Я думаю, что переводчики делают огромную работу; хорошие переводчики делают работу, которая никому не подвластна, а отличных переводчиков... их просто нет! 11 страница

Я сидел долго на кухне и почему-то не хотел возвращаться в эту комнату, где несколько минут назад видел тебя. Почему, ответь, я не хотел идти туда, а когда пошёл, счёл, что иду на эшафот?

Малая доля интеллекта сочла себя независимой в окружении остолопов, которые прыгают всё с того же моста. Эта дура решает править моим мозгом, забывая, что одна страница печатного текста, произведённого мною, может стереть с лица науки весь ваш многолетний труд.

Некая особа, будем называть её Фригида, хочет, чтобы я был счастлив. Когда-нибудь мы попытаемся понять, почему она произносит это голосом печальным, уставшим и совершенно не подозревает об одной детали, которую я не хочу упоминать, так как ещё её не выдумал. Эта Фригида думает, что хочет счастья мне, выходит, что она хочет счастья всему человечеству, старается превозмочь эти мысли, превратить их из состояния в действие, да только Фригида забывает, что деталь, опущенная мною в предыдущем предложении очень важна для успешного манипулирования предметом своего счастья.

«Фригида, богиня несчастья и разложения, снова протестует, ведь её настроение напрямую зависит от моего счастья: чем больше я счастлив, тем менее счастлива она; изменится ли она когда-нибудь, ведь от моего несчастья она страдает ещё больше; стоит прикоснуться к этому моменту, чтобы почувствовать его, но разве младенец может исполнить что-то так сильно, чтобы ты плакал не от умиления, а от тревоги, что тебя уже могут заменить в этом мире; Фригида не умеет быть счастливой — её некому было учить, радикальная забота усугубила недостаток внимания, а разложение оказало сильное действие на столь принципиальную культуру и высоту — теперь падай — я не чёртов парашют, барби!»

Создалась щекотливая ситуация: ты можешь выразить свои мысли чуть сложнее, а получается так просто; некоторые люди начинают думать, что ты превратился в простоту, а за ней понимается пустота и тщетность надежд на то, что ты читаешь великого. Тратить время на ширпотреб я не собираюсь, поэтому у этой работы есть лишь один шанс попасть в Интернет: мой самый мощный цензор. Фрэнк Спэррел обязательно процедит эту работу и вызовет меня на дуэль при каждом неверном обороте, слове или знаке препинания. Проблема в том, что у Фрэнка в руках автомат Калашникова, а у меня — сигарета и зажатый в кулаке патрон. Мне плевать на Фрэнка, ведь он скоро подохнет. Ему осталось жить всего-то ничего. Он загибается... этот пьянчуга не может прожить без наркотиков и пьянки, кучи тёлок и брезгливого отношения к мужчинам. Он ненавидит всё и вся! Он хочет уничтожения всех, кто не примет его; он хочет не принять их в ответ. Эта игра в покер станет для Фрэнка завершающим его мыслительным процессом — что ждёт его дальше? Фрэнк — феникс. Когда-нибудь мир должен узнать моё настоящее имя. Однако для начала, миру нужно узнать о том, кто такой Фрэнк.

Фрэнк родился в одной пьяной от дыхания угара голове. Там же он и подохнет.

For her

(for you, my littleblack wife, rihanna)

franK Sparral

I walk on a lea. The sun shines out and makes me to smile. I’m smiling... I go to a pond. It stuck between two big rocks! I have to go across a little wood; inside it is awful; inside it always is heard voices and wild screams! Nevertheless I like to go to the pond across the little wood, because the pond attracts infinitely many animals and even insects. I see another world when the pond comes to me. I give a name for the pond: my elegant pond. You know I put on it when I want to sleep. So my imagination works.

I wake up and I have to go to a school. Inside it is very boringly. I miss of my elegant pond and its inhabitants. Eagerly I am waiting noon that to run out of the school. My school is on a high place in our small town. At home I am waited by my parents and a grandma. The grandma cooks for me a red-beet soup. When I have eaten to satiety, then I’m sleeping and then I’m running to my pond.

In the afternoon I have got to my pond. I like all time to accompany there... and all times. It happens I kneel down and pray. Certainly I don’t believe in God a long ago, but I just cannot make it somehow another. All need to be in love and in maintenance. I just don’t know how may help all creatures.

I catch a sight of squirrels, mice and strange birds; past me are flying dragonflies and wasps, beetles and mosquitos. Nirvana! It is deep going away from a world. It is a squeaking and a screaming thousand voices; it is not that awful wood! There is another all.

I’m lying on a grass: birds are flying high like clouds; our entire world is flying somewhere; our entire universe is flying somewhere somehow; our Cosmos... fly, rush, roll and range.

For this once I walk slowly. Some dark clouds have congregated straight over me; I have feared and have thought about I need to go faster. I’m remembering about cat and dog that I have; cat is fluffy and dog is smooth coat; I always rejoice when they run consecutive; at once my home is filling senses and squabbles of two fellows.

Now I’m stepping faster and I’m reflecting about rain; what it is? Is a drop rain? And two drops... Is it rain? Is rain how much? Or is rain how many?

I’m walking now leisurely. Sometimes drops fall down on me... Sometimes I feel badly about it. But now I feel myself the best! The sun look at me, but clouds, it happens, close it from me. I’m smiling and rejoicing for it. I’m aping and laughing loud. Suddenly thunder rumbles. I’m closing my ears and see thunder rumbles again; I have known lightning... it have cut sky into two parts. Rain acquires a force, because I walk faster; then my step become hard and sure; then I run.

Through minute I have seen my home... my little house which it is on lowland. I lived inside together my sister, mom and grandma; certainly with us live yet dog Hanne and cat Minnie. They rejoice when I’m entering at home. I think they will have rejoiced and now.

Now I am inside home. Minute in idleness has to relax me and has thought about good things: my family, my friends and another people... I love them all. So it happened and happens now. Sure, I’m just doing little steps in world, for world: by me, by my thoughts and by my words and by my voice. It all goes from inside, from somewhere... to somewhere... for something... for somehow... for somebody! And for me.

I love my mom. I love my dad and grandpa. I love my grandma and aunt. I love my uncle. I see theirs not often. Frequently I see my dog and my cat. And my pond. Lonely I stride to it. I smile. I’m happy. I go fast, but have time to notice my environment: sky and clouds, trees and insect, birds and sun, mountains. Around me is secret and calmness; I like it. Sometimes mosquitos bother me and I was filling angry. Nevertheless I step to my pond. There I have relaxed and I am deep in thought. Full day I can spend there and I don’t sorry about something. Full day I can rejoice I’m free and independent. Incidentally my mom is black. And I am white.

Some boys and girls look around on me sometimes. I feel it and I am afraid, because they see on me very strange and suspiciously.

ШИЗОФРЕНИЯ

Фрэнк Спэррел

Я спрятался в подъезде от дождя; он моросил уже неделю подряд; солнца не видно, а космос исчезает под смогом и туманом. Подъезд загажен сигаретным дымом и надписями идиотов и извращенцев: нарисованные причиндалы умиляют и одновременно нервируют — хочется разломать стену на куски. Эхом слышится гром, а капли ударяются о стекло и, такое чувство, ещё секунда, и оно разобьётся... Становится не по себе, поэтому я поднимаюсь выше на этаж; здесь вроде бы всё спокойней. Хотя так лишь кажется на первый взгляд промокшего чужака... Одна из дверей открыта. Я захожу в неё и вижу на полу разбросанные осколки глиняного горшка, цветы лежат на полу, а вода легла озером между землёй, что, вероятно, была в этом горшке. Пульс учащается, дыхание немного захватило, но я прохожу вглубь и вижу что-то похожее на тело... По мне проходит дрожь, глаза пугаются, но ноги идут вперёд, и я еле замечаю, как преодолел середину комнаты и нахожусь прямо над обездвиженным телом. Я инстинктивно осматриваю комнату и упираюсь глазами в голову, что покрыта шрамами, из которых недавно ещё текла, кажется, кровь, которая запеклась теперь на лице и воском отсвечивает свет лампочки. Я начинаю испытывать некоторое беспокойство, которое потихоньку охватывает всё моё тело. Я почему-то смотрю в потолок, а потом тихо опускаю взгляд и понимаю, что тело, которое лежало и не двигалось, начинает издавать какие-то шумы; я пугаюсь и отступаю назад, и вижу, как это тело поднимается и карачками, на коленях, ползёт в сторону стены — там стоит стул; тело забирается на стул и встаёт во весь рост, дотягиваясь головой до потолка... Неожиданно, со всей силы это тело падает головой прямо об пол и снова замирает.

Я в полном недоумении и смотрю в окно — сильный туман и дождь закрывают мне всё, что можно было бы разглядеть в ясный полдень; напротив, я знаю, находится огромная статуя женщины, которая защищала эту страну — теперь у неё нет носа и левой груди, правая коленка отпала, и стал виднеться каркас из железа, какие-то подонки изрисовали всю её уродливо и отталкивающе; теперь редко, кто подходит и фотографируется с этой статуей, она многим просто омерзительна. Пока я обдумываю это, к моим ногам подступает красная лужа; этот человек уже точно мёртв — слышится звон сирен, которые воют прямо под окном. Откуда они узнали? Я недолго ломаю голову и бегу в сторону двери, которая несёт шум поднимающихся людей... Я замираю от страха и хочу кричать, но вдруг вижу дверь в соседнюю комнату, которую я прохожу. Здесь всё по-другому. Я захлопываю её и запираю на щеколду, которая удачно здесь образовалась; комната пуста. Нет! Она совершенно пуста: в ней нет ни единого предмета — даже проводов и лампочек нет, ни выключателей, ни розеток — это просто немой белый куб. Через секунду я понимаю, что дверь со щеколдой исчезла.

— Вы всё ещё здесь? — говорит мне низкий, но приятный и даже несколько детский голосок, который так напоминает мне голос моего отца. Почему я услышал его именно сейчас? И где я слышал его раньше, ведь отца я потерял так давно... Всё, что осталось от него — родинка ниже подбородка и немой взгляд, когда я в последний раз провинился. Он пошёл разбираться с этим мальчишкой — тот отобрал у меня деньги и дал мне по лицу, но я не ябедничал, я просто не смог удержать эту тайну от отца, который целый месяц со мной не разговаривал, так как я ему не сказал, откуда у меня появляются синяки. Когда я ему рассказал, он не выдержал и ударил кулаком о стену, которая треснула... Кровь там до сих пор притягивает моё внимание. Отец ушёл вечером и больше никогда не приходил. Того хулигана нашли мёртвым...

— Я всё ещё здесь, — отвечаю я, но не понимаю, куда я говорю, кому и для чего я вообще совершаю этот процесс. Мой голос звучит устало, скованно и несколько взвешенно, несмотря на то, что обстоятельства сообщают быть не поддающимся адекватному восприятию. Сенсорные ощущения в порядке, я даже чувствую языком воздух, который немного щиплет; раскалённый лоб говорит моей ладони, что со мной всё-таки что-то не так.

— Здесь всё ещё тихо, — говорит что-то мне, но я так и не могу понять, что именно со мной разговаривает; всё плавно и стойко переплетается с колоссальной системой моего восприятия, которая ломается на части и звонко падает о поверхность, на которой я лежу; слышится звон разбивающегося стекла — хрустальное золото подскажет твоей памяти, что следует забывать через несколько секунд после того, как ты скажешь:

— Мне всё ещё здесь нравится.

Я открываю глаза и вижу напротив себя двух полицейских, которые, кажется, только что сломали дверь. Один из них высокого роста и крепкого телосложения, смуглый с чёрными густыми бакенбардами и усами, которые опираются на широкое пространство между ноздрями и верхней губой, она треснувшая и переходит в шрам на нижней губе и пустом, и чистом подбородке, глаза его карие, но когда падает свет, они становятся, кажется так, голубыми, в руках у него пистолет; второй парень намного ниже и лицо у него полностью чистое, бледное, сам он весь седой, но не выглядит старым. Высокий парень подходит ко мне в упор и прикасается огромной ладонью к моему плечу, давит на него и ставит меня на колени. Я ничего не понимаю, но подчиняюсь ему. Он продолжает давить так сильно, что моё плечо начинает ныть; я медленно погружаюсь в боль, которая несёт мне разочарование и тоску по смерти — только там, видимо, моё спасение, мой оазис; напиться бы воды вдоволь, да лечь так, чтобы самый беспомощный младенец начал мне завидовать. Низкий парень оказывается рядом и убирает руку этой шпалы, что свысока нашла во мне подарок для унижений и пыток; я начинаю улыбаться и отхватываю от низкого парня по щеке... мне становится не только больно, но и не по себе; я начинаю чувствовать, что скоро придёт мой час.

Ушами моими хватается звук плачущей матери, которая убаюкивает меня, малыша, в люльке; её подарили нашей семье близкие родственники; мать умерла через месяц после исчезновения отца. Я нашёл себя в школьной библиотеке, где сидел с утра до ночи, разглядывая картинки в энциклопедиях. Думаете, я их читал? Чёрта с два! Мне просто нравились картинки, которыми я заполнял всё пространство своего мозга. Некоторые могли бы сказать, что мозг создан для символов, однако в век современности это глупо звучало бы даже из уст язвительных консерваторов-скептиков; нужда в мультимедийной информации так тянет нас в пропасть неосознаваемой информации, что за жизнь просто не в силах обработаться нашим бессознательным и его коллегами: подсознанием и надсознанием. Всё эти глупости я бы не смог вычитать в книгах и нравоучительных баснях Фрейда и Юнга; Ницше бы только позабавило моё свойство ума, а Кафка бы даже меня и не понял бы. Некоторые ноты из поэзии я выцеживал сквозь натянутую улыбку, что приходилось отдавать учителям, которые настаивали на устных пересказах того, что было прочитано мною; эти бездари полагали, что моя интерпретация поможет мне в жизни, поможет мне переосмысливать взгляд гениев на окружающую нас действительность, поможет мне ориентироваться в мире эукариотов, бактерий и архей, в мире эгоистичных генов и псевдоальтруистичной возможности показать им, нашим генам, что мозг может править не только индивидуумом, но и отдельной цивилизацией. Сомневаюсь, что всё так радужно, однако я настолько полагаюсь на своё бессознательное, что порой оно заменяет мне религию, да и веру тоже; бестолково только, конечно же, копаться в словах, которыми мы ежедневно оперируем и которыми мы оперируем только раз в жизни. Купальня для ума — это ласка матери и забота отца; я упустил это из своей жизни, когда решил доверить отцу правду; именно поэтому теперь никто никогда не дождётся от меня истины, которая запечатана и освещена бытием, которое вряд ли кому-то удастся разгадать; именно поэтому, можно в нём, как в сейфе, хранить все свои секреты и таинственные выражения, предопределённые нашим поступательным развитием и эволюцией. Кажется, мне захотелось бы заплакать в тот момент, когда я нашёл ту девушку, ради которой я решил расколоться на тысячи прототипов некой реальности, что определила мой дальнейший путь для осуществления манипуляций не только с белковыми элементами моего тела, но и с нитями, через которые течёт тот самый сок, что настолько неприятен на вкус, ведь от него харкаются, как бешенные, и волки, и овцы... Я говорю о феномене правды. Есть шанс, что о ней знает пастух. Беда в том, что пастухом правят не только луга и поля, овцы, да одинокие хищники, но и короли. Королями, предположительно, правят боги. Но кто тогда управляет богами?

Меня вели, и я не сопротивлялся; это было бы бессмысленно, когда вокруг тебя нет ни единой души и только два волка гонят тебя к пропасти, через которую сложно будет перепрыгнуть, если у тебя нет крыльев или твой организм напрочь забыл о законе гравитации, который помогает некоторым из нас красиво лежать на диване: если рисовать картину той, что богиней разлеглась в мечтающей позе, можно запросто почувствовать себя гением и влюблённым. Свет освещал слабо стены в узком коридоре: длинном и бездушном; отражение отзвуков от сапог, которые схватили ноги, шуршание штанов, что обнимают так крепко икры и бёдра и шлифование рукавов, в которые воткнуты руки — всё это мог бы нарисовать и художник, однако картина его обречена на вечную неизвестность... неудачник призван в этот мир дать окружающим понять, что есть и те, на кого стоило бы тратить своё бесценное время. Сознанием ткался узорчатый ковёр; он появился не так быстро, но его появление ознаменовало какую-то больную среду для развития отчаянной мигрени, атаковавшей меня и свалившей с ног. Очнулся я некоторое время спустя и инстинктивно поднёс руку к губам, что были чем-то смочены: кровь — я испугался, но вида не подал — эти рожи презирали меня, но слов мне не говорили; я медленно поднялся и снова пошёл. Когда-нибудь эта тема исчерпает себя: такие как я будут кормить своими скучными буковками ничтожеств и бунтарей, которым в очередной раз стало скучно онанировать или ковыряться сознанием в реальности, которая плоскостью натянута на шоры, что никак не могут с нас спасть; мы гордо мчимся сквозь время, оно решительно мчится сквозь нас, мы мчимся навстречу друг другу, однако ни мы не можем ощутить его правильно, ни оно не может ничего понять, потому что его и вовсе не существует; это так, забава для человечества и других тупиковых цивилизаций, которые не могут преодолеть эту таинственную и такую скучную структуру, известную только нам и неизвестную для остального космоса; во всяком случае, время, которое имеется у нас в достатке и недостатке, в других местах космоса известно, вероятно, будет под каким-то другим названием, если, конечно, эти существа могут вообще каким-то образом издавать звуки — может быть им это и не нужно; может быть, звуки лишь мешают? ведь красивые уши могут быть вполне роскошным атрибутом расточительства естественного отбора, который отметился в сознании человека, как наиболее эффективный метод развития организма; честно говоря, этот отбор попахивает не эффективностью — он бывает, на самом деле, и эффектным. Коридор казался бесконечным, и в голове начали звучать цифры, которые складывались в числа, что отмеряли расстояние и скорость, время и ширину, длину и глубину, а также силу и массу, вес и валюту, качество и количество, процент и стоимость; до точки было далековато, но я шёл быстро, часики тикали, а коридор становился уже, точка приближалась, однако ощущалась такой далёкой, что я прибавил напор и стал ступать тяжелее, Земля тянется к Солнцу и стоит она недёшево, её эффектный вид и уникальность говорят о том, что, таких как мы, мало, однако стоим мы недорого... а к старости ещё и разваливаемся на куски.

Шоры темноты закрывали для моих глаз понимание того, где я могу находиться; одинокая свеча в пустыне тухнет из-за ветра, который беспардонно врывается в её и без того короткое существование — что ж, ей хватает сил прожить эти мгновения с некой формой борьбы с темнотой, в которую она закутана, словно младенец в холодный вечер; любое сомнение может потушить то пламя, что разворачивается в идею, стремящуюся зажечь чуждые нам умы; я хочу сказать о том, что в такой темноте мне было очень страшно находиться... И где-то близко я слышу чётко звук капающей жидкости — когда возникла жажда, я искренне надеялся, что это была вода и медленно начал двигаться в направлении этого тикающего устройства: кап-кап, кап-кап.

Вода.

Дождь, который внезапно обрушился на некоторое пространство, где я находился, поглотил мои мысли и принёс другие; я старательно разглядывал асфальт в поисках наиболее пригодного для ног моих пути. Идти до места было сравнительно недолго, но в нынешней ситуации мне стало намного сложней выгадать эффективную траекторию для зрительных анализаторов; я разглядывал всё вокруг, даже смотрел иногда наверх: капли ударялись по глазам — однажды человечество дойдёт до того, что капли будут жечь кожу — влюблённые парочки уже не так, конечно, будут романтизировать подобного рода погоду. Порой, — чтобы была мотивация идти, — я представлял образ того человека, к которому я шёл: это был грузный мужчина, ему за 60-т, однако выглядит он моложе 50-ти, к сожалению, он одинок и сожаление это не моя интерпретация увиденной жизни его, а как раз его именно рассказ о том, почему он оказался одиноким в такой вот период жизни. Дом выглядывал из-за забора, что вырос из грязной болотистой земли, где плавали какие-то пиявки раньше, пока их не сгубила жара; Солнце, этот юный повар, сварганил их незадолго до периода постоянных ливней, которые привыкли находиться в этом месте и, похоже, не скоро захотят уйти прочь. Мой след остался в земле, а нога ступила на ступеньку, она вела меня в трёхэтажный дом из камня, который притаился под жирным дубом, который от тяжести своей, казалось, разваливался на куски: его кора отпадала постепенно, однако вокруг только она и лежала — даже трава боялась приближать к этому дубу — одиночество присуще не только двигающимся живым существам — оказывается безногий дуб тоже участвует в аскетической форме взаимодействия с окружающим миром.

— Здравствуйте, мой милый друг. Присаживайтесь, — в его устах держалась трубка, которой он причмокивал и хитро так, однако всё же по-детски как-то, улыбался.

— Спасибо. Улица сегодня угрожает...

— Что ж! это ещё не угроза, мой дорогой друг!

— Я имею в виду, что обязательство природы — готовить нас к будущей жизни вне бытия. Так почему бы не представить нынешнюю жизнь, как Эдемский сад, в котором всё сложено из приятных для чувств наших интерпретаций, выражающих знания и размышления природы о том, какой именно жизнью мы будем питаться, когда тело наше угаснет и превратится в тлен.

— Конечно, ваша смекалка не обошла обзор библейского иносказания, но всё-таки мне хочется вас уверить в том, что природа никак не должна и ни в чём не обязана перед человеком, она не старается угодить нам и пригодиться своими услугами, она просто есть, и она нам разрешает самим выбирать идею дальнейшего существования; даже когда смерть поглотит нас, когда мы будем пережёваны и будем тихо скатываться по пищеводу, даже когда мы попадём в желудок и будем переварены, природа нам уготовила некоторый выбор для нашего разума и сознания; конечно, когда мы уже переваримся и разложимся на частички, которые, если их склеить, будут выглядеть гораздо хуже склеенной вазы, мы, пожалуй, уже не сможем заниматься, как вы выразились, «интерпретаций» чего-либо! — он покряхтел и тихо посмеялся.

Я задумался. Погода открывала чудесный вид на лес, что выглядывал перед горизонтом и упирался в небо, чередующееся облаками и радугой, которая внезапно образовалась вдали; эти чудесные цвета, что заставляли голову кружиться от осознания того, что природа может создавать бесконечное количество красок и форм для оформления нашей жизни и оформления нашей будущей смерти, которая олицетворяет блуждающую в эфире душу; так что же есть душа: бездыханный феномен организма, который содержит в себе бессознательное и сознание или же это то, что бессмысленно объяснять с помощью языка и символов, и даже образу неподвластен облик души — сама смерть боится к ней прикасаться... однако однажды она прикасается, и эти взаимоотношения перерастают в мгновенную форму взаимодействия, симбиоза и дружбы, которые не разорвать уже никак больше — сколько бы ты не пытался оживить труп, он никогда больше не моргнёт и не станет дышать, его нейроны больше не будут пускать импульсы друг другу, а сердце больше никогда не забьётся от воспоминания того, кого ты бы хотел сейчас увидеть: нет больше воспоминаний, нет и желаний больше — сердце бессмысленно, если твой мозг умер, если твоё сердце мертво, мозг бессмысленен...

Мы сидели в молчании несколько часов: были моменты, когда он вставал и ходил взад-вперёд или подходил к зеркалу, щупал своё лицо — в эти острые моменты я старался на него не смотреть, отворачивался и думал о своём или смотрел в окно, где неустанно лил забияка-дождь; это негодник облил меня, а когда я высох, он снова ждёт меня и хочет опять облить!

Лёгкой игрой оказалось то удовольствие, что я прятал от всех под скупым взором моих грустных глаз; усталость сообщала мне неприятные новости о том, что я скоро свалюсь с ног и буду уже ползти, а не игриво ходить своими ногами, словно я великий канатоходец, а тротуар подо мной будто натянутая над пропастью верёвка; так и было, ведь прошёл дождь, и мне приходилось тщательно приглядываться к тем местам, где в будущем может упасть моя нога. В этот раз разговора не получилось, поэтому я извинился и откланялся от этого господина, сказав, что приду к нему в следующий раз.

Сейчас я стою, погружённый в свои мысли, напротив небольшого здания, с крыши которого свисает дерево — ещё секунда и оно упадёт кому-нибудь на голову, — однако ни одного предупреждающего сигнала нет; я встаю в это самое место. Проходит не так много времени, и ко мне подходит молодой человек... Я весьма обрадованно нагинаюсь к нему навстречу, однако он своей гримасой сразу же притыкает мои мечты, мысли мои обмануты, а ожидания повергнуты в трепет, который разлетается как испуганные птицы в воздухе; весьма неоднозначно он начинает с фразы, которая до сих пор иногда возникает в моём сознании, она короткая, неожиданная и столь гладкая, что трасса для формулы-1 будет даже не такой гладкой: «Вы мне задолжали денег...»

— Что? — добавил я.

— Денег... Я заметил, что вы уже около часа стоите на моём месте... Я купил его буквально месяц назад и теперь подумываю, чтобы никто здесь мне не толпился!

— Не толпился? Но я же здесь один?..

— А вы со стороны себя не видите, как я полагаю?

Проходит отдельный промежуток времени, который уже слишком долог был бы для паузы и говорения следующего текста, расположенного внутри этого... странного человека. Поэтому я решаюсь задать вопрос такого характера:

— Этот вопрос имеет продолжение в форме следующего вопроса или же отдельного предложения утвердительного плана? Или вы ожидаете от меня какой-то реакции?

— Реакции? О чём вы? Всё идёт так, как я и предполагал... Вы огорчены... Это очевидно!

— Огорчён?

Я задумался. Огорчения я не чувствовал, однако меня смущало то, что у этого человека вместо носков на ногах были завязаны полиэтиленовые пакеты; нога была тщательно упакована в отнюдь не дешёвые ботинки, однако остальной наряд был утрачен мною в ходе следующего парадокса, который я никак не назвал бы оригинальным ходом беседы. Дерево, которое висело там, наверху, вдруг оказалось здесь внизу и раздавило моего собеседника. Его столь изумительное чутьё подвело его в этот раз, несмотря на то, что он так отлично мог предсказать следующую секунду беседы, да и моё состояние как нельзя лучше попытался описать, видимо, в своих каких-то до боле близких себе словах.

Спустя минуту показался мой маршрутный автобус, на который я и сел, чтобы продолжить свой путь. Рядом всё время поездки бежала собака, у которой чуть ли не отпадал хвост... Мне было странно наблюдать за ней, ведь она прихрамывала, а автобус, можно сказать, быстро мчался по асфальту; собака не хотела отставать, она будто несла службу или была захвачена какой-то идеей, которую ей срочно нужно было бы передать одному из пассажиров этого автобуса. Я вышел с улыбкой на лице, однако с горечью заметил, что после ухода автобуса и собака исчезла. Я так давно хотел найти себе друга, что отчаявшись начал думать, что собака пожелала беседовать со мной. Это было моей ошибкой. Это плохой просчёт, который я должен был запомнить на долгое время, однако его сложно было ассоциировать с тем, что хранилось в моей памяти; я спроектировал довольно скользкий путь, который приводил меня каждый раз к ошибке с этой собакой, однако где-то на середине я сбивался и отходил от маршрута на несколько шагов... это мешало приблизиться к собачьей ошибке сразу, и весьма раздражало. Я перевернул всё с ног на голову и попытался заучить этот путь ещё раз. Это было ещё сложней, чем до этого. Я вернулся на исходную позицию, но всё было так скроено и сшито дряхло, что мой план потух и приуныл; я проник в его суть, но не понял к чему нужно идти, поэтому всё завершилось крахом и моим отчаянием.

Когда я пил кофе, — он вызывал сильную горечь, — улица пролилась снова дождём, который некоторое время назад кончился; небо стало тёмным, а солнце спряталось так, что наступила буквально ночь. У меня не было зонта, однако быть обязанным этой кофейне я не мог, и мне следовало уже быть на ногах; к тому же я с минуты на минуту должен был оказаться в доме одного господина, с которым у меня должна была состояться интеллектуальная беседа; этот весьма почётный господин уже не один год ждал меня и считал секунду, вероятно, прежде чем увидел меня в окно своего трёхэтажного домика, туч над которым не было, поэтому он светился всеми лучами солнца и был похож на райское местечко; Господь, наверное, уготовил для нас весьма изысканное блюдо под названием «беседа».

Беседа началась с поклонов обеих сторон, которые присели и долго не могли вступить в разговор. Спустя время прозвучал первый гонг.

— Чаю или кофе, может быть? — начал осторожно он, приподнялся и ударил в небольшой колокольчик, который появился в его руке так неожиданно, что моя шляпа, находящаяся в руке, упала на пол. Через миг она уже виселась на стене, а рядом стоял человек в фартуке, прилежно одетый.