Б) Русская интеллигенция. Социологическая характеристика

Именно в России 1860-х гг. слово и понятие «интеллигенция» приобрело социологический смысл, стало обозначать социально оформленную часть общества, взявшую на себя «миссию» (можно было бы сказать — «функцию») выразителя и «формирователя» са­мосознания нации. На протяжении целого исторического периода оно приобретало разнообразные и до некоторой степени противо­речивые социальные оттенки, но — подчеркнем еще раз — в рамке достаточно единого, инвариантного концепта, очерченного выше.

1. Писатель П.Д. Боборыкин, по его утверждению (а также по мнению исследователя Р.В. Иванова-Разумника), употребил это сло­во едва ли не первым в 1866 г. в значении «высший образованный слой общества» (Боборыкин П.Д. Подгнившие «вехи»//«В защиту интеллигенции. М., 1909, с. 128). В смысле «чиновники, представи­тели административной власти» это слово употреблено в одном и том же 1865 г. в дневниках министра внутренних дел П.А. Валуева и профессора литературы, цензора А.В. Никитенко. Верхи дворянства считали интеллигенцию людьми низшего ранга, недо­статочно «воспитанными », презирали этот термин и никогда не при­меняли его к себе (свидетельство Л.Д. Любимова в мемуарах о русской эмиграции, 1965 г.).

2. В другом социальном смысле — и это значение склонны под­черкивать многие современные исследователи культуры — интелли­генцией в это же время назывались люди «свободных профессий » — врачи, адвокаты, «свободные художники» и т. д. В этом варианте концепта выступает древняя европейская традиция выделять в осо­бую группу —«свободные профессии» — фр. professions liberales; arts liberaux, исп. profesiones liberales, в противопоставлении к arts mecaniqes, т. е. «механическому, ручному труду, ремеслам». Инте­ресно, что современные испанские словари определяют эти профес­сии как «требующие применения интеллекта» («que requieren el ejercicio del entendimiento» — Diccionario enciclopedico Sopena, III, 2473). Это, конечно, определение архаическое, но оно восходит к глубокой культурной традиции — к «семи свободным искусствам» Средневековья. В наши дни такое понимание концепта «Интелли­генция» все еще остается, но оказывается одним из самых узких и анахронических.

Некоторые исследователи переносят такую концептуализацию в далекое прошлое и считают возможным говорить об «интелли­генции в эпоху Гомера» (представителями которой оказываются у них рапсоды, зодчие и т. д.); об интеллигенции эпохи Возрожде­ния, т. е. о представителях «свободных искусств» в это время, тог­да «интеллигенция» — это и Тассо, и Кастильоне, и Аретино, и Чел-лини, но зато не Микеланджело, который был «исключением» — художником-интеллигентом. «Художникам, — писал в 1929 г. А. Дживелегов, — среди которых редки были идейные люди, вроде Микельанджело, и спрос на которых все же был больше, чем спрос на интеллигентов — ибо они содействовали внешней пышности — вообще было легче приспособиться, чем людям умственного тру­да... Интеллигенция была явлением совершенно новым. Этого вида общественного служения не знали средние века. Средние века зна­ли рыцаря, который был призван защищать общество, знали духов­ное лицо, облеченное заботами о душе, а иногда и о теле человече­ства. Но светского ученого, светского проповедника, светского учителя не знали. Он явился вместе с новой культурой, чтобы слу­жить ей и ее пропагандировать. Это был гуманист, и не сладко бы­ло на первых порах его существование... Только сверхъестествен­ная способность приспособляться, только гибкость, доходившая порой до морального безразличия, помогли гуманистам выполнить свою историческую миссию... Унижаясь перед королями, князьями, вельможами, попрошайничая у пап и прелатов, пресмыкаясь вез­де, где звенело золото, гуманисты вбивали в сознание имущих и командующих, а через них и всего общества, идею важности и ве­ликого значения интеллигентского труда» (Очерки итальянского Возрождения. М., 1929. Читая эти строки теперь, спрашиваешь се­бя: а уж не метил ли Дживелегов, в 1929 г., под покровом итальян­ской истории и в нашу современность?).

Такой же перенос понятия «интеллигенция» на прошлое содер­жится и в термине «крепостная интеллигенция» в России, впервые он был употреблен в статье: Леткова Е. Крепостная интеллигенция //Отечеств, записки. СПб., 1883, № 11, нояб.; см. также: Курмачева М.Д. Крепостная интеллигенция в России. Втор. пол. XVIII — нач. XIX в. М.: Наука, 1983.

3. Но вернемся к РоссииXIX в. В свете новейших данных история этого концепта в России все более расширяется р прошлое. Как показал СО. Шмидт, первое засвидетельствованное на сегодня­шний день употребление этого слова содержится в дневниковой записи поэта В.А. Жуковского 2 февраля 1836 г.: в Петербурге, около Адмиралтейства, в балагане случился страшный пожар, погибло много народа, а «через три часа, — с возмущением продолжает Жу­ковский, — после этого общего бедствия, почти рядом [...] осве­тился великолепный Энгельгардтов дом, и к нему потянулись кареты, все наполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллиген­цию; никому не пришло в голову (есть исключения), что случившее­ся несчастье есть общее; танцевали и смеялись и бесились до 3-х часов и разъехались, как будто ничего и не было...» Автор публи­кации заключает, что для Жуковского понятие «интеллигенция», как, видимо, и для всех людей его круга, ассоциируется не только с определенной социальной средой и европейской образованностью, но и с нравственным поведением (СО. Шмидт, в сб. Русское по­движничество /Сост. Т.Б. Князевская. М.: Наука, 1996, с. 217—218). О раннем периоде этого слова и понятия см. также недавно опуб­ликованные материалы акад. В.В. Виноградова в его кн. История слов. М.:Толк, 1994, с. 227—229.

Переходя к более позднему периоду, мы используем работу: В.Р. Лейкина-Свирская. Интеллигенция в России во второй полови­не XIX в. М.: Мысль, 1971. До некоторой степени сходные процессы отмечены также в Польше, что вполне естественно в силу связи меж­ду историческими судьбами обеих стран. Мы можем говорить здесь о своеобразной русско-польской изоглоссев культуре [см. Культу­ра]. Конкретный материал см.: Wojcik Z. Rozwoj pojecia inteligencji. Wroclaw etc.: Wydawn. Polsk. Akad. Nauk, 1962.

Еще до того, как слово «интеллигенция» вошло в привычный русский обиход, концепт уже существовал и его «рамка» передвигалась на особую часть общества, не чиновников и не «свободные профессии»: Герцен и Огарев говорили об «образованном меньшин­стве», о «новой России», Чернышевский — о «новых людях», Лав­ров — о «критически мыслящих личностях». Этот, третий, вариант концепта, развивается далее в двух направлениях: с одной сторо­ны, он расширяется на большую часть разночинцев,а с другой, су­жается до революционных интеллигентов, бунтарейпротив существующего строя. В последнем смысле у Николая ВасильевичаШелгунова (1824—1891), который писал: интеллигенция — «созна­ющая сила, и в этой роли — ее государственная функция. Она же создает и новое государство, разрушая сначала критикой все об­ветшалое» (Неизданная записка 1881— 1882 гг.//Каторга и ссыл­ка, 1929, № 8—9, с. 165; цит. у Лейкиной; это очень близко к концепту Гегеля и Маркса 1842 г.). «Нигилисты» 60—70-х XIX в. играют в этом процессе важную роль (см. здесь Отцы иДети). В концепции П.Л. Лаврова (1823—1900) передовая интеллигенция сужается до совокупности «критически мыслящих личностей», которые пере­делывают историю. Впоследствии это понимание развилось в кон­цепцию революционных социал-демократов «о роли личности в истории» и, в конечном счете, выродилось в «культличности» в эпо­ху сталинизма.

4. Более широкое понимание интеллигенции в социальном смыс­ле, как связанное с разночинцами,оказалось наиболее устойчивым и типичным для России всей второй половины XIX в. и начала XX в. Словарь Даля так определяет слово разночинец: «Человек неподат­ного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху» (IV, 41). Из податных сословий, мещан и крес­тьян, образованные разночинцы выходили лишь в небольшом коли­честве, но в основном это были дети купцов и духовных лиц, фор­мально вышедшие из своего сословия, дети чиновников и низших офицеров, выслуживших личное почетное гражданство или личное дворянство на низших ступенях табели о рангах.

В.Р. Лейкина-Свирская, сделавшая первую попытку в упомяну­той работе исследовать «широкую тему об интеллигенции как со­циальном слое капиталистической России», так характеризует раз­ночинцев: «Разночинцы были в основной массе жителями городов. В первой переписи Петербурга, проведенной в 1869 г., содержится подробный перечень профессий и занятий лиц, попавших в рубри­ку разночинцев. Тут и конторщики, и придворные служители, и лоц­маны, и воспитанники домов призрения и учебных заведений, имев­ших характер приютов, и служащие, и служители театральных ведомств (в том числе актеры) и т. п. Сюда же попали люди не­определенных званий, как арестанты, бродяги, а также музыканты, сестры милосердия и проч., и не показавшие своего звания ученики Академии художеств, студенты и фабричные. В общем числе разночинцев (17,5 тыс. обоего пола) очень мало таких, которых можно причислить к работникам умственного труда: аптекари разных гра­даций, ветеринары и фельдшера — 233 человека муж. пола; худож­ники — 337 чел. м. п.; домашние воспитатели и гувернеры — 104 чел. об. п.; наконец, люди разных технических специальностей (агроно­мы, технологи, механики, землемеры, таксаторы, чертежники, то­пографы, ученые, управляющие) — их всего 25 чел. м. п. Сохраняя старое значение, вместе с тем слово «разночинец» постепенно на­полнялось новым смыслом, связанным с привилегией образования. Разночинцами стали называться получившие чин или звание по пра­ву образования. Изменение смысла слова было связано с новым со­циальным явлением — быстрым формированием буржуазной интел­лигенции» (указ. соч., с. 25; здесь непонятно для нас только слово «буржуазная»: что «буржуазного» в этой интеллигенции? По-ви­димому, ничего).

Из показанного пестрого состава разночинцев ясно, что кон­цепт «Самосознающего класса», а тем более «класса, сознающего ход истории и государства и берущего на себя ответственность за такое осознание» — конечно, мог быть применен только к очень небольшой части общества. Это и произошло. К моменту революции концепт «Интеллигенция » в сознании русского общества понимался в духовном смысле именно таким образом, а в социальном — как применимый к части разночинцев, наиболее образованной и эти­чески наиболее чуткой, совестливой части.

5. Национальный состав и «национальный вопрос» в русской интеллигенции.Этот подзаголовок мы даем здесь по чистой «тра­диции наименований» «вопросов», так как по существу русская интеллигенция всегда снимала «вопрос» о национальной принадлеж­ности, о национальности интеллигента. С чисто социологической точ­ки зрения (как раз в этом отношении, как мы увидим ниже, недоста­точной) русская интеллигенция формировалась, конечно, прежде всего из русских, но также из немцев, поляков, евреев, литовцев и, в меньшей степени, из представителей других национальностей, на­селявших Российскую империю. Некоторыми ориентирами в соци­ологической части могут служить данные об университетском об­разовании в связи с вопросом о национальности.

После подавления польского восстания 1830 г. русское прави­тельство закрыло Варшавский университет (1830 г.), Вильнюсский (тогда — Виленский) университет, находившийся под сильным поль­ским влиянием (1832 г.) и Кременецкий лицей (1831 г.); вместо них по инициативе министра народного просвещения С. Уварова был открыт Киевский университет (1834 г.), с целью «подавить дух отдельной польской национальности и слить его с общим русским духом» (Ми­люков П. Университеты в России//Энцикл. cл. Брокгауз — Ефрон, т. 68, с. 791). Позднее эти университеты были снова открыты, но их права существенно урезаны: они имели особые уставы, ограниченный состав профессуры, меньшие оклады и т. д. Проводилась также по­литика ограничения образования по национальному признаку. По­сле польского восстания 1863 г. для поляков была установлена 10-процентная норма при поступлении в русские учебные заведения; в 1866 г. эта норма была поднята до 20%. Для евреев ограничения за­ключались в следующем: с 1866 г. евреи не допускались к преподава­нию в университетах юридических, политических, исторических и словесных наук; в 1886 и 1887 гг. прием евреев в средние и высшие учебные заведения был ограничен процентной нормой от общего чис­ла поступавших: в черте оседлости (учебные округа Виленский, Ки­евский, Одесский, Варшавский, Дерптский) и в Западной Сибири — не выше 10%; в Казанском и Харьковском округах — до 5%; в Петер­бурге и Москве — не выше 3%; при этом требовалось также полицей­ское свидетельство о «праве жительства» вне черты оседлости; во­обще не принимались евреи в Военно-медицинскую академию (но при этом допускался прием сверх нормы на медицинские факультеты уни­верситетов), в Московский сельскохозяйственный институт и нек. др. (Лейкина-Свирская, с. 41).