Разрывы» психологического знания

У. Джемс однажды написал своему другу: «Мне кажется, что психология напоминает физику догалилеевского варианта: нет ни одного общезначимого факта, ни одного общеразделяемого обобщения». Трудно не согласиться с этими словами. Но, пожалуй, худшее состоит не в том, что они верны, а в том, что сказаны более ста лет назад, т. е. с тех пор изменилось очень немногое. Конечно, в чем-то изменения к лучшему все же можно усмотреть, например, в обогащении содержания психологических категорий (Ярошевский, 1985). Однако едва ли подобные изменения свидетельствуют о прогрессе: сомнительно, что обрастание психологических ка­тегорий противоречивыми представлениями означает развитие знания.

Любая система знания предполагает связь между ее элементами. В психологии ра­зорваны три фундаментальные связи, без которых единая система знания не­возможна: между отдельными фрагментами знания, между его прошлым и на­стоящим, между его исследовательской и практической составляющими.

Раздробленность психологии на различные школы, течения, исследовательские направления общеизвестна. Проблема, конечно же, состоит не в том, что такие школы, течения и т. д. существуют (они есть в любой науке), а в том, что вырабатываемые ими виды знания несоизмеримы, т. е. фактически не имеют точек пересечения друг с другом. Каждая школа, или исследовательское направление в психологии — это «государство в государстве», которое живет по своим собственным законам (использует особый образ психологической реальности, специфические средства ее изучения, собственный критерий достоверности знания) и с соседними «государствами» не имеет ничего общего, кроме границ.

Разрыв между ее настоящим и прошлым выражается в том, что большинство психологических концепций строится как бы на пустом месте: все предшествующее знание либо попросту игнорируется, либо используется как коллекция поучи­тельных ошибок. Кумулятивность знания, сохранение одного знания в другом фактически отсутствуют. Ее подменяет псевдокумулятивность, состоящая в том, что теории «по­едают» друг друга, ассимилируя ключевые категории своих предшест­венниц, усваивая их онтологическое содержание и отсекая объяснительный по­тенциал. Этот способ взаимодействия теорий описан Ф. Е. Василюком: «Основной прием состоит здесь в том, что центральная идея конкурирующей теории рас­секается на две части — абстрактную и конкретную, затем первая из них от­брасывается, поскольку в ней отказываются видеть реальное психологическое содержание, а ассимилируется лишь вторая. За своей же центральной категорией, выступающей как главный объяснительный принцип, признается право выражать абстрактную и конкретную части идеи в их единстве» (Василюк, 1986, с. 77). В результате при сохранении онтологической преемственности категорий «распалась связь времен» в развитии их гносеологического содержания.

О разрыве двух частей психологического знания — исследовательской и при­кладной психологии — сказано достаточно много (например, Эткинд, 1987). По свиде­тельству голландского психолога Р. Ван дер Влейста, они фактически представляют собой две разные науки: использующие различные «языки», различные «единицы» анализа и различные «логики» его построения (Van der Vleist, 1982). «Язык» исследовательской (академической) психологии пестрит специальными терминами, в то время как «язык» практической психологии мало отличается от обыденного языка. В ис­следовательской психологии «единица» анализа — отдельный психологический процесс или феномен, искусственно отделенный от личности и изъятый из целостной психологической реальности («дизъюнктивный подход» в терминах А. В. Брушлинского). В практической психологии такой «единицей» служит «индивидуальная история» личности. Традиционная логика исследовательской психологии состоит в вычленении независимой переменной, нескольких (обычно 2—3) зависимых переменных и в измерении корреляций между ними. Поэтому недалеки от истины характеристики психологической науки как измерения корреляций между А и Б (McGuire, 1976) и вполне возможно, что «психологические журналы оказались бы не у дел, если бы не существовало метода анализа вариаций» (Cartright, 1979). Практическая психология стремится не количественно описать отдельные связи, а качественно осмыслить целостную детерминацию личности или ее состояний (Van der Vleist, 1982). Различие «языка», логики и «единиц» анализа приводит к тому, что исследовательское и практическое знание плохо стыкуются: практическая психология недостаточно научна, а исследовательская — недоста­точно практична.

Перечисленные разрывы создают мозаичную структуру психологического знания. Они отличают психологию от «благополучных» наук, каждая из которых, по крайней мере в периоды «нормальной науки» (между научными революциями), развивается как единая система знания. Эта структура привычна каждому пси­хологу со студенческой скамьи, и о ее несовершенствах не следовало бы в очередной раз вспоминать, если бы они не приближали к пониманию законо­мерностей развития этой науки.

Но, прежде чем говорить о них, вернемся еще раз к Т. Куну и его «парадигмам». Это понятие и сопряженные с ним представления прочно укоренились в мето­дологическом самосознании большинства сорциогуманитарных наук — в отличие от других науковедческих понятий, выражающих «единицы» развития науки, таких, как «исследовательская программа» (Л. Лакатос), «исследовательская традиция» (Л. Лаудан), «гипотеза» (К. Поппер) и др. Психологи тоже регулярно используют понятие парадигмы и, подобно представителям других наук, употребляют его в самых разнообразных и противоречащих друг другу смыслах[75]. В результате сосуществуют различные мнения о том, что представляют собой парадигмы в психологии и каков парадигмальный статус этой науки. Обозначим три наиболее распространенные позиции. Позиция первая (совпадающая с мнением самого Т. Куна): психология — «допарадигмальная» дисциплина, в ней парадигма еще не сложилась. Вторая позиция: в психологии сосуществуют различные, несо­измеримые между собой парадигмы, представленные разными психологическими школами (бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ и т. п.). Она основана на том, что психологические теории выполняют функции парадигм: задают критерии адекватности знания, диктуют способы его получения и т. п. Позиция третья: психология идет собственным уникальным путем, является не допарадигмальной, а внепарадигмальной дисциплиной, соответственно представления о па­радигмах, порожденные анализом точных наук, к ней неприменимы.

Нетрудно видеть, что все три позиции сходятся в одном: единая парадигма, т. е. парадигма в куновском смысле слова, в психологии отсутствует. Но означает ли это, что различные течения в психологии не имеют ничего общего, кроме объекта — человеческой психики, и различные модели исследования на­чисто лишены объединяющего начала? В «системе соотнесения» Т. Куна ответ на этот вопрос звучит утвердительно. Однако он прозвучит иначе, если выйти за пределы этой системы и укрупнить «единицу» анализа науки. В расширенной перспективе объединяющее начало большинства течений психологической мысли вырисовывается достаточно отчетливо. Это — позитивистская исследовательская традиция.

Позитивизм в психологии

Слово «позитивизм» перегружено различными философскими и идеологическими смыслами. Поэтому во избежание недоразумений следует уточнить, что представляет собой позитивизм как методология научного познания.

Отличительные признаки этой методологии наиболее четко характеризует финский логик Г. фон Вригт: «Одной из догм позитивизма является методоло­гический монизм, т. е. идея единообразного научного метода независимо от различия областей научного исследования. Вторая догма выражается в том, что точные естественные науки, в частности математическая физика, дают методо­логический идеал или стандарт, по которому измеряют степень развития и совершенства всех других наук, включая гуманитарные. Наконец, третья догма связана с особым пониманием научного объяснения. Научное объяснение является в широком смысле „каузальным". Более точно оно заключается в подведении индивидуальных случаев под гипотетические общие законы природы, включая „природу человека" (Фон Вригдт, 1986, с. 43).

Утверждение в психологии позитивистской исследовательской традиции, глав­ное в которой — построение исследовательской методологии по образцу точных наук, по-видимому, было неизбежным, поскольку слабо развитые научные дисциплины харак­теризуются прежде всего неопределенностью собственных исследовательских стан­дартов (Тулмин, 1984) и всегда заимствуют эти стандарты у более развитых наук (Степин, Кузнецова, 1981). Нет смысла доказывать, что позитивистская исследовательская традиция сыграла в истории психологии плодотворную роль. Вместе с тем она принесла с собой и методологические установки, неприемлемые для изучения человеческой пси­хики.

Одним из основных императивов позитивистской методологии является бессубъектность научного познания. Этот императив имеет корни в исследовательских стандартах точных наук, восходящих к временам Ньютона и Декарта. Карте­зианская традиция, заложившая основы науки Нового Времени, уравнивает объективное с объектным и противопоставляет его субъективному, отождествля­емому с субъектным. Любое привнесение особенностей познающего субъекта в процесс познания рассматривается как нарушающее его объективность. Поэтому познающий субъект должен как бы вынести самого себя за пределы познава­тельного процесса. Характеристики субъекта должны быть «вычтены» из научного знания. Знаменитое кредо Ньютона «Гипотез не измышляю»[76] выражает именно эту установку. Она приобрела наиболее жесткую форму в физике: «В содержании физического знания имеет определенный смысл только то, что непосредственно представляет в опыте тот или иной элемент независимого от человека физического мира, все остальное должно быть устранено из теоретических систем как сугубо субъективное, не имеющее отношения к природе» (Дышлевый, 1981, с. 245). Из физики императив бессубъектного познания проник и в другие науки, в том числе и в науки о человеке.

Как было показано выше, этот императив требует от ученого невозможного. Особенности познающего субъекта неизбежно проявляются в познавательном процессе и в его результате - в научном знании. Некоторые виды знания, такие, как, например, «личное знание» (Полани, 1985), вообще не могут быть отчуждены от субъекта и существуют только в субъективной форме. Но главное - в том, что субъектность познания не нарушает его объективности. Отождествление объективного с объектным и про­тивопоставление его субъектному искажает образ познания. Поэтому современная наука все более определенно отказывается от императива бессубъектности. Однако в малоразвитых дисциплинах этот императив, универсализированный позити­визмом, продолжает играть важную роль.

В методологии психологического исследования императив бессубъектности расщепляется на три составляющие. Во-первых, знание должно быть построено «из объекта», который отграничен от познающего субъекта, выступает для него как другой человек. Во-вторых, это знание должно быть построено «объективными» средствами — основано на наблюдении, применении количественных методов и т. д. В-третьих, все субъективное должно быть удалено не только из содержания, но и из обоснования знания. Не составляет труда показать, что каждое из этих требований не только обедняет возможности психологии, но и по-своему абсурдно.

Вынесение исходной точки познания за пределы познающего субъекта имеет смысл в тех науках, где познаваемый объект действительно находится вне субъекта — в науках о природе. Субъект психологического исследования сам наделен тем, что он познает — человеческой психологией. В этих условиях вынесение познаваемого объекта за пределы познающего субъекта не только лишено смысла, но и напоминает доставание правой рукой левого уха. Наблюдение за другим человеком не свободно от той субъективности, которая свойственна самонаблюдению, однако значительно беднее по своим возможностям. Тем не менее, из двух возможных траекторий познания позитивистская методология выбирает наименее рациональную «обходную» траекторию.

Использование «объективных» методов не обеспечивает объективности даже в точных науках. Факты никогда «не говорят сами за себя». Результаты наблюдений, количественных подсчетов и т. д. обретают смысл только в рамках «жизненного мира» (Heelan, 1972) и концептуальных установок исследователя. Факты не отделимы от их интерпретаций. «Наука вообще не знает „голых" фактов, а те „факты", которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а следовательно, существенно концептуализированы» (Фейерабенд, 1986, с. 149). На каждом этапе исследовательского процесса субъективные обсто­ятельства - индивидуальные особенности исследователя, его интересы, принад­лежность к определенной школе, приверженность определенной теории и т. д. - вносят свой вклад. Еще большую роль эти обстоятельства играют в науках о человеке. Результаты наблюдений и количественного анализа здесь в значительной мере зависимы от познающего субъекта и не зависимы от познаваемого объекта, образ которого эти методы призваны зафиксировать. Поэтому ни один эмпирический опыт, ни один эксперимент не способны служить критерием достоверности знания. В результате эксперимента исследователь, как правило, видит то, что настроен увидеть, и они подтверждают то, во что он верит. Не случайно все так называемые «критические эксперименты» в психологии, призванные однозначно разрешить спор конкурирующих теорий, всегда подтверждают ту теорию, сторонниками которой осуществляются. Закономерно и то, что неподтвердившиеся гипотезы являются в психологии большой редкостью.

Не обеспечивая независимости от субъекта, «объективные» методы существенно «урезают» объект психологии. Она изучает то, что можно наблюдать и измерять. В результате складывается «дизъюнктивный подход» (Брушлинский, 1984) — изучение обесчеловеченных, искусственно отделенных от личности процессов и феноменов.

Но, пожалуй, больше всего обедняет исследовательскую психологию третья составляющая императива бессубъектности — стремление удалить все субъектив­ное из оснований психологического знания. Психологу предписывается опираться только на «научное» знание, т. е. на то знание, которое он добыл в качестве ученого: извлек из эксперимента, почерпнул из научной литературы и профес­сиональной коммуникации с коллегами и т. д. Обыденный психологический опыт, субъектом которого является любой человек, в том числе и профессио­нальный психолог, рассматривается как «ненаучный», лишающий психологическое знание объективности. Научная психология строго отграничивается от обыденной психологии - от так называемой психологии здравого смысла.

Это отграничение имеет для психологии не только методологический (точнее, когнитивно-методологический), но и социальный смысл. Любая наука предпо­лагает профессионализацию: ее представители должны делать то, что другие люди делать не умеют. В противном случае, если познавательный опыт науки доступен каждому, ей трудно утвердить себя в качестве собственно науки и профессионального вида деятельности. Психология находится в особом положении, поскольку любой человек осуществляет повседневное психологическое познание (себя и других). Доступность психологического познания каждому таит в себе серьезную угрозу статусу научной психологии. В результате ей приходится «поднимать планку» приемлемости знания: задавать такие критерии его научности, соблю­дение которых непрофессионалу недоступно. Высота этой «планки» такова, что и сама научная психология не всегда способна ее преодолеть, а критерии научности знания подчас выступают как профессиональные конвенции, имеющие мало общего с обеспечением его объективности. Однако цель оправдывает средства: отграничение от обыденной психологии поднимает статус научной психологии.

Но повышение статуса дается научной психологии дорогой ценой. Представим себе фантастическую ситуацию — планету, где мыслящими «единицами» были бы не люди, а атомы. Для того чтобы в «социуме», состоящем не из людей, а из атомов, утвердить себя в качестве науки, атомной физике пришлось бы тоже «поднимать планку» — задать такой начальный уровень знания, за пределами которого оказались бы основные физические законы. Тогда все, что осталось «под планкой», включая открытия Бора и Резерфорда, было бы признано нена­учным знанием, удалено из оснований знания научного, и физика оказалась бы в очень сложном положении.

Именно в таком положении вынуждена развиваться научная психология. Обыденное знание, от которого она отказывается, обобщает фундаментальные свойства человеческой психики. Без опоры на эти свойства, зафиксированные в обыденном опыте и известные каждому, объяснение, предсказание и контроль (основные функции науки) человеческого поведения предельно затруднены. В ре­зультате любой тиран, да и просто правитель брежневского типа, опираясь на обыденное знание, значительно успешнее предсказывает и контролирует чело­веческие поступки, чем любой профессиональный психолог. Доступность каждому обыденных психологических обобщений отдаляет это знание от научной психологии. Такие обобщения, как «когда люди испытывают страх, они легче поддаются внешнему воздействию», «когда человек испытывает удовольствие, он лучше относится к окружающим» и т. д., научная психология сочтет тривиальными и не примет в качестве научного знания. Однако любое научное знание начинается с «тривиальностей». Отграничивая себя от психологии здравого смысла, научная психология теряет необходимую точку опоры.