Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 27 страница

Ныть уже не хочется, а слёзы стали чаще падать: промывают глаза, а потом испаряются — всему должен быть предел: даже здесь постоянный плачь не поможет. Это не комната, в которой однажды побывала Алиса. Здесь был я, а моя жизнь реальней... Только смеяться от этого хочется, ведь руки опять надиктованно стрекочут по этим квадратикам; мозг вообще нихуя не понимает, да и думает, что мы либо развлекаемся, либо ищем наркоты. А что здесь делаю я?

Порция говна давит на сфинктер, а плед, что под жопой, впитал сегодняшние пердяжи и пуки. Две недели без этих корявок — нет, это не для меня. Вокал? Гитара? Пошли на хер, когда можно потыкать сюда... Ух... Какие... Няшки. Но и в свою я тоже люблю потыкать, если чо! Пританцовывая она собирается утром, красит себя и тело, а потом пропадает за толстой дверью, исполняя свой долг вам, обществу! А мне похуй на общество, поэтому я ем, сру и сплю. Размыто как-то, да? Так же, как и всё в моей башке. Но я чувствую, что зрение становится лучше! Если оно улучшится, то книга эта будет всё-таки написана. Иначе никак. Будем ждать хоть триста лет, а потом сожгу, как Кафка.

Пойду посру.

А трусы стали влажными за эти месяцы, что их не снимали: больше всего воняет место паха, меньше — место жопы. Почему так? Я мою член, если писаю: головку, всё вокруг, но до паха струя воды не достаёт, поэтому он моётся со всеми остальными частями тела; жопу я мою тщательней. И не думайте, что это мой фетиш. У меня были проблемы различного рода с моими приборами, но таких проблем мне не хочется, поэтому гора из этих проблем рушится, как только я начинаю мыть жопу и член.

Повторы спасают, а слушать одну и ту же песню мне нравится потому:

+ слова вокалиста и их произношение;

+ интонация, другие голоса;

+ музыка, звуки, которые меняются в каждый момент прослушивания!

Музыка бьётся о края нашего черепа, словно по берегу тарабанит своими волнами, но мы должны захлебнуться, а не выживать! Минусов тут нет, а если появляются, сразу же заполняются моим голосом, который струится до самого пола; в небо взлететь ему не позволено, поэтому мы уже на небе.

«Читать это — мало! Читать это не будут!»

— Тем приятней здесь хранить секреты.

;)

Дурацкая причёска светится в зеркале; слова Хэнка Муди: «Ты выглядишь как клоун! Мама смешно тебя одевает!.. А теперь улыбайся, уёбище!» И знаете, некоторые посчитают, что лишь эти слова производят впечатление, а остальные здесь — мусор. Тогда выкиньте их! Мусором только тут всё называется, поэтому и выкидываем мы под ноги себе — потом запинаемся, осмысливаем, думаем-думаем, думаем... Мыслей много, только какой от них толк? Вот и приходится свои невеликие речи ставить рядом с текстами великих умов типа Буковски, Томпсона и Берроуза, а так же Керуака, — так теперь зовут моего крыса, который является доктором медицины: хрипит он целыми днями и отлёживается в своей клетке, как и я, задыхаясь в пыли. А почему пыль стала безумной привычкой? Из-за слов мамы?.. Пальцы пахнут недавним блаженством, которое осело на лёгких; дышать сложней, а плюсов всё больше...

О чём думал Гитлер, когда думал?..

Утечка, утечка.

Сучка, сучка.

По засранному полу ты ножками стукаешь.

Стук-стук. Стук-стук.

Ты цокаешь ногами по засранному полу!

Цок-цок. Цок-цок. По засранному полу...

Жаль, что на нём нет курёхи, конечно. Так бы мысли казались более прозаичней, но беллетристы утверждают, да и другие люди, да и не все беллетристы, пожалуй... Возможно, и не утверждают, короче скучные моменты приукрашают, чо-то там, блять, не знаю — бред. А бред в прозе — табу! Табу — нерушимые правила! Правила рушатся. Рушимость правил делает бессмысленным табу. Поэтому табу можно обойти, да и бред для одних людей вовсе и не бред, поэтому приходится писать, думая, кого может зацепить такая литература. Поиски не прекращаются, но желания ставить правила есть. На это произведение появилось правило, которое я смогу отменять в нужных мне местах, но так, чтобы некоторым из вас это было понятно; из этого, кстати, ничего не следует, ведь моё правило действует лишь на меня, вас оно никак не задевает, а лишь затрагивает вашу одежду. Говорю я о том, что стараться буду всеми силами писать так, чтобы не править эту речь впоследствии, донеся до отдельного читателя мою душу: чистую или же исковерканную, искалеченную, но сытую, сытую любовью и счастьем, но глубокозависимую, зависимою от наркотиков.

Некоторые слова вы не поймёте, а некоторые фразы я и сам разобрать не смогу, поэтому моё творчество будет для нас обоих пыткой, но той, что попытается снять с нас оковы, одеть новые и пойти в путь, чтобы искать другие оковы, который подойдут под наши размеры и нужды. Этими словами я орудую и в жизни, мне 24, а материться меня учил ещё мой неродной дед Гриша, да баба Вера. Я очень люблю свою бабушку, поэтому эти мысли посвящаются ей, как той, что меня сумела воспитать и выкормить, как и мама, которая душу и жизнь отдала бы за то, чтобы я был счастлив. Они любят меня, поэтому моё признание их убьёт, уничтожит, да искоробит, однако счастье моё всегда маячит рядом. Эта сучка, которая чуть не сдохла маячит перед глазами каждый день; надеюсь, так будет до самой глубокой старости. Она маячит, а я дышу, «часики тикают»; она любит и уже семья мы, но нам приходится бороться друг с другом за нас самих же, забирая оковы то у одного, то у другого. Поединок этот неравный, поэтому я давно выбился в лидеры, а каждый новый дым намекает мне о старости...

Некоторым из вас повезло — вы впервые читаете это; однако и я здесь новичок, ведь впервые перед вами появился, появился, высказал всю эту хуетень, теперь вы в ахуе сидите, стоите, трахаетесь, дрочите; ебать... Заскрипел живот, поэтому мысли о жратве сбивают сочную подкурку; пытаюсь не моргать, чтобы мышца поняла тонкость мысли; животик опять очнулся. Иначе я бы писал: ур-ур-ур. Заболела правая рука: пахнет почти нейтрально, но когда подношу к носу ощущаю сгусток волос на подбородке и выше, под носом. Это говорит о том, что Джерри хуярит уже давно, поэтому ему наверняка лень сходить, да покушать.

Я осмотрел булик с надеждой, что там будет лежать несколько потрёпанных и пропитанных регой ошмётков мачехи или пыли регачки; скорость давно не юзаю, от неё возникают странные боли и удары... Знаете, будто током иногда бьёт по низу стопы; по большому пальцу... Учился на психолога (закончил 4 курса, перестал ходить из-за проблем с наркотиками — оставалось год и диплом), поэтому понимаю, что здесь могут быть психические основания, почитал в справочнике, что дала мама Аиды, статью чувака, он писал что-то о болях, что это может быть психи- или психологическим (мне кажется, тут оба подойдут).

Блин, сейчас шум в ухе был, сначала думал, что колонки, но отключив их, понял, что не колонки. Что-то внутри меня происходит... Эти атомы, частицы, кварки потрошат меня каждый день своими хвостиками; может быть, они задевают меня иногда этими их щупальцами? Или эти бивни Сальвадора, крутящиеся на большой скорости вокруг черепа Дали, исполняя роль усов, порой меня ненароком задевают? Почему соседи не жалуются, что я, бывает, громко пою?

Мне стало с ней интересней. Я многое стесняюсь сказать вслух, а когда упорот — стеснение пропадает, но и исключается тогда адекватность сказанного, что исключает и объективность, и... короче, нихуя ты не понимаешь, да и похуй. А когда оказываешься здесь, где проблемы возникают по любой хуйне, из-за любой мелочи, не те слова, не те мысли и ты наказан, тварь!

Поэтому к моим 25 я лишь созрею для того, чтобы наконец-то осознанно выйти! Но выход этот, как всегда, разрушится человеческой кислинкой, которая пропадает на кончике носа, как травинка, впитавшая сок муравейника. Мошонка размякла на щиколотке, а сам я врос в кресло и, словно химик, набирал заветную комбинацию. За окном Солнцу надоело искать седые головы, поэтому оно тихо покидало горизонт полудохлой планеты, где скелет её обмакивается в изящной лаве; она сохранит о нас однажды память, только кто это читать-то будет?.. Мы сами сможем лишь это прочесть, так?.. Друг друга не понимаем, да и себя тоже, но хоть капельку-то, а? Нет? Тогда иду в душ.

Ох, куда же эти линии ведут меня?

Конечно, в могилу.

Душа моя мне не видна, как и спина...

А тело что, из глины?

Во рту всё пересохло, а внутри...

Получайте от меня очередную порцию негатива, ведь вы продолжаете молчать и трусить!?

Н0ль. шесть

Бывают разные выстрелы: чаще всего ты промахиваешься, а некоторые попадают в цель. Происходит борьба между идеями, а позже зарождается мысль. А в Инэте вновь чужие воспоминания, в которых мне нет смыла, но радует, что для кого-то в них тот смысл есть; они путают и калечат меня: у них жизнь наполнена, а моя жизнь лишь вчера смогла стать пустой. И это охуенно...

Но писать больше не о чем.

***

А дневники я писать не умею, поэтому некоторые мысли помещаю внутри своих работ. Я не имею чёткого определения начала и конца работы. Возможно, всё это мозаика того, потерянного романа «от 60 до 65». Пока лишь одни эксперименты, иначе пролежит молодость и ума не наберётся даже.

Но с другой стороны, я буду лежать лучше, чем выдавать этот бред за крупную поэзию. Эти стишки будут приятны текущим тёлочкам, но вот твёрдым и мыслящим умам... Ох... Вы такие твёрдые и такие мыслящие... Вы даже нашли свою дорогу, но... Даже у вас, умы, есть это «но».

Когда-нибудь мы поймём друг друга. Обещаю. Но только не сейчас...

***

Сидишь и дышишь в задымленном помещении, а окно не открываешь уже: дым выйдет и выйдет всё веселье; о боги, пожалуйста, отодвиньте немного реальность. Даже рот свой закрываешь и перестаёшь шуметь или шумишь по полной: кричишь и бегаешь, визжишь... А потом перестаёшь двигаться и просто валяешься, разбросанный в этой реальности.

Когда в квартирке прекращается звучание одних черепков, следующие за ними, обычно те, которые на кухне томятся, пока одними заполняются лёгкие... Хм... Идёт поиск!.. Система не пикает, но я вижу эти сладкие стебельки и уютную чёрную слякоть. В этот раз я избавлялся от улик тщательней: параноидальность моя кричала, что скоро произойдёт случай! Я не знал, какой именно случай ждать, поэтому наслаждался мечтами о том, что мир будет забыт, а я удолблюсь, возможно, в последний раз. Во всяком случае за этот месяц, к сожалению, он будет последним... Жалко, конечно, что мир потеряет несколько моих личностей, которые не разовьются из-за этих снадобий и лекарств, а палец заживёт быстрей: он, сучоныш, побаливает, но гепаринка, да папкина мазь спасает. На столе лежит Аидин крем, а рядом булян, который нужно очистить. Приступим же!

Окно напрягает: половина закрыта, другая же позволяет той многоэтажке за мной следить; конечно, стая деревьев закрывает некоторый обзор, но моя паранойа не готова, поэтому приходится трогать загаженную бутылку, прикрываясь своей спиной, чтобы меня не спалили.

Курнуть хочу! Заебали.

И вновь не получается очиститься, а эти новинки уже и вовсе осточертели: ничего не помогает вновь насладиться тем, что потеряно; однако потерянного же нет? Есть. Всегда есть... И ты, словно робот, пытаешься опять насладиться грязной глиной вместо того, чтобы потонуть во мраке своей никчёмной души.

— Ты что, перестал понимать мысли?

— Нет, Гарри, я просто наслаждаюсь... Впервые мне никуда не нужно.

А ведь с возрастом становится легче... И лёгкость эта взрывается, распространяясь во все стороны, в том числе и внутрь нас. Закомплексованные твари всегда будут поверх этого мира, барахтаться и пытаться схватить ещё глоток воздуха. Мы же, — бактерии и паразиты, — тонем дружно и погружаемся всё ниже. Внутрь нашего я, сознания или чего-то там ещё... Мой интерес держится, а это главный критерий качества поэзии и качества самого произведения. К сожалению, возникает чувство, что автор стебётся или плачется; или он совсем что ли дурачок, блять? Мнения разные, а все их не учтёшь, да мне оно и не нужно, я не стремлюсь выступать цензором, а, скорей, являюсь его противоположностью в творчестве. Длинные абзацы никому не нравятся, поэтому интернет пространство имеет свои прелести. Я забываю о красной строке, а абзацы выглядят естественней; это опять ложь, в них нет естественности, в них лишь спасение и обман. А абзац становится длинней, заставляя скучать обывателя. Именно поэтому часть уходит, но я никого не держу, а лишь следую дальше зову своего примитивного и ленивого, но очень абстрактного «Я», которое меня тревожит; однако речь совсем не обо мне, понимаете? Имён я ваших, к сожалению, не знаю, но знаю, что каждому из нас требуется поддержка и защита. Лично я готов ко всему, но принимаю во внимание и то, что экспериментальные жанры на то и экспериментальные, что преследуют попытку вынести объективное суждение и компетентное мнение об авторе, заметить обороты, метафоры, вообще смысл и идею произведения, соотнести её с другими шедеврами и придумать, почему она подходит к ним или же должна томиться на полке, чуть пониже. Мои книги будут лежать, наверное, в самом низу. Где-нибудь в школьных библиотеках, в запертых на ключ архивах. Но пока есть интернет, я считаю себя писателем его просторов. Но, а вообще рунета. Я мало что понимаю в патриотизме, но и без этого очень люблю то место, где я был последние эти годы. Все эти годы.

Давайте принимать во внимание и то, что в жизни я ничего не смыслю. Вот вам и ребёнок современности, который однажды заменит некоторых старпёров. Причём, блять, я же уверен, что всё так и будет (а сами старпёры, хоть и пиздят без умолку, что мы — хуёвое поколение, что мы уроды, знаете, я же по своему опыту это говорю; никто же из вас не знает нихуя, а кичиться все способны). Мою улыбку ничто не сможет обмануть, а надежда... Хм... Всего лишь слово. Тут и вера не поможет, друзья. Здесь всё просчитано до мелочей, вам остаётся наблюдать и улыбаться... А вы всё хнычите!.. Ебать. Не все, надеюсь, да и те, кто плачут мне тоже милы. Даже те, кто не моет жопу, после того как посрал. Но я не хочу с вами здороваться за руку!

Я сжигал пепел, чтобы удовольствие дошло до границ моих, а рамки мои стали мягче; и вот я вышел за пределы... И что теперь? Разум бесконечно воюет с банальностями, а логика эти банальности структурирует; банальными буквами я рассказываю банальную историю о банальном наркомане, который увлекается не только наркотой, но и рисует у себя в квартире, да ещё и поёт. «И эта разносторонняя личность никому не известна?» — кто-то скажет, кто-то не скажет, кому-то похуй. Но разве нужно быть с кем-то в знакомствах, чтобы тебя понимали и прочли?.. Я ничего не теряю впрочем; другие теряют. Конечно, моя слава может начаться и раньше, но лучше позже, чем раньше; тем более я всегда буду тревожно видеть эти публичные места, с горами подхалимства и скупого прелюдия. А гимн старпёрам я ещё не сочинил, поэтому прошу простить... Трапеза вновь не удаётся, поэтому сырой хавчик мне приходится пихать в ваши души, ибо я могу окочуриться в любой из грядущих моментов. Хорошо, что я не боюсь умереть, однако произносить такое страшно!.. На самом деле мучения, которые послал мне бог были самыми изумительными и блаженными этапами жизни, а сейчас царит мелкая неразбериха в том, кто я, зачем я; словно я стал вновь подростком: хочется учиться и познавать.

Возможно, я вновь напишу ещё один роман, который потеряется или будет стёрт; а может быть, я перестану ныть и начну бороться. Всё же 0,7 (или любую цифру сюда подставьте, название вообще нихуя не значит) ещё не закончен, а он будет закончен. Ещё так мало написано... Но главы, похоже, становятся всё меньше... Ведь пишу я его в обратную сторону. Сначала 0,8; 0,9; 0,7; 0,6; 0,5; 0,4; 0,3; 0,2; 0,1. Самыми последними я написал главы 1, 2 и 3; а ещё глава 0; в ней, как вы видели, только цифры.

Просто идентичными мыслями весь мир заполнен, да получается, что я пишу какое-то второсортное дерьмо.

Мне придётся вновь за этот февраль стать кем-то, чтобы читателем пришлось читать интересную историю, а не плохоподаное свинство, которое и без этого украшает эти листы.

:)

Удачи, а я исчезаю на некоторое время. Надеюсь, что ненадолго.?

Н0ль. семь

А мы даже и не знаем, когда здесь будет то начало.

А в самом верху было не так уж и жарко, сейчас градус зашкалил, однако мы понимаем, что это всего лишь неизбежность и мысль, которая рвётся в твою голову, чтобы остаться там. Но мысль эту создаю не я, а ты... сам создаёшь свою мысль. Я лишь болтаю без умолку. А ты, о, великий, ты идёшь впереди. Я всего лишь жалкий псих, ползущий сзади, но иногда ты будешь ощущать мой вопль и эти крики. О, прости. Но, я иногда позволю себе тормошить твою ручонку, да позволю себе дать тебе ложную тревогу.

Туманное облако осело внутри, растворяя пути для отхода: мы тащились с тобой, помнишь? Вот здесь бывали!.. Это место помнишь?.. Ух... Как красиво. Здесь есть деревья? Не понимаю. А цвета? Сколько их?.. О боже... Лучше любой игры.

Проводишь в цветах полжизни, а потом понимаешь, что из этой половины, ты ничего не помнишь: эти дни одинаковы, но события их застревают в веке, а потом проецируются в дикое воображение.

— Но всё законно, Гарри! Не забывай, что мы все тут с учёным званием!..

— Замолчали бы вы оба, Джерри ещё спит. И он с ней. С этой девкой.

— Опять травят друг друга?.. Зачем им нюхать эту боль?

— Соскучились по нашим лицам... — Сальвадор.

Но

топливо заканчивается, начинаешь обращаться к лимбической своей оправдаловке о том, насколько наша жизнь сложна или насколько непонятно, но времени на то, чтобы попиздеть всегда было вдоволь, однако люди современности, похоже, забыли вообще о молчании: теперь этот понос льётся из нас, словно Фрэйд был совсем не родоначальником психоанализа, а строителем унитазной урны, где теперь хранятся все сексуальные, пошлые, первичные и рабские потребности: сортир, ребятки, неотъемлемая часть жизни, ведь даже в мыслях наших есть отличные сортиры, например, быстрый сон.

Засоренные внутренности и загаженный мир соотносимы, ведь в другом месте, вырвавшийся отсюда я, чувствовал и себя бы по-другому. Но я заперт в этой сраной клетке, чтобы тыкать в эти ёбаные клавиши, которые когда-то сгорят или испарятся на помойке одного из сточных миров, где правят крысы и сотни разных вирусов и микробов. Вас, возможно, даже не спасёт то, что вы подмываетесь после каждого ссанья или попукивания, сопровождаемого громким ударом о стенки унитаза струи поноса из вашей задницы. Из вашей природной вазы всё вылетает идеально в эту урну похоти и вони.

Кажется, я опять потонул в себе, в своём мраке; в этой башке пришельца нет ничего нового — один лишь мусор: он на глазах, да и на твоих лёгких. Не так легко, да?.. А как же эти жалобные стоны, когда ты поднимаешься на свой энный этаж? На каком бы ты не жил, он будет всё же тем самым энным. :) Эталонный пол, эталонные стены, эталонные обои и даже природа за окном тоже эталонная: та, которая нужна тебе. Неужели и небо тоже эталонное, друг? Мы, может, всё те же чудики, вращающиеся на плоском круге, названным шаром, который видится нам в три-дэ проекции, а он же плоский. Но это всего лишь теория. Одна из тысяч, миллионов или даже миллиардов; этих чисел так же много, как и денег у Рокфеллеров или как их там?.. Хм...

И сколько цифр во Вселенной?

О цифрах я рассуждать не в силах, ведь мой гуманитарный ум очень не понимает, что вообще творится, ломается и шухерится, походу, где-то прячется; сбегает, дьявол, от меня!

— Стой, сука!

Последний кадр жизни моей завис в твоих глазах, которые больше не смогли закрыться. О да, я это прекрасно помню, а сейчас я вновь решился выбежать туда, за некоторое время до этих страшных криков. Вряд ли кто-то был готов испытать это, но боль, которую ты и не ощутила, возможно, в полной мере, я пронесу в своём сердце до последнего выдоха и вдоха...

Ты мало помнишь о том моменте, но я хорошо его запомнил, и теперь мне нужно освободиться от страха, ведь я тебя потерял однажды. Теперь ты рядом, а мой разум постепенно устаканился, размешавшись с горечью; теперь осадком она выпала на дно. И я падаю так же, только умудряюсь в этом падении ощутить полёт...

Я не знаю, к чему могут привести эти три точки в конце каждого абзаца, но разве мы достойны боли, что преподносит нам судьба? Неужели теперь мы останавливаемся и перестаём даже дышать, лишь бы унять эту боль?.. Зачем каждую секунду ждать очередных криков, да тех движений, что ломают не только эту мебель и квартирку; они ломают наши жизни, души и тела. И я не знаю, зачем всё это пишется, ведь смысла, как оказывается, в этом просто нет.

— Ты много думаешь. Много думаешь, да не о том... Много думаешь не о том, да ещё и волнуешься! Волнуешься, напрягаешься, а потом спишь ночью, а руки и ноги твои трясутся от случайной боли, которую ты испытываешь. Ты её испытываешь, конечно, но от твоих волнений и нервов боль становится непереносимой и хочется вцепиться в ногу, да вырывать эту икру: почему она трясётся, словно в ней что-то спрятано? И как вырвать этот пласт, чтобы оглядеть свеженькую рану злости и кипения?

— Это ты, Фрэнк?..

— Это я, Джерри. Я рад, что ты до сих пор помнишь моё имя, но хватит уже чисто тебе пиздеть, ага? Ты много воркуешь, но всё это уносится в бред и параноидальность: если за тобой следят, Джерри, то жизнь твоя уже устроена — тебе остаётся жить. Однако, Джеррика, может и случиться так, что каждый из этих людей, правда, индивидуум! Тогда тебе нужно искать не помощи, а помогать...

— Они не ждут помощи от подростка...

— Но ты и не подросток.

— Они не понимают меня, и никогда не поймут!

— А ты разве ищешь их понимание?.. Ты уже ищешь свободу! Да ты погряз в ней, а теперь тебе нужно посидеть и подумать...

Её крик был сильней самой сильной боли, никто и не представит, а когда она приказала мне смотреть в её глаза... Мне стало страшно ещё сильней, а другие страхи, похоже, ненадолго сбежали. Теперь они волокутся где-то сзади, однако мне придётся о каждом из них упомянуть, ведь это дети мои, друзья и товарищи — я с ними рос, возможно, с ними и подохну:

0.7

Знаешь, мама, в своей коротенькой ещё жизни я во многом преуспел, но мама, ты знаешь обо мне так мало... Мама, мне жаль, что наши пути когда-то разошлись с тобой: я уехал в другой город, чтобы продолжить своё обучение, а ты осталась и работала там, откуда я сбежал... Рано или поздно, конечно, мы всё равно бы разбежались, поэтому всё, что произошло и происходит в данный момент — жуткая удача и бесстыдный шанс, чтобы начать жить дальше.

Мама, ты знаешь, что я люблю тебя, но жизнь спешит и хочется иногда остановить время. И это не значит, что я хочу вернуться в прошлое, да поменять там всё: нет, у меня отличное прошлое, которое сделало меня мной, а собой я почти горжусь. Мама, дело в том, что я жутко устал.

Вчера я понял, что в момент моего рождения тебе было почти двадцать, а в двадцать пять ты уже мне рисовала в пустой тетрадке ручкой точки-контуры, которые я обводил, и у меня получались рисунки из огромных толп цифр и, возможно, букв. Знаешь, мама, букв вот я не помню, но помню эти цифры. Особенно двойку... Мне она так нравилась. Мне всегда нравился твой почерк, мама! Прекрасней почерка я до сих пор не встречал, а свой почерк иногда мне приходилось прятать от глаз, ведь я знал, что умение это придётся долго оттачивать. В детстве пальцы, похоже, не слушались... Да и сейчас. Мои руки ужасно дрожат, мама… Но это не твоя вина, а всего лишь жалкий мой бунт.

Мне сложно представить, мама, те бессонные ночи, что ты провела со мной, да и даже если ты их не проводила со мной (тут мне приходится верить словам бабушки), я всё равно благодарен тебе и рад, что некоторые из ночей я до сих пор помню.

Сколько утренних снов моих ты разрушила!

Сколько глазкам моим приходилось рыдать!

Сколько скандалов у нас было из-за невыученных уроков...

Этот учебник истории за пятый класс, что вонзился в мою детскую память... До сих пор ещё такую детскую.

Знаешь, мама, такое чувство, что это общество пока ко мне не готово. Раньше я, конечно, забился бы в свою раковину, да и жил бы там, а ты своими огромными крыльями заботы смогла б укрыть меня, да и всегда меня укроешь, я знаю. Но мама, похоже, я и правда становлюсь старше... Мне глупо говорить о взрослости, но стольких путей для отступления я ещё никогда не видел... Качественных же путей для продолжения здесь единицы. Я знаю, что не смогу преуспеть во всём, мама, однако мужицкая башка рвётся и кричит: там есть ответ! Где-то там...

Поэтому мне приходится искать то, что меня разбудит вновь. Однажды я был разбужен своими криками при рождении, а время беременности, к сожалению, мама, я и вовсе не помню. Но его помнишь ты... Жаль, что мы мало с тобой говорили об этом периоде, однако я уверен, что мы поговорим и о других темах, которые возникнут в нас.

У меня не было отца, но бабушка была всегда. Она была моей второй мамой, а также ярым защитником и добрым воспитателем, который смог меня разнежить после правления мамы!.. С бабушкой я жил уже после 9-ти лет до лет 17-ти; а также в те возраста, где я вообще не чувствовал себя даже человечком, да не умел говорить. Мой неродной дедушка, который спас мне жизнь в том «сонном» периоде, однажды мне её чуть не покалечил, однако вновь меня спас! Да и гибель для моего индивида находилась всегда где-то рядом; некоторые воспоминания из детства:

* на меня едет «Нива» во дворе той шестиквартирки: этот барак прослужил очень долго моей бабе, а меня познакомил с многими сверстниками и теми, кто гораздо старше. Вскоре этот дом сгорел, а в той «Ниве» был мой пьяный дядя.

* мы сидим в гостях, ниже Халтуринской, где я обрёл своё раннее детство (детский сад, а потом ещё и первый-второй класс); мне подстригает ногти какой-то парень, а потом, шутя видимо, несёт острие ножниц к родинке на большом пальце. И намекает, что сейчас её отрежет. Я пугаюсь.

* однажды на Халтуринке я гулял со своей любимой тогда собакой, — чёрный терьер по имени Мотильда потерялась, когда я жил у бабы, — а сейчас она была жива, и мы бегали с ней по тем улочкам, что иногда всплывают в моей памяти. Я улыбаюсь... Но вот, что-то происходит: это мой организм, который решил, что сейчас удобно было бы сходить, да посрать. Знаете, а мне лет шесть, наверное. Я бегу до подъезда, а потом поднимаюсь на пятый этаж!.. Ох, тарабанюсь в дверь и... щелчок, а я спускаю в штаны добрую гору говна. И ною... Потом мама всё это отмывает ещё.

* мы стояли на остановке, а возраст мой вообще неясный: помнится всё смутно, а находимся мы напротив барака, на остановке. И дурочка-собака, чёрная, неясной пароды, зовут её, кажется, Дамка... она ложится прямо на дорогу и её давят... Это сейчас у меня появились слёза, а что было со мной тогда?.. У бабы потом появилась ещё одна Дамка, бело-жёлтая такая, как коровка и окрас, и вес: её украл из вольера дядя: часть он, видимо, продал, а часть скушал.

* у бабы всегда, казалось, было много котов, а однажды кто-то из кошек родил ещё выводок, который растёкся по ковру, где я играл во что-то. Это было в несгоревшем ещё бараке... Мама решила нас навестить, приехав из посёлка, где она работала. И так получилось, что она наступила на котёнка, свернув ему шею. Я жутко испугался, да и мама была в ахуе: она быстро схватила киску и кинула её в воду. Та вскоре перестала дышать...

* раннее детство, а я ночую вновь у родного дедушки, который забрался очень-очень высоко на гору. Всегда ненавидел ходить до него: сначала вверх, потом столько же вниз, а потом в два раза больше вверх! Какого хуя, дедушка? Но не в этом дело, дело в том, что у дедули на стене ползали клопы, которых те, кто там жил, давили прям пальцами! Отпечатки пальцев с клопьим тельцем, да и кровью!.. Блять, дедушка... Надеюсь, что ты меня любил. Позже я видел своего исхудавшего от близкой смерти, дедушку, а его впалые глаза расстраивали меня, хоть я тогда мог и смеяться... Но смех — единственная причина, что заставляет жить меня и по сей день. А дедушка умер. Я не плакал, ведь моё детство он не сумел использовать для своих шалостей воспитателя; я вообще не помню ничего о нём. Поэтому, мама, ты мне о нём расскажешь!

* столько смертей, а было ли что-то хорошее? Было и это. Помню, свой день рождения. Это было на Халтурина. Ремонт ещё не сделан, то есть мне лет 5–6. Длинный коридор ведёт на кухню, из которой выпадает спальная комната. А, может, и четыре года мне было. Мама сделала какой-то огромный плакат: там были фотки, в том числе и мои. Но, кажется, я был рядом с какой-то девочкой на одной из фотографии, либо моя память врёт, наши фотографии с этой девочкой просто были рядом. Не помню, чтобы эта девочка была и на моём дне рождении... Какие-то секретные данные у меня в прошлом. Ей-богу, столько придётся спросить...