомневался. И разрешите мне оправдаться перед вами, этот союз навязан мне господином Оргоном. Но вам, сударыня, не нужно говорить, что мои надежды устремлены к неизмеримо более высокому счастью.
ЭЛЬМИРА (с облегчением): Ах да, конечно. Вы имеете в виду, что ваше сердце взыскует радостей не от мира сего.
ТАРТЮФ: Не будьте непонимающей или, скорее, не притворяйтесь ею, сударыня. Я имел в виду не это. (По его мнению, она подозревает его намерения. Никаких скачков. Он постепенно движется к цели: признаться ей в любви).
ЭЛЬМИРА: Так скажите, что же вы имели в виду.
ТАРТЮФ: Я имел в виду, сударыня, что мое сердце не из мрамора.
ЭЛЬМИРА: Что же здесь удивительного?
ТАРТЮФ: А раз оно не мраморное, то его устремленность к небу не мешает ему желать и земного счастья. (Он идет к цели).
ЭЛЬМИРА: Раз оно не мраморное, вы, несомненно, стараетесь сделать его таким, господин Тартюф.
ТАРТЮФ: Возможно ль одолеть неодолимое? Встретившись с совершенным созданием творца, можем ли мы отказаться от поклонения ему в Его собственном образе? Нет – и правильно, ибо отказ будет нечестием. (Почва готова. Теперь он движется к атаке).
ЭЛЬМИРА: Знать, вы поклонник природы.
ТАРТЮФ: Весьма пылкий, сударыня, когда она облекается в столь чарующую красоту, какую я имею счастье созерцать. Долго противился вашим чарам, принимая их за силки, расставленные лукавым на мою погибель. Но потом мне было открыто, что раз моя страсть чиста, то я вправе предаваться ей, не боясь ни греха, ни позора, и предложить вам сердце – увы, столь недостойное вашей благосклонности. Но, сударыня, каким бы оно ни было, я кладу его к вашим прелестным ногам и ожидаю решенья, которое или вознесет меня к невыразимому блаженству или приговорит к безмерному отчаянью. (Он смягчает свою наглость словами о возможном отказе и отчаянье).
ЭЛЬМИРА: Ну, господин Тартюф, это странное нарушение ваших строгих правил!
ТАРТЮФ: Ах, сударыня, какие правила могут противиться такой красоте! Увы! Я не Иосиф! (Он умело перекладывает ответственность на нее. Ни одна женщина не рассердится, если ее признают столь неотразимой).
ЭЛЬМИРА: Уж это ясно. Но и я – не жена Потифара, а вы, кажется, предполагаете обратное.
ТАРТЮФ: Но вы – она, сударыня, вы – она! Бессознательная – хотелось бы верить – но все равно искусительница, и столь могущественная, что против вас тщетны все мои посты и коленопреклонные молитвы! Теперь наконец моя скованная страсть разорвала свои узы, и я умоляю вас о знаке, свидетельствующем, что вы не презираете ее. Знайте, что я предлагаю вам не только беспримерную преданность, но и скромность, которая ручается за то, что ни дуновенье не коснется вашего честного имени. Будьте покойны, я не из тех, кто хвалится своим успехом. (Сами эти уверения выдают подлую сущность Тартюфа. Но он – в рамках характера).
ЭЛЬМИРА: А не боитесь ли вы, господин Тартюф, что я переменю мнение мужа о вас, сообщив ему нашу беседу?
ТАРТЮФ: Сударыня, я слишком высоко ценю вашу сдержанность – я хочу сказать, что вы слишком добры, чтобы обидеть того, чья единственная вина – любовь к вам.
ЭЛЬМИРА: Не знаю, что бы сделала другая на моем месте, но я ничего не скажу мужу об этом происшествии.
ТАРТЮФ: Я был бы последним из тех, кто вам посоветует сделать это – в данных обстоятельствах.
ЭЛЬМИРА: Но я назначу цену за мое молчанье. Вы откажетесь от всех притязании на руку моей падчерицы, как бы мой муж ни настаивал.
ТАРТЮФ: Ах, сударыня, нужно ли опять уверять вас, что вы и только вы...
ЭЛЬМИРА: Погодите. Вы должны сделать больше – вы должны устроить ее брак с Валером.
ТАРТЮФ: А в ответ на это могу я надеяться на награду?
ЭЛЬМИРА: На мое молчание – конечно.
После этого перехода сцена естественно подходит к месту, где должен разразиться конфликт. Вдруг появляется Дамис – сын Оргона. Он слышал их разговор, и он в ярости.
ДАМИС: Нет! Все это не должно быть скрыто и не будет!
ЭЛЬМИРА: Дамис!
ТАРТЮФ: Мой юный друг! Вы приняли невинную фразу за... (Атака была слишком неожиданна и Тартюф растерялся).
ДАМИС: Принял! Я слышал каждое слово – и мой отец тоже услышит. Слава Богу, я наконец раскрою ему глаза и он узнает, какого лицемера и предателя взлелеял!
ТАРТЮФ: Вы несправедливы ко мне, юный друг, несправедливы! (Кажется, он снова принялся за обычные благочестивые увертки).
ЭЛЬМИРА: Теперь, Дамис, послушайте меня. Об этом не должно быть шума я обещала ему прощение при условии, что впредь он будет вести себя подобающе, а он будет, я уверена. Я не могу взять назад свое обещанье. Дело слишком нелепо, чтобы толковать о нем – и прежде всего с вашим отцом.
ДАМИС: Таков ваш взгляд – но не мой, я слишком много терпел от этого святоши, от этого ханжи, который прибрал отца к рукам и настроил его против женитьбы и Валера, и моей, и дом пытался превратить в молельню. Быть может такого выгодного случая уже не будет никогда!
ЭЛЬМИРА: Но, Дамис, уверяю вас...
ДАМИС: Нет, я сделаю, как сказал, и положу конец раз и навсегда этому владычеству. Проныра попал в мои руки, и я с радостью этим воспользуюсь!
ЭЛЬМИРА: Дамис, милый, послушайте совета.
ДАМИС: Прошу прощения, мне не нужны советы. Отец узнает все.
ОРГОН (входит): Так что же я узнаю?
В этих переходах осуществляется тонкий конфликт, который понемногу набирает напряжения по ходу и ровным темпом приходит к перелому. Первая вершина – когда Тартюф признается в любви, вторая – когда Дамис обвиняет его в предательстве. После прихода Оргона в Тартюфе происходит еще один переход. Будто бы христианское признание вины поднимает его в мнении Оргона, и заставляет последнего не доверять сыну. Конфликт поднимается выше и выше, и между одним и другим конфликтами существует постоянный переход, который и делает возможным динамичный конфликт.
Много лет назад умер отец одного из наших друзей. Мы пришли после похорон в дом друга и нашли его семью сидящей в глубокой печали. Женщины всхлипывали, мужчины мрачно глядели себе под ноги. Обстановка была такой гнетущей, что мы вышли пройтись. Через полчаса мы вернулись и увидели, что скорбящие весело смеются. При нашем появлении смех оборвался. Им было неловко. Что же случилось? Как они от столь подлинной скорби перешли к смеху? Мы сталкивались с такими ситуациями и впоследствии и нашли подобные переходы весьма увлекательными. Вот сцена из "8-часового обеда" Кауфмана и Фербера. Постараемся в ней проследить переход. Герои начинают с "раздражения" и кончают "яростью".
ПАКАРД (врываясь в комнату): Все, милочка, я по горло сыт твоими выходками.
КИТТИ (задета, еще не разгневана, но переход к гневу начался): Да? Ну и что?
ПАКАРД (не замечая опасности): Я тебе скажу что. Работаю я. По счетам плачу я. И распоряжаюсь тоже я.
КИТТИ (считает его слова вызовом и контратакует. Встает, помахивая гребнем): Ты, по-твоему, с кем говоришь? Со своей первой женой?
ПАКАРД (раздражен этим выпадом): Оставь ее в покое.
КИТТИ (знает, что напала на его слабое место, и давняя неприязнь заставляет ее забыть всякую сдержанность): Эта плоскогрудая мыль, которой было слабо даже заговорить с тобой!
ПАКАРД (все еще хочет кончить разговор, его гнев разгорается медленно): Заткнись, кому сказал!
КИТТИ (подливая масла в огонь): Стирала твою вонючую спецовку, пресмыкалась перед тобой в какой-то вшивой халупе! Немудрено, что она отдала концы?
ПАКАРД (разъярившись – скачок): Черт бы тебя побрал!
КИТТИ (размахивая гребнем): Со мной так не выйдет! Не на такую напал, трепло позорное! (Отворачивается от него, бросает гребень на столик).
ПАКАРД: Ах ты, дрянь поносная! Да я тебя брошу, где подобрал – в бушменском клубе или как там эта дыра называется.
КИТТИ: Ну уж нет. (Движение вверх, скоро переход закончится).
ПАКАРД: И вернешься в хибару к своей семейке. Папаша – пьяный бездельник, братец – уголовник. Он скоро опять будет на нарах пайку делить.
КИТТИ: Ты там раньше будешь, ворюга!
ПАКАРД: И вот что! Если твоя мамаша еще раз притащится ныть и клянчить в мою контору, я спущу ее с лестницы. (Входит Тина, служанка. В ее руке киттин ридикюль с пудреницей, помадой, сигаретами и т.д. Очутившись в центре бури, она останавливается в нерешительности. Пакард, кончая тираду, вырывает у нее ридикюль, бросает на пол и вышвыривает Тину из комнаты).
КИТТИ (Переход совершился, впервые она разозлилась всерьез. Теперь она движется еще быстрее): А ну, подними! (Вместо ответа Пакард пинком отправляет ридикюль в угол комнаты). Браслет, да? (Она снимает широкий браслет с брильянтами, бросает на пол и бьет по нему ногой). Вот и видно, что ты понимаешь в женщинах! Думаешь, если подарил мне этот браслет... Да ты потому их и даришь, что наживаешься на своих грязных делах и хочешь, чтобы я щеголяла в этих камнях, а все думали, какая ты важная птица! Ты не для меня это делаешь, а для себя! (Она еще не знает, куда ее заведет злоба, и бьет наудачу).
ПАКАРД: .Ага, ага! И дом, и платья, и машины, и шубы! Ходи куда хочешь, трать сколько хочешь? Вот какую жизнь я тебе устроил. Я тебя подобрал на помойке – и вот благодарность.
КИТТИ (как хорошая гончая, наконец ловит след, теперь она знает куда метить): Благодарность за что? Что ты разрядил меня как чучело и сам не показываешься ни днем ни ночью? Ты меня никуда не берешь – все в покер играешь да с друзьями обедаешь – по крайней мере, если тебе верить. (Она движется к новой цели – следите за ней).
ПАКАРД: Да, это ты мне крепко вмазала. (Ничего не подозревая, он готов помириться).
КИТТИ: Все приходишь и уходишь и свистишь, какие у тебя важные дела. Ты совсем обо мне не думаешь и не делаешь ничего, что любят женщины. Ты мне ни цветка за всю жизнь не подарил! Когда мне нужны цветы, я сама иду покупаю! Какой женщине это понравится! Ты никогда не сядешь и не поговоришь со мной – что я, да как я.
ПАКАРД: Ну найди себе какое-нибудь занятое, я не возражаю.
КИТТИ: Да уж конечно! Думаешь, я все время тут сижу и пялюсь на браслеты? Как бы не так! Что я по-твоему делаю, когда тебя нет, – сижу и жду ненаглядного мужа? (Конфликт достигает кризиса).
ПАКАРД: Куда ты клонишь, ты...
КИТТИ: Думаешь, ты – единственный мужчина, кого я знаю? Так вот нет же! Есть человек, я его как увидела, сразу просекла, что ты дерьмо. (Снова переход – кульминация).
ПАКАРД (на подъемном движении – контратакует): Что ты, ты...
КИТТИ (она хочет видеть его ярость. Они движутся к новому переходу и новому конфликту – на более высоком уровне): А, вам это не по вкусу, уважаемый номенклатурный работник!
ПАКАРД (ошарашен. Переход к осознанию ситуации еще не закончился): Ты что, хочешь сказать, что с кем-то якшаешься?
КИТТИ (теперь она хочет довести дело до конца): Да, и ничего ты с этим не сделаешь, индюк!
ПАКАРД (рычит): Кто он?
КИТТИ (злобно): Не надейся, не узнаешь.
ПАКАРД (хватает ее за руку, она вскрикивает): Скажи, кто это!
КИТТИ: Не скажу.
ПАКАРД: Скажешь, или я тебе все кости переломаю!
КИТТИ: Не скажу! Хоть убей, не скажу!
ПАКАРД: Я узнаю, я... (Отпускает ее руку) Тина? Тина?
КИТТИ: Она не знает. (В ожидании Тины они стоят молча. Тина медленно входит в комнату. Хотя у нее на лице выражение невинного любопытства, ясно, что она подслушивала. Она останавливается между Китти и Пакардом).
ПАКАРД: Кто бывал в этом доме?
ТИНА: А? (Продолжается плавный переход).
КИТТИ: Ты ведь не знаешь, правда, Тина?
ПАКАРД: Заткнись, сука! (Поворачивается к Тине). Ты знаешь и ты скажешь. Что за мужчина бывал здесь?
ТИНА (отрицательно мотает головой): Я никого не видела.
ПАКАРД (хватает ее за плечо и встряхивает): Нет, ты видела. Ну, кто здесь был? На прошлой неделе, когда я уезжал в Вашингтон?
ТИНА: Никого – только доктор.
ПАКАРД: Да я не об этом говорю. Что за мужчина приходил тайком от меня?
ТИНА: Я никого не видела.
КИТТИ (убивает сразу двух зайцев: Пакард ревнует, но не подозревает доктора, которого любит Китти): Ну, что я тебе говорила?
ПАКАРД (смотрит на Тину, словно ища способ выведать у нее правду. Решает, что это безнадежно, толкает ее к двери): Проваливай отсюда! (Китти ждет, чем обернется дело, Пакард расшагивает по комнате). Я разведусь с тобой. Вот что я сделаю. Я с тобой разведусь, и ты не получишь ни гроша. Закон на моей стороне.
КИТТИ: Ты ничего не докажешь. Ты докажи сначала.
ПАКАРД: Я докажу. Я устрою слежку, и этот тип будет у меня в руках. Так бы его и задушил.. Его я убью, а тебя вышвырну на улицу.
КИТТИ: Вышвырнешь, да? Ты перед этим хорошенько подумай. Мне-то сыщики не нужны, чтобы получить на тебя доказательства.
ПАКАРД: У тебя ничего нет на меня.
КИТТИ: Нет? Ты ведь собрался в Вашингтон, да? Станешь большой шишкой, президенту будешь приказывать. Хочется политиком стать? Хрен тебе. (Она разъяряется). Я о твоих поганых делах все знаю. Вот где у меня твое хвастовство! Дело с Томпсоном, старик Кларк, эти Джорданы – обобрал их всех до нитки. Если об этом рассказать, шум поднимется приличный. Большая политика! Хрен ты туда пролезешь! Тебя в Вашингтоне ни в один клозет не пустят.
ПАКАРД: Гадюка. Злобная гадюка. Между нами все кончено, я должен пойти на обед к этому Фернклиффу, но после него – все кончено. Я бы и туда с тобой не пошел, но разговор с Фернклифом мне важнее, чем ты. Я уйду, поняла? Завтра пришлю за одеждой. А ты сиди здесь и нюхай цветочки от своего хахаля. Между нами – все. (Он уходит в свою комнату и хлопает дверью. Перехкод закончился).