Катастрофическое травматическое состояние и его последействия
В ситуациях, когда субъективная оценка приводит к выводу о том, что ужасная опасность является неизбежной и данный субъект никоим образом не может ее избежать, аффективное состояние меняется с тревоги на кататоноидную реакцию, и наступает прогрессивное развертывание описанных ранее различных блокирующих откликов. Теперь мне бы хотелось обратиться к каждому из этих откликов и при его рассмотрении обсудить природу прямых последействий, состоящих, по существу, из продолжения этих откликов за пределами периода чрезвычайных обстоятельств.
1. Признание капитуляции перед неизбежной опасностью. Сам этот акт, разрушая чувство безопасности и неуязвимости, может иметь долговременные последствия для психической структуры. Безопасность индивида зависит от веры в собственные силы, которая возрастает вследствие различных "внешних" ресурсов безопасности, исходят ли они от семьи индивида, от сообщества или от высших сил. Такая вера включает в себя набор иллюзий, которые способствуют отрицанию смерти и разнообразных опасностей, и отрицанию текущего отсутствия безопасности, с которым мы живем. Однако предположение безопасности является основой всех наших поведенческих паттернов, включая некоторые из наиболее важных личностных черт. Такое (иллюзорное) чувство безопасности - основа нормального функционирования. При осознании крушения чувства безопасности некоторые люди не могут вернуться к своему прежнему типу личности, а приобретают вместо этого покорный, рабский тип личности, и их способность к ассертивному поведению становится в той или иной степени нарушенной.
Исследование катастроф, таких как наводнение в окрестностях Буффало, показало, что разрушение сообщества привела к серьезным и длительным трудностям для его членов (K.Erikson, 1976), которые были неспособны функционировать без обычной помощи. Такая обычная привычная помощь и предположения о собственной безопасности, конечно же, принимаются как нечто само собой разумеющееся. Однако их крушение может восприниматься в качестве общего элемента во всех несчастьях и катастрофах. Апатичное, ступорозное состояние людей в таких ситуациях, которое иногда описывается как "синдром катастрофы" (Wolfenstein, 1977), может быть общепринятым знаком утраты и сопровождающим ее паттерном капитуляции. Продолжение крушения либо чувств безопасности, либо способности использовать поддержку сообщества для своего функционирования, серьезно препятствует возобновлению паттернов нормальной жизни.
Мысль о том, что люди функционируют сами по себе и самостоятельно пытаются справиться с любыми проблемами, встающими у них на пути, является ложной (смотрите, например, Caplan, 1981). В действительности люди функционируют внутри границ социального сеттинга и получают от его воздействий огромную поддержку, даже если она может оставаться не воспринимаемой. Каплан сообщает, что даже в "обычных" катастрофических ситуациях наблюдалось ухудшение психических и интеллектуальных функций: Расстройства внимания, сбора информации, доступа к релевантным воспоминаниям, которые связывают важный смысл с восприятием, суждением, планированием, способностью к осуществлению планов и способностью к осуществлению обратной связи. Другими словами, обычный свойственный индивиду упорядоченный процесс направленного вовне инструментального функционирования эго нарушен. Это происходит как раз тогда, когда для индивида важно действовать с максимальной эффективностью, чтобы он смог справиться со своей проблемой (р.415).
В точности по этой же причине в ситуациях стресса жертвы становятся зависимы от "внешней" помощи. Э.Х.Эриксон (1959) отмечал, что большинство областей функционирования индивида зависит от ценностей, получаемых от его социального круга прав и обязанностей. Эти ценности подвергаются периодической "исторической" ревизии и существенно важны для поддержания присущего нам чувства идентичности и целостности.
2. Паттерн капитуляции. Когда происходит капитуляция перед реальным внешним врагом, могут продуцироваться два паттерна. На сознательном уровне могут иметь место проблемы, связанные со стыдом - либо прямо выражаемым, либо тем, от которого защищаются любым из многих способов. В то же самое время может наблюдаться неспособность самоутверждающего поведения, которое в действительности представляет собой продолжение поведения капитуляции. Осознание склонности подчиняться фаллическим, садистическим или нарциссическим объектам может сильно отвергаться и заменяться интенсивным стыдом, который следует за каждым случаем неспособности сопротивляться и потребности подчиняться. Данная проблема, очевидная при страдании и стыде, связанными с неспособностью действовать настойчивым или агрессивным образом, может также приводить, в результате, в особенности у мужчин, к неспособности когда-либо проявлять ассертивную или доминирующую роль.
3. Кататоноидная реакция как "первичная депрессия". Нидерлэнд подчеркивал во всех своих трудах на данную тему, начиная со своей статьи 1961 года о проблеме выжившего человека (и по-новому сформулированной в 1981), что частью этой картины была хроническая, повторяющаяся депрессия. В 1968 Нидерлэнд писал, что данные реакции охватывали "весь спектр от мазохистского характера до психотической депрессии" (1968а, р.313). Однако многие из этих депрессий не диагностируются как таковые, а проявляют себя в жизненном стиле отчаяния и обычно в физических симптомах хронической усталости, слабости и отсутствии сопротивления ко всевозможным видам (не только инфекциям) заболеваний. В нашей работе с уцелевшими узниками Холокоста мы сфокусировали внимание на связи между этими депрессивными реакциями и проблемами вины, в особенности теми, которые релевантны для проблем, уместных для выживших. Однако проблемы депрессии являются частью посттравматической картины и не ограничиваются уцелевшими жертвами геноцида (Kristal, 1978c). В этом контексте испытываешь склонность размышлять о точке зрения Стерна (1951b), что кататоноидная реакция также представляет собой "первичную депрессию". Вопрос здесь заключается в том, что посттравматическая депрессия может рассматриваться как продолжение этого аспекта травматического состояния. Но в связи с этим возникает вопрос: "Почему эти отклики должны хронически продолжаться?" Рассуждая о том, что это означает, когда мы говорим, что при капитуляции, в состоянии тотальной беспомощности, боль прекращается (как физическая, так и эмоциональная) и испытывается чувство трагической печали, мы находимся вблизи крайне важного инсайта. Пережив свою собственную смертность и беспомощность, ни одно живое существо не остается тем же самым. Реконструкция своего чувства безопасности, или даже веры, уже никогда не является полной. Как если бы данное потрясение послужило основой для черного фона, в который теперь будет окрашена оставшаяся жизнь индивида. Никогда более индивид не сможет уменьшить черные цвета в своей эмоциональной палитре.
Переживание полного воздействия беспомощности и безнадежности, капитуляции перед неизбежной опасностью навсегда изменяет представление индивида и его восприятие самого себя и мира. Иллюзиям детства наносится непоправимый урон. "Рай потерян", - как это и происходит на самом деле. Таким образом, депрессивное отношение в посттравматических состояниях представляет собой, в значительной степени, утрату и реакцию на эту утрату.
4. Аффективная блокировка. Таким было самое первое последействие травматизации, сообщенное Минковски (1946). В его ранних наблюдениях выживших узников концентрационных лагерей аффективная анестезия была наиболее поразительной чертой. Такое же самое наблюдение было сделано многими другими исследователями (Lifton, 1967; Niederland, 1961). Так как часть катастрофического травматического отклика составляет блокировка сознательной регистрации боли и болезненных аффектов, можно предположить, что индивид имеет дело с продолжением оцепенения. Однако имеют место некоторые важные связанные с травмой обстоятельства. Одним из них является сопутствующая травме реакция алекситимии. Где же некоторые ранние наблюдатели усмотрели алекситимические характеристики?
5. Продолжение "режима чрезвычайных обстоятельств". В некотором смысле, в точном соответствии с депрессивными проблемами, имеет место тенденция к продолжению сверхбдительности (Niederland, 1961, 1981; Krystal and Niederland, 1968). Такое сверхбдительное состояние может включать в себя такие отклики физической тревоги, как паттерны испуга, возросшее мышечное напряжение и все те компоненты тревоги, которые иногда описываются как "сверхреактивность симпатической нервной системы". Сверхбдительность находится в контрасте с депрессивными тенденциями, которые иногда описываются как "общая астения" (смотрите, например, Bastiaans, 1957). После того как было разрушено чувство безопасности, имеет место переживание повторяющихся состояний дистресса. Этот страх рецидива теперь известен как одно из регулярных последействий катастрофы (Wolfenstein, 1977) и индивидуального стресса (Horowitz, 1976; Krupnik and Horowitz, 1981). Наряду с этим я обнаружил, что то, что выжившие обычно описывают на языке вызывающего у них страх ожидания возвращения травматической ситуации (например: "Я боюсь, что нацисты возвращаются" или "Я думаю, что в следующем году нас ждет великая депрессия") являются в действительности ожиданием возвращения травматического состояния и, в особенности, возвращения непереносимой аффективной реакции. Многие клинические синдромы хронической тревоги и панические состояния следует понимать с этой точки зрения.
Хронические состояния тревоги могут проявлять себя целиком в физических симптомах (в особенности при наличии алекситимии) или в когнитивном наборе хронического беспокойства, небезопасности и т.п. Так, узник, спасшийся от нацистского преследования, может сказать, когда его проводят в дом нового знакомого: "О, это очень хорошее место для укрытия!" (E.Tanay, 1970, личное сообщение).
Как уже упоминалось, физические симптомы тревоги могут с трудом поддаваться модификации при использовании техник, которые исследуют когнитивные элементы аффектов, то есть психотерапии или техник гипнотического "вскрытия". Приходится непосредственно обращаться к изменению состояний гиперактивности посредством техник различной релаксации и переподготовки. Повторяющаяся тревога и сновидения преследования являются частью этой проблемы, как и определенные состояния замешательства в бодрствующем состоянии (Niederland, 1961, 1981). Вот одно из немногих мест, где мы можем видеть отличие в воздействиях на жертв и на преступников.
6. Алекситимия. Имеются многочисленные наблюдения по поводу очень высокой частоты психосоматических заболеваний у выживших узников нацистского преследования (Bastiaans, 1957; Niederland, 1961; Krystal and Niederland, 1968). Сходным образом, имеется много хорошо задокументированных исследований чрезмерно высокой встречаемости психосоматических заболеваний у ветеранов, в особенности после второй мировой войны. Некоторые из этих исследований были рассмотрены в работах других авторов (смотрите Cohen and Cooper, 1954; Brill and Beebe, 1955; Archibald and Tudenham, 1965). некоторые наблюдения наводят на мысль, что высокая встречаемость психосоматических заболеваний в посттравматических состояниях была связана с природой травмы. Одним из них были полученные мной данные (1971), что в то время как общая встречаемость психосоматического заболевания составляла 30%, среди выживших людей, которым было менее 20 лет во время преследований, такая встречаемость возросла до 70%. Мне представляется, что более высокий уровень психосоматических заболеваний у подростков связан с эпигенетическим развитием или с паттерном эмоций и возможностью регрессии.
7. Продолжение когнитивного сужения. Сужение всех когнитивных функций, включая память, суждение, способность к решению проблем, различения и восприятия, которое ранее описывалось как часть травматической ситуации, может продолжаться в различной и непредсказуемой степени. Почему продолжается сужение - не ясно. Определенно имеет место отсутствие мотивации к повторному расширению собственного психического функционирования; имеет место идентификация со смертью, а среди людей, выживших в групповой катастрофе - отождествление себя с погибшими (Niederland, 1961; Lifton, 1976, личное сообщение). Также имеется возможность длительных органических изменений (Weiss et al., 1975). Во всяком случае, посттравматическое психическое сужение - широко распространенное состояние, хотя его интенсивность варьирует в очень широких пределах. Лифтон (1976) концептуализировал это расстройство как "форму падения чувствительности; она относится к неспособности чувствовать или противостоять определенным переживаниям вследствие блокировки или отсутствия внутренних форм или воображения, которые могут связываться с таким переживанием" (р.27). Манифестации продолжающегося сужения психического функционирования принимают следующие формы:
(а) Общая пустота, тупость и сопутствующее понижение профессионального, социального и семейного статуса. Некоторые люди, проявляющие такую форму когнитивного торможения, пытаются вернуться к своим прежним профессиональным занятиям или продолжать свое обучение, однако обнаруживают, что не могут это сделать, и скатываются к выполнению самых не престижных, низших видов деятельности. Д`ома они не способны функционировать в качестве родителей, так как их предвидение возможных последствий собственных действий или действий их детей ограничено. Они не могут служить ни в качестве ролевых моделей, ни осуществлять родительное руководство. Они часто отходят к очень пассивной роли. Их поведение напоминает позу покорности некоторых животных, или второстепенную роль в стае, или пожизненную покорность выезженной лошади. Селигмэн (1975) показал, что животные, перенесшие неизбежную боль, которые не умерли вследствие реакции капитуляции (травмы), развивают пожизненную беспомощную реакцию; они не пытаются избегать будущей подверженности боли, а ложатся и скулят. Также имеются данные, что в этот процесс вовлечены органические, или по меньшей мере психофизиологические, изменения. Такие проблемы у родителей приводят в результате к эмоциональному расстройству в следующем поколении.
(б) Эпизодические "ледяные", или испуганные, отклики. По контрасту с подчинением неизбежной опасности, которое имеет депрессивный или мазохистский привкус, эта реакция связана с хроническим состоянием сверхбдительности, склонностью к испугу и время от времени к панике. Данная паника, однако, проявляется в наихудших возможных действиях в ситуациях стресса или опасности. Лица с таким типом отклика склонны совершать грубые ошибки, проявляя тот тип поведения, который карикатурно изображен в киноэкранном характере инспектора Клоше в сериях "Розовой пантеры". В таком неуверенном типе поведения присутствует комбинация неверных решений с физической нескоординированнстью, порывистостью или неуместной деятельностью, в которой чрезмерная тревога и физическая возбужденность ("чрезмерная активация") способствуют ухудшению ситуации в результате когнитивных затруднений.
8. Псевдофобия. Неясно, имеет ли это затруднение какое-либо отношение к когнитивному расстройству. Но оно определенно связано с созданием травматических экранов (traumatic screens). Данная функция была известна в течение длительного времени, и Фрейд (1984) основывал на ней много своих выводов относительно детских воспоминаний. Встречающиеся здесь трудности напоминают фобии в том смысле, что присутствует иррациональный страх определенного объекта и что этот страх может становиться калечащим. Однако структура псевдофобии иная, в нее не вовлечено какое-либо вытесненное бессознательное желание. Скорее данный отклик представляет собой переработку страха возвращения состояния психической травмы таким образом, который схож со способом трансформации невроза тревоги в фобию из "свободно плавающего" невроза. В этих состояниях пациенты часто жалуются на то, что они страшатся определенных стимулов, таких как одетых в униформу людей, или звуков взрывов. Эти страхи отражают страхи из прошлого. Некоторые люди могут также бояться собственных сновидений, которые представляют собой "повторные воспроизведения" травматического прошлого. Они могут принимать снотворное скорее для подавления сновидения, чем для регулирования своего сна. Их хроническая, интенсивная тревога может представать в виде множественных фобий, однако эти люди не способны описать, чего они боятся. В конечном счете то, чего они боятся, это возвращение инфантильного травматического состояния; объект первоначального страха не забыт. Однако другие люди особенно страшатся определенных стимулов или сновидений, которые могут приводить к возврату (у выжившего человека) чувств вины (Niedetland, 1961) или депрессии.
Диссоциативные воздействия травмы порождают множество травматических экранов, которые, в комбинации с ухудшившейся толерантностью аффекта, вынуждают посттравматического человека отражать все возрастающее количество стимулов. Таким образом, для выживших жертв Холокоста обычна неспособность смотреть по телевизору что-либо напоминающее о нацистах. Этот страх и непереносимость простираются на всех одетых в униформу людей, на любую ситуацию борьбы и на любую порождающую тревогу историю или ситуацию. Другим примером такой непереносимости является госпитализация, которая может пробуждать воспоминания о заключении в тюрьму, и многие выжившие узники концентрационных лагерей впадают в такой ситуации в панику, которая может завершаться психотическим или параноидальным психозом.
Травматическая ситуация, по сравнению с травматическим состоянием, также является пугающей и вызывает у индивида разнообразные другие аффекты, такие как стыд, вина или триумф. Это одна из причин, почему последействия травмы вовлекают в себя огромную потребность в переживании аффектов - подобно громадному усилению отсроченной тревоги в автомобильном инциденте, где "едва не произошел" несчастный случай. Другой причиной для повторения интенсивных аффектов является потребность в восстановлении комфорта от испытывания этих аффектов. "Вызывание аффективных откликов" и потребность в повторяющемся повторном переживании травматического или околотравматического состояния является, конечно же, впечатляющей частью "травматического невроза", которая столь привлекательна для экономических метафор. Симптомы повторяющихся образов; включая повторяющиеся сновидения, в особенности "травматический сценарий", - связаны с этими феноменами. Одно крайне полезное наблюдение в этой сфере было получено мною на основании сообщений выживших узников концентрационных лагерей спустя много лет после освобождения, что когда они просыпались от повторящегося сновидения, то часто испытывали боль или заболевали. Сцена сновидения была селективной; например, им снилось, что они прибывают в лагерь - момент максимальной опасности - или же они видели сон в связи с обстоятельствами перевозки в некотором товарном вагоне, часто в открытых вагонах для перевозки скота, или же в закрытых вагонах. Эти образы имели отношение к специфическим опасностям, а также к особым способам, посредством которых выживший узник спасся. Например, жертвы нацистского преследования, которые были способны на проявление инициативы в течение значительного периода времени, были сравнительно не повреждены психологически. Их повторяющиеся сновидения были связаны со сценами погони. Они просыпались напуганными, однако в т`от момент в сновидении, когда результат погони не был известен. И однако, как в исследовании сновидения, в`идение такого сновидения спустя много лет после окончания данной опасности должно было нести в себе некий элемент самоуспокоения. Тем не менее, выжившие узники часто сообщали о чувстве тревоги и депрессии в течение ряда дней после таких сновидений. Бретт и Острофф (1985) высказали правильное заключение, что исследователи посттравматических расстройств, которые обращают внимание на повторяющиеся мысленные образы, воспринимают посттравматическое состояние как находящееся под влиянием потребности в полной когнитивной обработке, которая была подавлена или потерпела крушение (Horowitz, 1976). Особенно релевантны нашим соображениям находки, сделанные Лауфером, Бретт и Гэллопс (1984), которые высказали предположение, что участие (или даже наблюдение) в зверствах вызывало широко распространенное и длительное оцепенение, тогда как участие в сражении более часто сопровождалось повторяющимися и навязчивыми образами, сопровождаемыми физиологическими (но не когнитивными) элементами расстраивающих аффектов. Я могу добавить, что хотя более часто отмечается наличие навязчивых визуальных образов, любая чувственная модальность (например, запах, чувство напряженности) или мысль могут стать частью травматического сценария.
9. Реакция "умершего для мира". Мюррей (1967) смог синтезировать из работы Германа Мельвилля характерологию человека, чье поведение драматическим образом свидетельствует о его "мертвости для мира". Мюррей определил реакцию "умершего для мира" человека как прекращение испытывания им своего аффекта или части себя; чувство почти полной омертвелости или прекращение ориентации сознательной жизни; или переживание как умершей части своего внешнего мира. Социальный мир индивида может восприниматься как умерший. Может наблюдаться эквивалент духовной смерти. Мюррей также отмечал, что некоторые люди останавливаются в точке около такого прекращения, оставаясь почти что мертвыми; или же имеет место идентификация со смертью, или же мертвец становится причиной собственного продвижения к концу. Предыдущая глава снабдила нас когнитивным инструментарием, необходимым для понимания находок Мюррея.
Выжившие люди, перенесшие тяжелую психическую травму - травму, которая прогрессировала в далеко продвинутое кататоноидное состояние, - которые находились на начальных стадиях психогенной смерти, в особенности те люди, которые оставались в таком состоянии в течение длительного периода времени, иногда показывают остаточную картину крайнего повреждения, даже опустошения. Мюррей (1967) чувствительно и проницательно дал описание таких людей. Я отмечал ужасные последствия страха "предваряющих" ("proleptic") (Spitz, 1963), то есть, ожидающих удовлетворения, аффектов в связи с шансами сформирования удовлетворяющих объектных отношений. Однако Мюррей (1967) уточнил трагическую картину, возникающую в результате склонности "омертвить живое".
Здесь мы видим как бы увядание первых ростков жизненности индивида, как если бы он стал пустым или полым в самой сердцевине своего бытия. Наблюдается поразительное отсутствие чего-либо, кроме крайне неглубоких и поверхностных социальных взаимодействий; выход, а также ввод находятся на минимуме. Человек является изолятором. Для него человеческий род становится целиком непривлекательным и нелюбимым, монотонным круговоротом ненужных копий (р.9).
Такое экстремальное состояние может восприниматься как отказ от всякой надежды на удовлетворительные человеческие контакты, возникающий в результате деструкции базисного доверия. Мюррей суммирует свое наблюдение пациента: "Вся эмпатия в нем умерла; он был инертным, как камень, не затрагиваемым событиями или конфронтациями, которые затрагивали других людей" (р.10). Это ожидание в точности соответствует тем последствиям тяжелой психической травмы, которые были очерчены ранее. Рассматриваемый случай взят из произведения Вэллэнта (1962) "Ростовщик", беллетризованном портрете выжившей жертвы нацистских преследований. Мерсо, персонаж Камю, является еще одним примером того, что Лейтес (1953) называл "синдромом отсутствия аффективности". Он иллюстрирует, что такое состояние может развиться под влиянием травматических обстоятельств, которые случаются в повседневной жизни. Мюррей (1967) считал, что Герман Мельвилль был как раз таким человеком и что он изобразил свое состояние во многих своих персонажах, в особенности в капитане Ахабе и ростовщике Бартлеби.
Такое трагическое истощение жизненных ресурсов, картина жизни, когда все чувства умерли, многократно описывалось в литературе о Холокосте, где среди прочего говорилось о "разрыве линии жизни" и "утрате личности" (Vemzlaff, 1963). Здесь опять мы можем вспомнить идею о том, что травматическое состояние является первичной депрессией, ибо эти состояния хронической капитуляции, самоумаления и прекращения имеют много общего с этиологией и концепциями самоубийства (Shneidman, 1976a).
По сути, имеет место катастрофический процесс возрастания давления, проявляющий себя в возрастающей раздражительности, расстройствах сна и психосоматических встревоженных реакциях, которые заканчиваются "взрывом" или капитуляцией. Эта картина была описана и названа "изнурением от борьбы" (Bartemeier et al. 1946). Шнейдэман (1976а) суммировал наблюдения администрацией госпиталя завершенных самоубийств среди ветеранов, назвав следующие ключевые факторы:
1) возросшая враждебность (ненависть к себе);
2) смятение (психологический дисбаланс);
3) сужение интеллектуального фокуса (воронкообразная направленность или сужение содержаний психики;
4) идея прекращения: инсайт о том, что возможно прекратить сознание и положить конец страданию. Таков воспламеняющий элемент, который взрывает эту смесь (рр.621-653). Эти сжатые краткие описания выделяют те самые элементы, которые мы находим в травматическом состоянии во всех ситуациях. Имеет место подавляющая опасность, неудача ей противостоять, признание своей беспомощности и капитуляция. Когда начинается капитуляция, данный процесс более не может умышленно закончиться и может быть остановлен лишь посредством вмешательства "внешнего" осуществляющего заботу лица. Однако, хотя наблюдается прогрессирующий паралич воли и способности сопротивляться, может прорываться внезапное побуждение осуществить (насильственную) смерть. Суицидальные пациенты, для того чтобы быть в состоянии уступить побуждению умереть, должны претерпеть сужение своих когнитивных функций, как это обнаруживается в их посмертных записках.
Это приводит нас к вопросу о последействиях столкновения со смертью. Как уже упоминалось, Лифтон (1963, 1967, 1968) подробно описал эти последействия - идентификация со смертью и умершим. В действительности невозможно отделить последействия продолжающегося когнитивного сужения от последействий идентификации с умершим, и именно поэтому идея об идентификации с "умершим для мира" и соответствующем поведении столь нас волнует. Такой особый исход связан с конфронтацией и погружением в смерть, которое может возникать в результате различных фантазий и идеалом идентификации со смертью и умершим. Это иногда приводит к тому, что выжившие люди начинают воспринимать себя как ходячих мертвецов или "умерших для мира".
Травматизация может воздействовать на индивида, подрывая его символизацию жизни (Litton, 1979). Конфронтация с умершим может принимать вид "печати смерти", которая перегружает фантазийную жизнь образами "неестественной" смерти, которые в действительности являются воскрешением садистических образов. Хотя Лифтон считает, что такова суть "страха смерти", я воспринимаю это состояние как реактивацию страха возвращения инфантильной травмы (как обсуждалось ранее), и мысленные образы смерти служат экраном (screen) для непостижимого инфантильного травматического состояния. Эта идея особо гармонирует с образом "конечного ужаса" Лифтона, который также связан с чувством вины выжившего и с другими способами, посредством которых весь порядок и каузальность мира воспринимаются разрушенными (например, люди Hibakusha пришли в ужас при виде того, как весь ландшафт был разрушен в результате взрыва атомной бомбы). Психическое оцепенение, возникающее в результате разрушения природы, связано с неспособностью воспринимать себя относящимся к обычным людям "мира живых", как это имело место, но вместо этого отождествлять себя со смертью и умершим (Lifton and Olson, 1976). В таком типе воображения вина выжившего и ожидание поддельного ухода, а также утрата способности к установлению любящих человеческих связей являются неизбежными последствиями травмы. Но единственно конфронтация со смертью порождает крушение символизации жизни, которое ухудшает человеческие взаимоотношения и порождает потребность и стремление к помощи, но в то же самое время такую подозрительность и ярость, что жертвы катастрофы не ведут себя таким образом, который пробуждает благоприятные отклики. Когда идентичность жертвы становится твердо установившейся, она может оказывать поддержку порочным кругам вины, ярости и отчаяния, которые влекут посттравматических людей еще далее по пути самооцепенения и изоляции.
Общим остатком у людей, уцелевших в массовой катастрофе, является ощущение того, что смысл жизни индивида состоит исключительно из памяти по погибшим людям. Там, где родственники и другие люди были жертвой внешнего врага, эти реакции стали еще более резко выраженными, так как они были усилены потребностью борьбы с остаточной хронической агрессией. Будучи установлен, такой паттерн "памятника" или "свидетельства против зла" в жизни выживших людей становится средством некоторого "освобождения" от вины выжившего.
10. Проблема агрессии. Гнев, который столь часто приходится подавлять в травматической ситуации, лишь уходит в подполье и возвращается в качестве постоянной угрозы будущему приспособлению субъекта. Его появление может быть отмечено, как только вновь устанавливается безопасность. Штерба (1949), работавшая с выжившими при Холокосте подростками, обнаружила, например, что как только их привезли в эту страну и поселили в дома, где за ними был налажен уход, они дали волю постоянным жалобам и необузданному агрессивному поведению. В течение всего того времени, что она имела возможность следить за поведением этих пациентов, Штерба (1968) обнаружила, что они сопротивлялись приглушению своей тлеющей ярости. Анна Фрейд и Дэнн (1951) сходным образом описывали таких детей как агрессивных и трудных для управления. В своей психотерапевтической работе с выжившими людьми Хоппе (1962, 1968, 1969) обнаружил, что у них имеют место как проблемы в связи с депрессией, так и проблемы в связи с агрессией. Его пациенты, которые развивали "реактивную агрессию" и "пристрастие к ненависти", были защищены от бессознательной связи со своими мучителями в качестве родительских фигур прочным эго-идеалом, а также стыдом, гордостью и мыслью о выполнении миссии. Агрессивно настроенный выживший человек постоянно экстернализует часть своего суперэго и борется против представителей экстернализованной негативной совести. Эта агрессия вновь порождает чувство вины, в особенности, если выживший человек склонен к проявлениям ненависти направляется против членов его семьи (Hoppe, 1971, p.179).
Оппозиция депрессивного выжившего в сравнении с агрессивным выжившим принимает дополнительное измерение в работе Даниэли (1981а), которая описала "адаптационные стили" семей выживших. Она противопоставила депрессивные семьи жертв (в которых в семье доминировала и разделялась идентичность с жертвой) семьям борцов. Последние характеризовались потребностью в преодолении, и для них была нетерпима ни депрессия, ни вина (или стыд). "В отличие от жертв... они поощряли агрессию и неповиновение посторонним людям" (р.10) . Активность, которая отличает эти семейные стили, еще раз подчеркивает то отличие, которое порождает тотальная беспомощность. Мой клинический опыт показал, что любой тип активности во время травматической ситуации был склонен минимизировать тяжесть последствий. Однако активность перед лицом подавляющих стрессов взимает собственную плату. Работа Терра (1979, 1981а, b) с похищенными детьми из Chowchilla показала, что те дети, которые вели себя героически в травматической ситуации, впоследствии испытывали сильную потребность в повторении героических деяний, что приводило в результате к плохо адаптируемому поведению. Активные действия героических или в ином отношении активно противостоящих выживших людей показывают одинаковую потребность в повторении, как это показала Даниэли.